Придя в мои объятия, она тесно прижалась ко мне и положила левую руку мне на плечо, перебирая пальцами мои волосы на затылке.
— Вы слишком высокий, — сказала она. — Нагнитесь немного.
— Осторожно с вашими длинными ногтями.
Она немного отстранилась от меня и посмотрела мне в лицо. Она открыла было рот, потом полузакрыла его и тихо, почти шепотом сказала:
— Я буду осторожна. Боитесь?
— Напуган до смерти. Никогда не знаю, когда вы можете обернуться второй Лиззи Борден.
Она сняла правую руку с моего плеча и помахала ею у меня перед глазами. Ее красные ногти были длинные, с загнутыми концами.
— Которая заслуживает казни? Я сказал:
— Заткнитесь, — и сосредоточился на танце. Ансамбль заиграл «Лауру», и притом очень хорошо. Мягко и медленно пригасли огни, и певица, которую я до того не заметил, почти шепотом произносила слова. Это было прекрасно.
Музыка замолкла, и Сара остановилась, все еще прижимаясь ко мне, легонько чертя пальцем круги на моей шее. Я сказал:
— Растерялись? Музыка-то кончилась.
— Я — растерялась? Кому нужна музыка? Я могу напеть мелодию. Я снял с моих плеч ее руки, прижал их к ее бокам и сказал:
— Пора домой, малютка. Она вздохнула:
— О'кей, старичок.
— Не называйте меня старичком.
— Ну ладно. Папочка. Я подумал:
— Пожалуй, это немного лучше.
— Во всяком случае, — сказала она, — я не малютка. Я оглядел ее с ног до головы.
— Верно замечено. А теперь пошли отсюда. Сара остановила меня за дверью, сказав:
— Одну минуту, Шелл. Я включу свет.
Она прошла в комнату, неслышно ступая по мягкому ковру, и включила не верхний свет, а бра у верхнего угла «Автопортрета».
Она сказала:
— Заприте входную дверь и идите сюда.
Свет падал прямо на картину и на бурую медвежью шкуру под ней. Рассеянный свет терялся в углах комнаты и почти всецело поглощался чернотой дивана и ковра. Я сел на одну из молочно-белых подушек. Эти подушки, белая шкура и картина на стене казались единственными реальными предметами во всей комнате, но даже они как будто утратили свою материальность и, казалось, плавали на поверхности черноты.
Сара присела, а потом легла навзничь на медвежьей шкуре у моих ног. Черное платье резко выделялось на белом фоне, подчеркивая изгибы ее миниатюрной фигуры.
«Опять позирует. Снова — аффектированная, искусственная, странная и причудливо прекрасная женщина. Но поза или не поза, однако она эффектна». Она выглядела необыкновенно и бесконечно соблазнительно. Если бы не ее округлые формы, ее можно было бы принять за ребенка или за женщину прошлого тысячелетия. Вне возраста и вне времени — так же, как грех всегда вне возраста и вне времени.
Она повернулась на бок, оперлась на правый локоть и глядя, мне в лицо, тихо произнесла:
— Шелл.
Я не ответил.
— Вот сюда он лягнул меня, ударил меня ногой, Шелл.
Левой рукой она подняла подол платья. В слабом свете я увидел на ее бедре темное пятно. «Значит, это правда; она не придумала это нарочно, чтобы поиграть со мной или подразнить меня». Она разжала пальцы, и гладкая, мягкая материя скользнула вниз по ее бедру, легко и мягко, подобно ласке возлюбленного, и закрыла бледную, светлую, как слоновая кость, кожу.
Она действовала на меня, проникая мне в душу, какой-то темной, гипнотической силой ее особенного, свойственного только ей обаяния. Оно так же, несомненно, выражало ее личность, как ее комната и это почти безумное, мрачное полотно, зловеще парившее над нами, выражали ее личность и были от нее неотделимы.
Все еще лежа у моих ног, она протянула левую руку и сжала мою. Ее рука была горячей и влажной. И дрожала — так же, как уже дрожала однажды, при нашей первой встрече.
