Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже
завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи
так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени,
когда он сказал: "давайте помолимся о прощении Господнем и о милости
Всевышнего". А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не
проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
- Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже
находился в плену его голоса. - Он, бывало, так внушительно говорил с
людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу.
Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны
возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
- А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не
думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
- Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
- Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь - хотя Эли
заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни
остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
- Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на земле
имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
- Все остальное - суета, - печально заключил он и с этими словами
направился к открытому иллюминатору.
Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал.
Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по
крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть
расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
- Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный
возраст и про то, сколь многим ему обязан. - Вы присоединились бы к тем,
кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта
книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли.
Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла,
чем на небеса с Эли.
Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под
одеялом со своей добычей.
- Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
- Я слушаю его с десяти лет, - небрежно бросил я. - Простите мою
непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что
такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если верить
вашей книге - и не дрогнул, поддался его болтовне.
И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься.
- Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем,
чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил
Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит
твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама.
Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он
чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что
на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в
то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил
невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах,
мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли,
проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.
Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы
были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту
невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное
безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были
внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе.
Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое
казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по
его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех
Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и
свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии
и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила
монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по
поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В
прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси
Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла
плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам,
скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она
была очень хороша.
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже
четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и
ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел
на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган,
которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все,
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи
так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени,
когда он сказал: "давайте помолимся о прощении Господнем и о милости
Всевышнего". А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не
проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
- Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже
находился в плену его голоса. - Он, бывало, так внушительно говорил с
людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу.
Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны
возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
- А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не
думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
- Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
- Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь - хотя Эли
заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни
остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
- Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на земле
имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
- Все остальное - суета, - печально заключил он и с этими словами
направился к открытому иллюминатору.
Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал.
Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по
крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть
расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
- Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный
возраст и про то, сколь многим ему обязан. - Вы присоединились бы к тем,
кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта
книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли.
Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла,
чем на небеса с Эли.
Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под
одеялом со своей добычей.
- Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
- Я слушаю его с десяти лет, - небрежно бросил я. - Простите мою
непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что
такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если верить
вашей книге - и не дрогнул, поддался его болтовне.
И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься.
- Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем,
чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил
Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит
твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама.
Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он
чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что
на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в
то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил
невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах,
мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли,
проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.
Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы
были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту
невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное
безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были
внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе.
Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое
казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по
его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех
Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и
свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии
и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила
монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по
поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В
прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси
Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла
плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам,
скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она
была очень хороша.
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже
четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и
ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел
на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган,
которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все,
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76