Хозяйка задала мне лишь несколько вопросов, зато каждый попадал в самую точку. Ее манера озадачивала меня. Она не походила ни на вдову павшего воина, ни вообще на замужнюю женщин. А вопросы такие мог задавать человек, владеющий искусством добывать сведения.
Когда я спрыгнул со стены, то вполне удовлетворился бы, найдя угол, где можно выспаться в безопасности, и утром ушел своей дорогой; но здесь была какая-то тайна. Ее глаза сохраняли расчетливое выражение, оценивали меня — но отнюдь не мои телесные достоинства.
Женщины в мусульманском мире Испании или Среднего Востока пользовались широкими правами и достигали высокого положения в области литературы. Многие посещали университеты и обладали свободой, немыслимой в христианской Европе. При всех разговорах о рыцарстве, обычных среди франков, там на женщин смотрели всего лишь как на имущество.
Дом незнакомки был невелик, но имел все признаки богатства. Когда я вышел из ванны, на мраморной скамье уже лежал приготовленный халат, и я надел его. Минуту спустя появилась хозяйка и, не взглянув на меня, положила на скамью узел с одеждой.
Лицо мое было ещё слишком чувствительно для бритья, но я подстриг бороду на мусульманский манер и оделся. Одежда была незамысловатая, но солидная — одежда человека со средствами, добротная, но не броская. В Кордове тысячи людей, наверное, одевались подобным образом.
Она ожидала меня в небольшой комнате, примыкающей к её жилым покоям; на столе был чай, хлеб, фрукты, несколько ломтей холодного мяса и сыра.
Звали хозяйку Сафия.
За едой она расспрашивала меня о событиях моей жизни, и я рассказал о спасении с галеры, об ученых занятиях, о пленении и побеге.
Сафия была старше меня, старше девушек, которых я знал, и я быстро понял, что мелкие проделки её не интересуют. Она откровенно сообщила мне, что у неё есть планы, в осуществлении которых я могу помочь, причем не без выгоды для себя.
Потом показала на стопку ковров и подушек на полу:
— Спать можешь здесь.
— Конечно. А где же еще?
Глаза её чуть сузились. У этой женщины был характер.
— Утром поговорим.
Вот и опять я выбрался из зыбучих песков отчаяния к водам благополучия. Будущее оставалось сомнительным, но я поел, попил, помылся и надел чистую одежду. И наконец улегся в постель — впрочем, не слишком мягкую.
Сафия, моя дама фонтана, обладала телом сирены, лицом богини и мозгами армянского торговца верблюдами. Что там у неё за мысли и планы, мне, конечно, не угадать, но Кордова — столица интриг, а в этом искусстве арабский разум одарен, как никакой другой.
Кто она — арабка, берберка, еврейка? Я даже не мог ничего предположить, а Сафия не дала мне ни малейшего намека или путеводной нити. Ее немногочисленные вопросы и замечания во время моего рассказа свидетельствовали, что она хорошо осведомлена обо всех событиях, происходящих в Испании, и, несомненно, сама каким-то образом вовлечена в эти события.
Несомненно также, что и мне придется принять в них участие. Несомненно, я — орудие, которым намерены воспользоваться, однако это орудие не забудет позаботиться о своих собственных интересах и о своей жизни. Несомненно.
Я коснулся кинжала. По меньшей мере, он у меня есть. А завтра, в случае удачи, будет и меч.
А пока что был сон.
Глава 20
Кордова — это Вселенная, Вселенная, в которой обращается множество планет, и каждая из них в известной степени обособлена от других. Теперь, после ночной встречи в саду, я стал обитателем одной из них.
Мой новый мир составляли те, кто, подобно мне, работал в Обществе переводчиков. В ежедневном круговращении моей новой жизни я встречался только с ними да ещё с несколькими лавочниками. Попал я в этот мир легко: потребовалось лишь слово Сафии, и ученые тут же приняли меня для беседы.
Мой прекрасный почерк их удовлетворил; но затем меня заставили читать вслух и переводить отрывки из книг как латинских, так и арабских. На столе лежал том «Канона» Авиценны, которого здесь знали под его настоящим именем — Ибн Сина. Поскольку я изучал этот труд раньше, мой перевод оказался вполне удовлетворительным.
Мне дали работу — переписывать «Указатель наук», составленный аль-Надимом в 988 году.
Каждый день я вставал на рассвете, неспешно одевался и уходил кратчайшим путем в библиотеку. И там оказывался среди пожилых людей, гораздо более заинтересованных содержанием рукописей, нежели своими собратьями по труду.
Вечером я шел домой через парк, иногда присаживаясь почитать в тени деревьев. И все это время почти не встречался с людьми, и старых знакомых среди них не было.
Работа моя была кропотливой, но увлекательной. Два месяца прошло в этих спокойных стараниях. Моя натренированная память легко поглощала факты, отбрасывая ненужное, но жадно схватывала все сведения, которые могли пригодиться.
Я все лучше овладевал арабским, значительно усовершенствовались и мои познания в латыни и греческом, а Сафия учила меня персидскому.
Поскольку город был для меня небезопасен, приходилось обходить стороной те улицы, где можно столкнуться с прежними знакомыми; однако в городе я появлялся в такие часы, когда шансы на подобную встречу были невелики.
Несмотря на мою первоначальную самоуверенность, Сафия отнюдь не находила меня неотразимым. По сути, если она вообще осознавала мою принадлежность к мужскому сословию, то от меня это ускользало. Благодаря этому отношения наши оставались простыми, однако вполне приятными.
Общаясь с ней, я сразу же понял, что она обладает умом, далеко превосходящим обыденный, и занимается делами, требующими тайны. Хотя Сафия ничего не говорила, вскоре мне стало ясно, что она — своего рода центр, куда стекаются сведения из многих различных источников. Мало что из происходящего в Кордове ускользало от её внимания — а равно и в Севилье, Малаге, Толедо или Кадисе.
То, что наши отношения оставались столь простыми, отчасти объяснялось наличием дочери у хозяина расположенной неподалеку гостиницы. Время от времени мы с ней встречались на улице; мы никогда не разговаривали, но друг друга заприметили. Это была полногрудая девушка с темными мавританскими глазами, окаймленными черными ресницами, и, как я уже говорил, мы часто проходили друг мимо друга. А в один прекрасный день не прошли…
Полученное в детстве знание друидской мудрости дало мне память и привычку к учению, и для меня переписать книгу было достаточно, чтобы запомнить её.
Среди прочего в библиотеке имелось ценное хранилище карт; многие из них были древними и давно устарели, другие же — совсем новыми. К некоторым из последних прилагались лоции и описания, которыми пользовались купцы-мореходы при мореплавании, торговле и жизни на чужом берегу. Лучшие из этих карт я перерисовал на куски пергамента, и вскоре у меня накопилась связка своих собственных карт.
Но вот однажды библиотеку посетил Иоанн Севильский и беседовал с разными переводчиками. Когда он приветствовал меня, как старого друга, в отношении ко мне произошла ощутимая перемена.
В монастырской тишине библиотеки, среди свитков пергамента, мои широкие плечи воина, должно быть, выглядели неуместно. И хоть я изо всех сил старался держаться смиренно, было очевидно, что я — не книжник и затворник, а скорее человек дальних дорог, морских просторов и поля боя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119