– Я бы не стал смотреть, как мой сын женится на потаскухе, – злобно проговорил лорд Бэкворт.
Джеймс вцепился в подлокотники кресла.
– Дора не потаскуха, – возразил он. – Она предоставила мне привилегии мужа, которые не должна была предоставлять и которыми я не должен был пользоваться. Но она не потаскушка. Она была молода и влюблена.
– Молодость не извиняет подобного греха, – настаивал отец. – И даже в то время вы не выказали должного стыда. Зато неистовства было хоть отбавляй. А потом последовали годы угрюмой злобы. Вашей матери и мне пришлось многое вытерпеть, Джеймс. И теперь вы ждете, что я все забуду?
Вскочив с места, Джеймс заходил по комнате.
– Зачем вы это сделали? – спросил он. – Я так и не смог понять истинные причины вашего поступка. Она была очень молода, это верно, и я понимаю ваши амбиции касательно меня, поскольку я ваш единственный сын. Я понимаю, что вы, вероятно, решили, будто бы мое будущее погубит женитьба в то время, когда я еще не окончил университет. Но как бы то ни было, она не была мне неровней. Ее опекуном был герцог Питерли.
– Она потаскуха, – повторил лорд Бэкворт.
– Если она была такой, – сказал он, – то и я был таким же, только мужского рода. Вы знали, что я ее любил. Вы не могли не понимать хотя бы отчасти, что ваши поступки способны разбить людям сердца. Почему вы так поспешно выдали ее замуж за Драммонда? Договорившись обо всем с Питерли. Я не очень обвиняю Питерли. Он был в Лондоне и, конечно же, не знал об истинном положении дел. Я уверен, что вы скрыли правду, когда вели с ним переговоры. И ее брат не решился действовать в одиночку – он не стал бы противостоять вам и Питерли. Именно вы все это устроили. Заплатили Драммонду. Запугали Дору. Не позволили ей связаться со мной и сами не сделали этого, пока не было уже слишком поздно. Почему вы так поступили? Объясните же.
– Я поступил так для того, чтобы спасти нас всех от скандала, – ответил его отец, возвышая голос. – Я поступил так для того, чтобы спасти своего сына от объятий шлюхи. Я надеялся, что вы сможете признать ваши грехи и очиститесь от них прежде, чем подвергнете вечной опасности вашу бессмертную душу.
Джеймс перестал метаться по комнате. Он остановился и посмотрел на отца.
– Неужели вы не понимали, что вы меня уничтожили? – спросил он. – А ее? Неужели у вас не было никакого сострадания хотя бы к чувствам молодой девушки, у которой не было никого, кроме юного брата и отсутствующего опекуна, кто мог бы ее защитить? Неужели вы не видели, что не дали мне пути к искуплению? И неужели вы надеялись, что я найду дорогу к Господу, когда вы лишили меня даже ограниченных знаков любви, которые вы выказывали мне, когда я был мальчиком и юношей? Неужели вы не понимали, как вы не правы?
Лорд Бэкворт стукнул кулаком по подлокотнику.
– Достаточно! – сказал он. – Вы не изменились, не возродились. Ваш грех должен быть отторгнут от вас и возложен на меня. Так было всегда. Я перегружен виной, Джеймс, и не беря на свои плечи вашу вину. Я нагружен грехом отцовской снисходительности. Если бы я не отверг розги, когда вы были мальчиком, возможно, теперь я не был бы ответствен за опасность, которой подвергается ваша душа.
– Отвергли розги, – спокойно проговорил Джеймс. – Вот как? В таком случае я могу только с ужасом представить себе, что могли бы вынести мы с Алекс, если бы вы оказались суровым отцом. Мне кажется, что розги присутствовали в нашем воспитании. Вероятно, если бы розог было меньше, а любви – больше, я был бы более ответственным в проявлении любви к Доре. Вероятно, я мог бы спасти ее от страданий.
Дыхание лорда Бэкворта стало громким и отрывистым.
