Я хочу посмотреть в его глаза: как он будет реагировать на правду.
— Говорить все?
— Вы же верите ему. Дозируйте, конечно, пропорцию. Впрочем, не мне учить вас. Послушайте, как он ответит об изначалии, какова мера игры… Потом приду я. Ступайте, сейчас именно тот момент.
— Сядьте, Александр, — сказал Ипатьев, входя, — теперь вы освящены первой степенью нашего братства, вы ученик теперь. Мой ранг в ложе — подмастерье, я ваш руководитель. Наш с вами начальник — Магистр, подчиненный Гроссмейстеру, Великому Мастеру. Я не стану повторять, что знать вы будете только тех семерых учеников, которые станут отныне встречаться с вами здесь, как братья-каменщики, друзья по духу. Расскажите мне, что вас подвигло на поиск знания, что привело вас в ложу? Нет, нет, не повторяйте слов, которые я уже слышал. Меня интересует другое: что в масонстве поразило вас более всего, какой период его развития, какая доктрина? — спросил Веженского доктор Ипатьев.
— Доктрина Мана.
— Отчего она близка вам?
— Совмещение несовместимостей всегда потрясает, подмастерье.
— Что несовместимо в Мане?
— Попытка примирения Христа и Зороастра.
Балашов, по-прежнему следивший из-за портьеры за лицом Александра Веженского, почувствовал, что тот сейчас начнет. И — не ошибся.
— Мужество — в отрицании общего! Гениальность — в недоказуемости мечтаемого! Волхв посмел и поэтому остался в истории навечно. Он посмел объявить Христа демоном зла, а Люцифера — богом добра, ибо Христос звал верить, не зная истины, а Люцифер был проклят за то, что искушал знанием. «Ты веришь? » — спрашивали палачи. «Гносис», — отвечали жертвы нашей братской веры. «Знание», — повторяли они, обращаясь к нам через века. Иуда — свят, ибо он дал человечеству осознание «прощения», Каин — велик и добр, ибо он принес нашим предкам ощущение радости «слезы», новое понимание «искупления»…
Балашов распахнул портьеру, вошел в зал. Лицо в маске, на плечах — черный балахон со знаком магистра: мастерок и кирпичи.
Ипатьев и Веженский поднялись. Магистр усадил их, отпустил Ипатьева кивком и, приблизившись к лицу ученика, заговорил:
— Год назад, таким же июньским вечером вы встречались с Плехановым и говорили назавтра трем друзьям, что он произвел на вас впечатление. Это было?
— Да.
— Вы виделись в Лондоне с Мартовым, Даном и Лениным?
— Да.
— Вы говорили друзьям, что Мартов вас очаровал, а Ленин потряс?
— Да.
— Чем вас очаровал Мартов?
— Мягкостью, умом, блеском.
— Чем потряс Ленин?
— Яростью, логикой, провидением.
— Отчего же вы пришли к нам?
— Оттого, что Мартов слишком мягок, Плеханов отстраненно-величав, а Ленин уповает на тех, кто мал и низок, на тех, кто лишен знания и дерзости.
Граф откинулся на спинку высокого кресла. Молчал он долго, потом заговорил:
— Ученик, твоя задача и братьев твоих по ложе будет заключаться в том, чтобы подталкивать. Только один путь есть ко всеобщему знанию — война, в которой проиграет Империя, но выиграет тот, кто владеет делом и знанием. Иного не дано. Иначе мы не сможем обновить касту русского чиновничества, иначе мы не сможем получить от государя то, что обязаны получить, — мы, которые знают и могут. Запомни, ученик, масоны никогда не выступят против монарха. Наша цель посадить на престол масона — так случилось в Англии и Швеции, так должно стать у нас. Запомни, ученик, мы никогда и ни при каких условиях, ни в чем и нигде не сойдемся с социалистами, потому что они посягают на трон — мы защищаем его. Но мы защищаем трон разумный, который окажется готовым к знанию, а не окруженный смрадными полутрупами. Война принесет нам власть, а трону устойчивость, которая нужна всем, и положит конец чуждым веяниям социализма, которые грозны, воистину грозны. Молчи про то, что видишь. Славь, что славят все. И поворачивай — осторожно и подспудно — мысль тех, кто может сказать другому, а тот, другой, шепнет третьему, который есть верх — к единственному разумному доводу: война выведет Империю из тупика, война сплотит и соединит всех воедино. Пока — за нами сила. Пропустим момент — пропустим себя. Знание наше останется невысказанным. Все. Иди, ученик. Через год, если будут результаты, можешь выдвигать себя на должность подмастерья — у тебя глаза горят, я верю тебе. За измену братству мы казним.
— Я знал, на что иду, магистр.
— Я не пугаю тебя. Я остерегаю.
— Не надо, граф.
Балашов отринул свое тело к спинке кресла, замер. Поднялся, Сбросил балахон. Снова сел. Спросил тихо:
— Вы сразу меня узнали?
— Да.
— С первых слов?
— Да.
— Вы не были изумлены?
— Я был счастлив, оттого что узнал.
Балашов закрыл глаза.
— Иди, — сказал он. — Я за тебя спокоен. Иди.