Она притянула меня к себе.
— Шелл, — прошептала она сквозь зубы, — я хочу поцеловать вас, Шелл.
Она поцеловала меня маленькими, влажными губами. Легкий, долгий поцелуй. Кончик ее языка скользнул по моей нижней губе: ее зеленые глаза расширились и казались почти черными, и в них крошечными огненными точками искрился отраженный свет. Она еще раз поцеловала меня и сказала:
— Поцелуй же меня, Шелл. Сделай мне больно. Она укусила меня в губу.
Я не знал, нравится мне все это или нет. Но я подложил под нее руки, притянул ее рывком к себе и крепко поцеловал ее в губы.
Я резко включил свет в первой комнате своей квартиры, и гуппи испуганно заметались в аквариуме. Гнусное предательство: я совсем забыл о рыбках. Я сказал:
— Простите, друзья, — прошел в спальню и разделся. Было девять минут второго.
Я включил душ, вывернув кран до отказа и прыгнул под горячую, испускающую пар струю.
Взвыв во всю силу легких, я выскочил из нее, как будто меня вышвырнула какая-то сила.
Я вернулся в спальню, роняя на ковер стекавшие с меня капли, остановился перед зеркалом и, повернувшись, посмотрел через плечо на свою спину. От лопаток до пояса краснели четыре свежих, кровавых, глубоких борозды.
Я смотрел на них и бормотал сквозь стиснутые зубы:
— Ах ты, сучка. Ах... ты... сучка!
Звонок звонил, не умолкая, и от этого звона я начал приходить в себя и попытался зарыться головой в подушку. Звон не прекращался, и я выбрался из состояния сна, как человек выполз бы из бочки с патокой; и вдруг звон оборвался, и я схватился за телефон, стоявший у кровати. В ухе ровно и длинно загудело. Я положил трубку на рычаг.
Я сел и, отбросив простыню, вытер рукой вспотевшую грудь. Жара была невыносима, хуже, чем в адском пекле летом. Солнце проникало в комнату, и лучи его как будто впитывались в черный коврик перед кроватью. Я почувствовал адскую боль в спине и вдруг вспомнил все, что было.
Несколько секунд я сидел в постели, вспоминая с бессмысленной улыбкой на лице. Я вытянул ногу и посмотрел на свой большой палец; он был на месте. Меня будто встряхнуло.
Я спустил ноги на пол, схватил телефонную трубку и набрал Улрих 3-12-12. Женский голос четко произнес мне в ухо: «При сигнале... время будет... пять... одна минута... и сорок секунд».
Я подошел к туалетному столику, сгреб свои ручные часы и проверил их и оба будильника. Голос был прав: стрелка перешла за пять часов. Я проспал почти шестнадцать часов и все-таки чувствовал себя, как официант в притоне курильщиков опиума.
Я набросил на себя халат, пошел в кухню и поставил варить кофе. Я поставил на огонь кастрюльку с маисовыми хлопьями. В ней сразу забулькало — плоп, плоп, плоп, — как в котле ведьмы.
Телефон снова зазвонил, и я поднял трубку:
— Да, да?
— Мистер Скотт? Это вы, мистер Скотт? Говорит Келли. Где вы пропадали? Я никак не мог дозвониться.
— Где я пропадал? Я был в постели. А где, черт возьми, были вы? Я уже подумал, живы ли вы.
— Я это сделал, — сказал он возбужденно. — Я это сделал, и оно сработало.
— Что вы сделали? Что сработало?
— То, о чем мы с вами говорили. Помните, тогда, за обедом? Помните? Неужели не помните? — Казалось, он немного испуган.
Я окончательно проснулся. Я весь похолодел.
— Малыш, — сказал я. — Келли. Дружище. Келли. Вы не могли этого сделать. Вы были пьяны, вы не могли серьезно говорить о таких идиотских вещах, о которых вы болтали за обедом в «Серале».
— Да нет уж, я говорил серьезно, мистер Скотт. От начала и до конца. Действительно я был немного пьян. Может, я не все в точности помню, но я думал, что все решено. А в чем дело?
