— А кто же принял армию? — поинтересовался еще не знавший этих последних известий Давыдов.
— Поначалу Буксгевден. А теперь, когда от генерала Беннингсена прибыл курьером граф Васильев с нежданной вестью о победе при Пултуске, государь будто бы намеревается препоручить главнокомандование Беннингсену. Впрочем, — ласково усмехнулась она, — бог его ведает, я этих дел не касаюсь. И так тебе лишку наговорила, — хотя по всему свободному, чуть озорному и лукавому виду красавицы Марии Антоновны было приметно, что она и к этим, и ко многим прочим державным делам касательство имеет, и отнюдь не последнее. «Одно слово этой женщины было тогда повелением», — напишет о ней позднее Давыдов. И в этом он убедится еще неоднократно...
Третьего января 1807 года, распрощавшись с друзьями и братом Евдокимом, Денис Давыдов на почтовых выехал из Петербурга в армию, действующую за границей.
Где-то около Пскова Денис догнал тоже направляющегося в главную квартиру знакомого корнета кавалергардского полка князя Федора Гагарина, с которым недавно в числе других офицеров праздновал возвращение брата Евдокима. Далее решили ехать вместе: и веселее, и расходы можно делить на двоих. Для только что крупно проигравшегося князя это тоже имело значение.
Миновали Вильну, где еще гремели веселые и беззаботные новогодние балы, потом Скидель и Гродну и наконец пересекли российские пределы.
Пятнадцатого января в 9 часов утра Давыдов со своим попутчиком князем Гагариным приехали в Либштадт к главной квартире в тот самый момент, когда она уже снималась с места, чтобы спешно вместе с войсками выступить к Морунгену, где за два дня до этого была атакована и разбита часть русского авангарда под командою генерала Маркова.
В ставке главнокомандующего все было охвачено сборами и суматохой. К удовольствию своему, Денис увидел немало знакомых лиц. Его тут же обступили и начали расспрашивать о петербургских новостях. Уважив приятелей и ответив на их вопросы относительно здоровья родных и близких, Давыдов поспешил к главнокомандующему, для которого ему в столице было передано несколько официальных пакетов. Его тотчас представили генералу Беннингсену, которому он и вручил привезенную корреспонденцию.
Войска меж тем уже начинали движение. Чтобы следовать с армией, Давыдову еще нужно было позаботиться о лошади. Своих у него пока еще не было, поскольку он прибыл к главной квартире на почтовых.
Выручил один из только что встреченных приятелей, дал на время своего коня. В путь Денис отправился, пристав к Павлоградскому гусарскому полку, шефа которого генерал-майора Чаплица несколько знал по Петербургу. Во время марша познакомился еще с несколькими полковыми офицерами, и среди них — со Степаном Храповицким, который в грозовом 1812 году окажется в его партизанском отряде и станет одним из ближайших его помощников и сподвижников по боевым действиям во французском тылу...
Сейчас же покуда война являлась Денису Давыдову лишь с внешней, картинной стороны. Он во все глаза смотрел вокруг себя, и все естество его переполнялось восторгом.
Давыдов ехал размеренным шагом со своими новыми знакомыми, павлоградскими гусарами, рассказывал им недавние петербургские новости, шутил, смеялся, сыпал остротами и каламбурами, вызывавшими их восхищение, и не знал, что до первого, совсем иного зрелища войны, которое потрясет его до глубины души и заставит о многом призадуматься, оставалось всего несколько верст...
Сначала взору предстало приткнувшееся к покатому холму разрушенное и спаленное селенье, посредине которого сиротливо торчала закопченная кирка с опрокинутым и болтавшимся на ржавых железных прутьях шпилем. Ни одного дома с нею по соседству целого не было — лишь груды камня и обгорелого дерева, в которых с ленивым безразличием, как показалось Давыдову, копались несколько жителей с пустыми серыми лицами. Никто из них даже не поворотился и не глянул на проходившие мимо войска. Сразу же за селеньем вбок раскрывалась довольно широкая долина, перерезанная петляющим ручьем и сплошь усеянная какими-то обломками.
— Ну вот, здесь основное дело и было, — сказал кто-то из гусар. — Наших, сказывают, много полегло, но и французам досталось...
— Тут полковник Ермолов отличился с конною артиллерией. Он и сдержал будто бы Бернадота. Кабы не сей полковник, никому бы, я слышал, из марковцев отсюда ноги не унести, — отозвался другой.
У Давыдова от известия о подвиге двоюродного брата сладко заныло сердце. Однако своего родства с уже известным артиллеристом он афишировать не стал.
Полк продолжал двигаться к Морунгену, до которого, судя по всему, было уже недалеко. А Давыдова неодолимо повлекло взглянуть на ратное поле, и он, сказав, чтобы его не ждали, поворотил коня в ту сторону.
То, что он увидел, превзошло все его ожидания. Денис до этого прочел немало военных книг, хорошо помнил батальные рассказы отца и брата и многих своих друзей и сослуживцев и все же даже представить себе не мог столь ужасающих и страшных последствий неистовой и беспощадной человеческой бойни, которая зовется войною. Впрочем, как он потом сам неоднократно убедится, в бою многого и не видишь, хотя вокруг и кровь и смерть, но это проходит как бы мимо сознания, поскольку сам ты находишься в движении, а все твое существо захлестнуто яростным порывом атаки либо ожесточенным напряжением самозащиты.
Ошеломленный и потрясенный, Денис тихо проехал вдоль нашей позиции, а потом вдоль линии наступления французов. Он видел места рукопашных схваток, заваленные горами истерзанных, сцепившихся в последних неистовых усилиях и судорогах трупов, видел срезанные ермоловской картечью целые порядки неприятельской пехоты и кавалерии, видел искореженные и опрокинутые орудийные лафеты, возле которых тоже шла ужасающая резня...
От всего представшего перед ним Дениса Давыдова охватила какая-то тупая, сперва окостенившая тело, а потом прохватившая его ознобной дрожью слабость. Сначала он даже не понял, что это страх, причем такой пронзительный и изматывающий, которого он никогда еще в жизни не испытывал. Впрочем, потом он не побоится в этом признаться: «...По мере воли, даваемой мною воображению своему, я — со стыдом признаюсь — дошел до той степени беспокойства относительно самого себя, или, попросту сказать, я ощутил такую робость, что, приехав в Морунген, я во всю ночь не мог сомкнуть глаз...»
Этот страх он, конечно, сумеет пересилить, но мучительно и далеко не сразу. Чтобы победить его, он не раз сам будет проситься в самые опасные места, будет сломя голову кидаться в жаркие яростные схватки, прослывет рисковым малым и отъявленным рубакой, но лишь позднее обретет ту спокойную, рассудительную, диктуемую осознанной необходимостью твердость собственных действий перед лицом противника, которая и отличает подлинную неустрашимость.
Шестнадцатого января рано поутру Давыдов сторговал себе у разбитного уланского вахмистра трофейную французскую лошадь, взятую, как тот выразился, «истинно с бою», и на ней в сопровождении казака отправился из Морунгена к штабу Багратиона. Путь туда, как предупредили в главной квартире, неблизкий. В дороге скоро выяснилось, что французская кобыла, которую Денис про себя уже окрестил изящным именем Мари, оказалась с большими причудами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124