– Вы смеете читать мне проповеди о любви? – проговорил он. – Вы смеете стоять здесь и говорить мне подобные вещи? – Он прижал руку к груди.
Джеймс мгновенно опустился перед отцом на колени.
– Что случилось? – спросил он. – Сердце?
– Со мной случилось только одно, – ответил лорд Бэкворт, снова опускаясь в кресло и давая волю ярости, – это то, что мне пришлось выслушать своего непочтительного сына.
Джеймс вздохнул:
– Я пришел сюда не для того, чтобы ссориться. Время прояснило мой разум. Теперь я вижу: вы сделали то, что считали нужным, заботясь о моих интересах. Давайте простим друг друга и забудем все, хорошо?
Его отец засмеялся. Он все еще держал руку у сердца и учащенно дышал.
– Ты меня прощаешь, – сказал он. – Ах ты, бесстыжий щенок!
Джеймс опять вскочил на ноги.
– Ну что же, – устало произнес он, – это не имеет значения. Не стоит расставаться врагами. Простите меня, хорошо? Простите за все, чем я оскорбил вас.
– Вы бы с большим успехом выказали, что сожалеете о содеянном, – проговорил его отец, – если бы удалились из этой комнаты к себе, пали на колени и молили о прощении высшие силы.
– Благословите меня. – Джеймс протянул ему правую руку. – Не дайте мне уехать без вашего благословения.
Отец не обратил на протянутую руку никакого внимания.
– Если вы действительно раскаиваетесь, Джеймс, – сказал старик, – вы бросите все эти ваши вульгарные занятия и вернетесь домой, где вам надлежит быть. Я не могу благословить вас на отъезд, которым вы разобьете сердце вашей матери.
Рука Джеймса сжалась в кулак.
– Ну что же, – сказал он, – так тому и быть. – И он повернулся, намереваясь выйти из библиотеки. Но остановился, положив руку на дверную ручку, и обернулся, чтобы взглянуть на отца. – Я вас люблю. Я буду утешаться верой в то, что ваш гнев по отношению ко мне есть проявление любви.
Он открыл дверь и тихо затворил ее за собой.
Лорд Бэкворт закрыл глаза и крепко стиснул зубы. Его руки впились в подлокотники кресла с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
* * *
Величественные апартаменты, составлявшие предмет законной гордости графа Эмберли, всегда были открыты для ежегодного летнего бала, а также в случае немногочисленных особых событий, например, свадеб. Обед сервировали в великолепной столовой, а бальный зал был так украшен цветами, что, как заметил сэр Седрик, почти ничем не отличался от сада, в который выходили французские окна. Великолепные цветы и прекрасные туалеты гостей множились, отражаясь в высоких зеркалах, висящих на одной из стен.
– Я помню, каким мучением стали для меня балы после того, как миновал мой двенадцатый день рождения, – говорила Анна, обращаясь к Джин, в то время как они стояли перед зеркалами, обмахиваясь веерами и ожидая начала танцев. – Меня привозили сюда, как обычно, и я спала в детской, и нам разрешали пробраться на галерею менестрелей послушать музыку и посмотреть на модные платья и на кадриль, открывающую бал. Я говорю «мы», хотя в последние годы там бывала только я одна. Мне казалось, что никогда не наступит время, когда мне позволят спуститься вниз и танцевать.
– Наверное, няня Рей уже забрала Кристофера наверх, – предположила Джин, вглядываясь в галерею, которая была известна как место, где прятались дети Эмберли. – Я слышала, графиня говорила, что он слишком возбужден, чтобы спать.
– А что, мистер Парнелл будет открывать бал с вами? – спросила Анна. – Какая вы счастливица. Он еще не записался в мою карточку. Я по-прежнему жалею, что не знала, что он не ухаживает за вами.
Граф открыл бал, выведя на середину зала графиню.
– Мне кажется, всем нашим гостям весело, – сказала она, когда зазвучала музыка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80