— Ни в чем, — простонал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Вы слишком высокий, — сказала она. — Нагнитесь немного.
— Осторожно с вашими длинными ногтями.
Она немного отстранилась от меня и посмотрела мне в лицо. Она открыла было рот, потом полузакрыла его и тихо, почти шепотом сказала:
— Я буду осторожна. Боитесь?
— Напуган до смерти. Никогда не знаю, когда вы можете обернуться второй Лиззи Борден.
Она сняла правую руку с моего плеча и помахала ею у меня перед глазами. Ее красные ногти были длинные, с загнутыми концами.
— Которая заслуживает казни? Я сказал:
— Заткнитесь, — и сосредоточился на танце. Ансамбль заиграл «Лауру», и притом очень хорошо. Мягко и медленно пригасли огни, и певица, которую я до того не заметил, почти шепотом произносила слова. Это было прекрасно.
Музыка замолкла, и Сара остановилась, все еще прижимаясь ко мне, легонько чертя пальцем круги на моей шее. Я сказал:
— Растерялись? Музыка-то кончилась.
— Я — растерялась? Кому нужна музыка? Я могу напеть мелодию. Я снял с моих плеч ее руки, прижал их к ее бокам и сказал:
— Пора домой, малютка. Она вздохнула:
— О'кей, старичок.
— Не называйте меня старичком.
— Ну ладно. Папочка. Я подумал:
— Пожалуй, это немного лучше.
— Во всяком случае, — сказала она, — я не малютка. Я оглядел ее с ног до головы.
— Верно замечено. А теперь пошли отсюда. Сара остановила меня за дверью, сказав:
— Одну минуту, Шелл. Я включу свет.
Она прошла в комнату, неслышно ступая по мягкому ковру, и включила не верхний свет, а бра у верхнего угла «Автопортрета».
Она сказала:
— Заприте входную дверь и идите сюда.
Свет падал прямо на картину и на бурую медвежью шкуру под ней. Рассеянный свет терялся в углах комнаты и почти всецело поглощался чернотой дивана и ковра. Я сел на одну из молочно-белых подушек. Эти подушки, белая шкура и картина на стене казались единственными реальными предметами во всей комнате, но даже они как будто утратили свою материальность и, казалось, плавали на поверхности черноты.
Сара присела, а потом легла навзничь на медвежьей шкуре у моих ног. Черное платье резко выделялось на белом фоне, подчеркивая изгибы ее миниатюрной фигуры.
«Опять позирует. Снова — аффектированная, искусственная, странная и причудливо прекрасная женщина. Но поза или не поза, однако она эффектна». Она выглядела необыкновенно и бесконечно соблазнительно. Если бы не ее округлые формы, ее можно было бы принять за ребенка или за женщину прошлого тысячелетия. Вне возраста и вне времени — так же, как грех всегда вне возраста и вне времени.
Она повернулась на бок, оперлась на правый локоть и глядя, мне в лицо, тихо произнесла:
— Шелл.
Я не ответил.
— Вот сюда он лягнул меня, ударил меня ногой, Шелл.
Левой рукой она подняла подол платья. В слабом свете я увидел на ее бедре темное пятно. «Значит, это правда; она не придумала это нарочно, чтобы поиграть со мной или подразнить меня». Она разжала пальцы, и гладкая, мягкая материя скользнула вниз по ее бедру, легко и мягко, подобно ласке возлюбленного, и закрыла бледную, светлую, как слоновая кость, кожу.
Она действовала на меня, проникая мне в душу, какой-то темной, гипнотической силой ее особенного, свойственного только ей обаяния. Оно так же, несомненно, выражало ее личность, как ее комната и это почти безумное, мрачное полотно, зловеще парившее над нами, выражали ее личность и были от нее неотделимы.
Все еще лежа у моих ног, она протянула левую руку и сжала мою. Ее рука была горячей и влажной. И дрожала — так же, как уже дрожала однажды, при нашей первой встрече.
Она притянула меня к себе.
