«Сколь удивительна красота земли, – думал он, неторопливо идя среди яблонь. – Сколь непостижима глубина неба. Оно неоглядно и бездонно даже сейчас, когда светозарные краски дня уступают чёрным и золотым краскам ночи».

Андрей пошёл чуть быстрее. Весь день он работал под сводами и изрядно устал. Работать пришлось то стоя, то лёжа, то согнувшись под аркой.
Но не желание поскорей очутиться в своей келье заставило его ускорить шаг. Впереди, в стороне от тропинки что-то белело. Утром, когда Андрей направлялся в Кремль, белого пятна не было. «Иль не приметил?»
Его охватила тревога. Он побежал.
* * *
Открыв глаза, Пантюшка увидел, что лежит на пристенной лавке в палате столь маленькой, что не вставая можно было дотянуться до противоположной стены.
«Монашья келья. Добежал, значит», – подумал Пантюшка. Но как ни напрягал он память, ему не удалось припомнить, каким образом он очутился в монастыре.
В келье было светло, не по ночному времени, хотя лампадка в углу едва теплилась. Свет проникал через оконце, прорубленное под потолком. Он был тусклый и красный.
«Почему свет красный?» Пантюшка выбрался из-под тулупа, которым его кто-то укрыл, и, держась за стену, добрался до скамьи, стоявшей под оконцем. Залезть на скамью оказалось делом нелёгким. Но он всё же залез. В узком проёме окна открылось небо, высветленное красным заревом. В Москве полыхал пожар.
Пантюшка спрыгнул на пол и чуть не упал. Ноги сами собой начали подгибаться.
– Что ты, зачем с лавки поднялся? – Высокого роста человек в чёрной рясе вбежал в келью. Он успел подхватить Пантюшку.
– Ложись. Лежать тебе надобно.
– В какой стороне горит? – Пантюшка обернул к чернецу скривившееся от боли лицо.
– На Гончарной занялось. Котельничью отстояли, а Гончарная выгорела.
Пантюшка рванулся.
– Тише, рана откроется. Вечером, как тебя принёс, долго кровь не мог остановить. Ты и чувств лишился оттого, что крови вытекло много. Я иду, вижу среди яблонь что-то белеет. А это ты лежишь, ноги раскинул, словно и в беспамятстве продолжаешь бежать куда-то.
– За Устинькой я бежал. Пусти. Дальше побегу, надо её искать.
– Куда? Помощь ты никому не окажешь, только сам пропадёшь. К утру тебе полегчает, тогда и иди. А сейчас, сделай милость, ложись.
С той поры, как погибла порубленная ордынцами мать, с Пантюшкой никто не говорил так ласково.
– Не обманешь? – спросил он, давая отвести себя к лавке. – Отпустишь к утру?
– Слово моё твёрдое.
ГЛАВА 12
В слободе и за кремлевской стеной

