Горько и обидно! Убежден, обстановка требовала на два-три месяца ввести мораторий на митинги и политические баталии. Необходимо было напрячь все силы страны.
Но, увы, осенью 1990 года судьбы страны оказались в руках кабинетных политиков, кабинетных теоретиков, оторванных от реальной жизни, не знающих и не любящих эту жизнь, которая постоянно нарушает их умозрительные построения. Но на определенном этапе перестройки именно они взяли верх — я буквально не узнавал того Горбачева, с которым суровой критической зимой 1984 — 1985 годов мы твердо вели дело и был достигнут результат.
Всем памятно, что в уборочную страду Моссовет устраивал политические манифестации, вместо того чтобы поднять людей на уборку богатого урожая, в котором так были заинтересованы москвичи. Ленсовет с безмятежным спокойствием взирал на гибнущие овощи, отмахиваясь от крестьянских призывов о помощи. А потом, зимой, когда в Ленинграде ввели карточные нормы, А.А.Собчак по телевидению принялся критиковать своих депутатов, тех, кто безответственно советовал отказать селу в помощи при уборке урожая… Сколько развелось сейчас таких политиков, которые озабочены вовсе не сутью дела, а лишь тем, как бы половчее отвести от себя вину, свалив ее на других! Почему из-за них должны терпеть лишения массы людей?
Я немало занимался аграрными делами, особенно в Сибири, да и в центре, хорошо знаю, насколько это сложное, взаимоувязанное дело, не всегда все получалось, тем более когда вмешивалась погода, а такое — увы! — бывает, крестьянин как никто другой зависим от капризов неба. Но я твердо знаю, что в пиковых сельскохозяйственных кампаниях, а уборка 1990 года была именно таковой, все решают организация дела, координация действий. Время до предела спрессовано, а объемы работ гигантские. Между тем так называемые демократы буквально отшатнулись на местах от реального уборочного дела, подняв спекулятивный шум по поводу того, что колхозы не в состоянии сами справиться с уборкой, и это, мол, новое доказательство их бесполезности. И стали ждать. Хотя известно, что в западных странах при плохих погодных условиях армия помогает фермерам. Воистину день год кормит, но не упусти этот день. Плачевным итогом всех этих политических спекуляций стал у нас поистине поразительный факт: в год небывалого урожая страна вынуждена была сделать гигантские продовольственные закупки за рубежом.
Аграрная неудача 1990 года негативно сказалась и на ходе политических процессов, резко обострив социально-экономические противоречия, продовольственную проблему.
Снова экономика оказалась принесенной в жертву политике, вдобавок политике сиюминутной. Как гласит старая pycская пословица, за деревьями леса не разглядели: за частоколом личных политических амбиций потерялась главная цель — народное благо.
И еще хочу сказать вот о чем. Осенью 1990 года, когда на полях созрел очень большой урожай, была утеряна, упущена, как говорится, богом ниспосланная возможность патриотически сплотить народ в общем, поистине всенародном деле. Все социальные силы были заинтересованы в том, чтобы сполна взять урожай, именно борьба за урожай могла бы стать объединяющим фактором, а ее успех помог бы переломить пессимистические общественные настроения, вдохнуть в людей новую веру. Но нет, этот самой природой предоставленный шанс был потерян — великий урожай проболтали, проговорили в бесплодных политических дискуссиях.
В ту памятную зиму 1984—1985 годов, когда над страной тоже реально нависла опасность кризиса, катастрофы, партийное и государственное руководство действовало совершенно иначе: собранно, четко. Мы понимали, что такой стиль важен не только для решения конкретных предкризисных проблем, но и для того, чтобы вдохнуть уверенность в людей. Ведь на местах самое страшное в трудных ситуациях — это потерять веру в организующую роль центра. Во всех странах при критических ситуациях взоры людей обращаются к центральной власти. Именно она обязана брать на себя ответственность за трудные решения. Если в критической обстановке центр принимает размытые решения, проявляет непоследовательность,
— это чревато серьезными гражданскими конфликтами. Таков, повторяю, общий принцип устойчивой жизнедеятельности любого государства в критических условиях. Чтобы ввергнуть страну в анархию, нужно прежде всего развалить центр — это общеизвестно и многократно подтверждено историей.
Но хочу особо обратить внимание на ту обстановку, в которой мы работали зимой 1984—1985 годов. Собранность действий руководства, разумеется, распространялась не на весь высший эшелон власти, который в то время в значительной степени состоял из малодееспособных лидеров.
Видимо, больной Черненко понимал это. После нашего телефонного разговора, а возможно, и каких-то других обстоятельств он стал с доверием относиться к Михаилу Сергеевичу и, вероятно, сделал свой окончательный выбор. Именно этот выбор и продиктовал нашу встречу в больнице, которая в те дни, в той обстановке имела большое значение.
По дороге в Кунцевскую больницу обсудили тактику разговора: решили не волновать Генерального секретаря, подбодрить, на такой ноте провести весь разговор.
Помню, Константин Устинович ждал нас в небольшой комнате, где был накрыт стол с чаем и печеньем. Черненко был в полосатой блеклой пижаме старого покроя. Выглядел он болезненно, хотя и лучше, чем мы предполагали. Видимо, только что принял очередную медицинскую процедуру.
Когда Горбачев рассказывал о нашей дружной работе, Черненко откликнулся:
— Об этом я знаю, помощники говорят.
Потом поинтересовался, как движется подготовка очередного Пленума ЦК, в какой стадии проекты Программы и Устава партии — работа над ними, надо сказать, шла в ту пору полным ходом. Обсудили и некоторые важные кадровые дела.
Точно уж не помню, но, кажется, к чаю мы так и не притронулись, полностью сосредоточившись на беседе. Но минут через двадцать—тридцать почувствовали, что Константину Устиновичу становится труднее разговаривать, с его лица исчез румянец, оно побледнело заметно. Во время беседы никто в комнату не входил, но мы сами поняли, что пора закругляться. Распрощались тепло, в надежде, что болезнь отступит. Но произнести это язык не поворачивался. Мы ведь все понимали…
А на следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Михаил Сергеевич сказал:
— Мы с Егором Кузьмичом побывали у Константина Устиновича в больнице, он просил передать…
Но не успел Горбачев закончить фразу, как раздался чей-то изумленный возглас:
— В больнице? Как? Когда?
Дело даже не в том, кто именно не смог сдержать своего удивления, а в том, что неожиданное известие действительно произвело сильный эффект. К Генеральному секретарю, как я писал, прорывались в больницу многие, но он никого не принимал. И вдруг — он сам пригласил Горбачева и Лигачева!
Безусловно, это что-то значило.
Именно так был воспринят наш визит в Кунцевскую больницу. И хотя в рассказе Горбачева о встрече с Генеральным секретарем не было, в общем-то, ничего, кроме общих фраз, приветов и пожеланий, можно не сомневаться, что наша поездка к Генсеку кое-кого из членов Политбюро заметно встревожила.
Что день грядущий?..
Эта активность стала особенно заметной в период начавшейся предвыборной кампании:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121