— Шелл, — прошептала она сквозь зубы, — я хочу поцеловать вас, Шелл.
Она поцеловала меня маленькими, влажными губами. Легкий, долгий поцелуй. Кончик ее языка скользнул по моей нижней губе: ее зеленые глаза расширились и казались почти черными, и в них крошечными огненными точками искрился отраженный свет. Она еще раз поцеловала меня и сказала:
— Поцелуй же меня, Шелл. Сделай мне больно. Она укусила меня в губу.
Я не знал, нравится мне все это или нет. Но я подложил под нее руки, притянул ее рывком к себе и крепко поцеловал ее в губы.
Я резко включил свет в первой комнате своей квартиры, и гуппи испуганно заметались в аквариуме. Гнусное предательство: я совсем забыл о рыбках. Я сказал:
— Простите, друзья, — прошел в спальню и разделся. Было девять минут второго.
Я включил душ, вывернув кран до отказа и прыгнул под горячую, испускающую пар струю.
Взвыв во всю силу легких, я выскочил из нее, как будто меня вышвырнула какая-то сила.
Я вернулся в спальню, роняя на ковер стекавшие с меня капли, остановился перед зеркалом и, повернувшись, посмотрел через плечо на свою спину. От лопаток до пояса краснели четыре свежих, кровавых, глубоких борозды.
Я смотрел на них и бормотал сквозь стиснутые зубы:
— Ах ты, сучка. Ах... ты... сучка!
Звонок звонил, не умолкая, и от этого звона я начал приходить в себя и попытался зарыться головой в подушку. Звон не прекращался, и я выбрался из состояния сна, как человек выполз бы из бочки с патокой; и вдруг звон оборвался, и я схватился за телефон, стоявший у кровати. В ухе ровно и длинно загудело. Я положил трубку на рычаг.
Я сел и, отбросив простыню, вытер рукой вспотевшую грудь. Жара была невыносима, хуже, чем в адском пекле летом. Солнце проникало в комнату, и лучи его как будто впитывались в черный коврик перед кроватью. Я почувствовал адскую боль в спине и вдруг вспомнил все, что было.
Несколько секунд я сидел в постели, вспоминая с бессмысленной улыбкой на лице. Я вытянул ногу и посмотрел на свой большой палец; он был на месте. Меня будто встряхнуло.
Я спустил ноги на пол, схватил телефонную трубку и набрал Улрих 3-12-12. Женский голос четко произнес мне в ухо: «При сигнале... время будет... пять... одна минута... и сорок секунд».
Я подошел к туалетному столику, сгреб свои ручные часы и проверил их и оба будильника. Голос был прав: стрелка перешла за пять часов. Я проспал почти шестнадцать часов и все-таки чувствовал себя, как официант в притоне курильщиков опиума.
Я набросил на себя халат, пошел в кухню и поставил варить кофе. Я поставил на огонь кастрюльку с маисовыми хлопьями. В ней сразу забулькало — плоп, плоп, плоп, — как в котле ведьмы.
Телефон снова зазвонил, и я поднял трубку:
— Да, да?
— Мистер Скотт? Это вы, мистер Скотт? Говорит Келли. Где вы пропадали? Я никак не мог дозвониться.
— Где я пропадал? Я был в постели. А где, черт возьми, были вы? Я уже подумал, живы ли вы.
— Я это сделал, — сказал он возбужденно. — Я это сделал, и оно сработало.
— Что вы сделали? Что сработало?
— То, о чем мы с вами говорили. Помните, тогда, за обедом? Помните? Неужели не помните? — Казалось, он немного испуган.
Я окончательно проснулся. Я весь похолодел.
— Малыш, — сказал я. — Келли. Дружище. Келли. Вы не могли этого сделать. Вы были пьяны, вы не могли серьезно говорить о таких идиотских вещах, о которых вы болтали за обедом в «Серале».
— Да нет уж, я говорил серьезно, мистер Скотт. От начала и до конца. Действительно я был немного пьян. Может, я не все в точности помню, но я думал, что все решено. А в чем дело?
— Ни в чем, — простонал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42