Ой, огонь, яро пламя,
Что ты с нами, огонь, делаешь?
Из русской песни
Остаток ночи Андрей и Пантюшка провели в разговорах. Андрей не говорил, Андрей слушал, но слушал он так, что Пантюшка рассказал ему всё: и как в Рязани жил с отцом-матерью, и как из Орды бежал, и как Устиньку встретил. Не утаил и того, что не приходилась Устинька ему сестрёнкой, а была неведомо откуда. Этого он не открыл ни хозяину-гончару, ни дьяку в Земском приказе.
Рассказывал Пантюшка до петухов. Едва первый заголосил, Пантюшка сорвался с лавки.
– Отпусти в слободу, как обещал.
– Дойдёшь, рана не ноет?
– Дойду. Совсем оздоровел.
– Через самое малое время и я на Москву отправлюсь.
– Невмоготу ждать. Пусти.
* * *
Очутившись за монастырской стеной, Пантюшка бросился вниз к огородам. Было рано. Заря едва занималась. Где-то звучал берестяной пастуший рожок. Пантюшка побежал напрямик, не разбирая тропинок, следя лишь за тем, чтобы не споткнуться и не упасть.
Сказав Андрею, что выздоровел, Пантюшка солгал. Рана ныла, в ушах стоял звон. Каждый шаг отзывался в затылке болью. Но тревога за Устиньку подгоняла его вперёд.
«Где Устинька? Вернулась ли в слободу?»
Да где же сама слобода?!
Кончились яблоневые сады, прошли огородные грядки. Позади и поле, где Пантюшка бился с Фаддеем и проиграл Медоедку. Вот холодный овраг. За ним поросший деревьями холм… Где ж слобода? Она должна быть сразу за холмом. Где избы, службы, колодезные журавли?
Пантюшка бежал по Гончарной и видел одни обгоревшие брёвна. Их раскидывали по Сторонам железными крючьями. На потревоженных брёвнах вспыхивали и гасли короткие синие огоньки.
Людей в слободе было больше обычного. Таганщики и котельщики помогали попавшим в беду гончарам расчищать дворы и ставить времянки.
Пожар, за Яузой дело не редкое. Чуть ли не в каждом хозяйстве имелись горн или обжигательная печь. Долго ли вылететь искре?
Не раз горели яузские слободы, не раз и отстраивались. «Лес – на холме, глина – в овраге, за руками и вовсе ходить не надо», – говорили яузцы. Вот и сейчас в каждом дворе копошился народ. Только в одном-единственном не было ни души: ни хозяина, ни хозяйки, ни помощников.
– Куда они подевались? – спросил вслух Пантюшка, озирая пустынный двор. Кроме груды потухших углей, он ничего не видел.
– Убегли твои хозяева, чтоб в ответе, значит, не быть, – отозвалась тётка Маланья, проходившая мимо.
– В каком ответе? – кинулся к ней Пантюшка. Маланья была известной на всю слободу торговкой жареной рыбой и первой разносчицей новостей.
– Пожар-то не из-за кого-нибудь, из-за сродника твоих хозяев начался.
– Из-за Фаддея?
– По-твоему – Фаддей, по-моему – бес переряженный. Сжёг слободу.
Пантюшка ничего не понимал.
– Подпалил, что ли? Не томи, тётушка Маланья, сказывай.
– Вот привязался, словно репей к боярской шубе. Чего тут сказывать? Судился этот Фаддей, чтоб его черти к себе унесли, с одним мальчонкой. Да не честно судился: закладку в кулак заложил. Народ как увидел, так и погнал его с поля. Фаддей – в слободу.

Тут тётка Маланья оборвала рассказ и вытаращила глаза на Пантюшку.
– Что ты морок на меня напускаешь? – закричала она в сердцах. – Ты и есть тот самый, с кем Фаддей бился. Лучше меня всё знаешь, а лезешь с расспросами, словно коза на капустную грядку.
:– Тётушка, – взмолился Пантюшка, – расскажи, сделай милость. Не был я здесь со вчерашнего дня, пожар без меня приключился.
– Некогда мне сказки сказывать. Видишь, добро волоку. – В руках тётки Маланьи была покорёженная жаровня. – И сказывать нечего. Побежал супостат в слободу, к сродникам. Люди – за ним. Разгневались очень. – Тётка Маланья поставила жаровню на землю и принялась рассматривать перевязанную Пантюшкину голову.
– Дальше, тётушка, дальше.

– Дальше и того хуже. Со зла иль со страху, что крепко побьют, принялся Фаддейка хватать из печи головешки и бросать в народ. Преступный человек, как есть преступный. Экую силу людей оставил без крова. – Тётка Маланья подхватила жаровню.
– Тётушка, повремени самую малость. Не видала ль ты Устиньку или слыхала, может, о ней?
– Сестрёнка твоя, что ли?
– Пускай сестрёнка.
– Много их, босоногих, здесь бегало. За всеми не углядишь. Ты вон у тех поспрошай. – Тётка Маланья махнула рукой на пустырь. Там под присмотром старух в ворохе спасённого из огня платья копошилась малая ребятня.
Старухи Устиньку вовсе не знали. Откуда и знать: всю зиму она проболела, на улицу не показывалась.
– Какова из себя-то будет? – спросили они Пантюшку.
– Маленькая, тоненькая, волосы тёмные, брови в шнурок вытянуты.
– Сколько годков?
– Десять.
– Нет, милый. У нас под началом одни ползуночки. Ты поспрашивай по дворам.
Пантюшка бросился во дворы.
– Сестрёнку ищу. Устинькой звать. Маленькая, тоненькая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34