… Паровоз, хлестанув тугой струею снежного пара жаркие от полуденного зноя доски платформы Казанского вокзала, дрогнув, остановился. Прозвякали хрустальные графинчики, упал на колени Сладкопевцева недопитый бокал с финьшампанем, Джон Иванович укоризненно покачал головой:
— Надо допивать, мистер Нофожилоф, надо пить до конца.
Дзержинский заметил Николаеву:
— Вы отстаете, Кирилл.
— Я не отстану. А вот зачем вы меня спаиваете, Юзеф, я понять не могу. Облапошить в чем хотите, а?
Шавецкий, считавший в своем роду польскую, шляхетскую кровь, заметил:
— Я бы на вашем месте обиделся, Юзеф.
Дзержинский пригубил финьшампаня:
— Он умен, Игнат, а это такое качество, за которое многое прощается — не то что шутка.
Сладкопевцев, продолжая с улыбкой смотреть на соседей по купе, на Джона Ивановича, обстоятельно собиравшего баулы, заметил в окне двух жандармов в белых френчах, которые сверлили глазами пассажиров, вываливавшихся из вагонов, и понял сразу: ждут. Вопрос в одном лишь — с фотографиями или «словесным описанием». Дзержинский заметил жандармов мгновение спустя, сразу же налил в рюмки, поднял свою и предложил:
— Милый Кирилл, дорогой мой собрат по шляхетству Игнат, Анатоль! Я прошу вас выпить за очаровательного и верного Джона Ивановича. Мы не знали забот те пятнадцать дней, что продолжался наш путь. Я думаю, что и здесь, во время пересадки, мы ощутим себя воедино собранными и по-американски организованными волею, голосом и умением Джона Ивановича! За нашего организатора и учителя в деле дорожного бизнеса!
Выпили, подышали шоколадкой, Николаев закусил лимоном с икоркой, Джон Иванович подождал, пока все поставили рюмки на столик и ответил:
— Сэнк ю, бойс. — Только после этого махнул. Не по-американски — по-русски: запрокинул голову, как истый питок. Чему-чему, а в России пить учатся быстро, нравится это учение любой нации.
Дзержинский рассчитал точно: Джон Иванович, выпив, поднялся и вышел на перрон. Юзеф сделал ему паблисити, сиречь рекламу, а это ценить надо, поддерживать постоянно, уметь лучше, чем раньше. Слышно было, как раскатистым, зычным басом он крикнул:
— Начильчик! Начильчик! Багаж!
Один из жандармов метнулся на иностранный голос, взял под козырек, махнул рукой носильщику («Хорошо иностранцу, он и на родине у себя иностранец»), улыбнулся Джону Ивановичу каменно и во всем облике его отметил чужестранную красную кепочку с синим помпоном: разве до словесного здесь портрета своих-то беглецов?!
Так и перебрались они на Александровский вокзал, заняли по соседству два купе и застольный разговор свой продолжили, а он пятнадцать дней тому назад начался, хороший это был разговор, умный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— Говорить все?
— Вы же верите ему. Дозируйте, конечно, пропорцию. Впрочем, не мне учить вас. Послушайте, как он ответит об изначалии, какова мера игры… Потом приду я. Ступайте, сейчас именно тот момент.
— Сядьте, Александр, — сказал Ипатьев, входя, — теперь вы освящены первой степенью нашего братства, вы ученик теперь. Мой ранг в ложе — подмастерье, я ваш руководитель. Наш с вами начальник — Магистр, подчиненный Гроссмейстеру, Великому Мастеру. Я не стану повторять, что знать вы будете только тех семерых учеников, которые станут отныне встречаться с вами здесь, как братья-каменщики, друзья по духу. Расскажите мне, что вас подвигло на поиск знания, что привело вас в ложу? Нет, нет, не повторяйте слов, которые я уже слышал. Меня интересует другое: что в масонстве поразило вас более всего, какой период его развития, какая доктрина? — спросил Веженского доктор Ипатьев.
— Доктрина Мана.
— Отчего она близка вам?
— Совмещение несовместимостей всегда потрясает, подмастерье.
— Что несовместимо в Мане?
— Попытка примирения Христа и Зороастра.
Балашов, по-прежнему следивший из-за портьеры за лицом Александра Веженского, почувствовал, что тот сейчас начнет. И — не ошибся.
— Мужество — в отрицании общего! Гениальность — в недоказуемости мечтаемого! Волхв посмел и поэтому остался в истории навечно. Он посмел объявить Христа демоном зла, а Люцифера — богом добра, ибо Христос звал верить, не зная истины, а Люцифер был проклят за то, что искушал знанием. «Ты веришь? » — спрашивали палачи. «Гносис», — отвечали жертвы нашей братской веры. «Знание», — повторяли они, обращаясь к нам через века. Иуда — свят, ибо он дал человечеству осознание «прощения», Каин — велик и добр, ибо он принес нашим предкам ощущение радости «слезы», новое понимание «искупления»…
Балашов распахнул портьеру, вошел в зал. Лицо в маске, на плечах — черный балахон со знаком магистра: мастерок и кирпичи.
Ипатьев и Веженский поднялись. Магистр усадил их, отпустил Ипатьева кивком и, приблизившись к лицу ученика, заговорил:
— Год назад, таким же июньским вечером вы встречались с Плехановым и говорили назавтра трем друзьям, что он произвел на вас впечатление. Это было?
— Да.
— Вы виделись в Лондоне с Мартовым, Даном и Лениным?
— Да.
— Вы говорили друзьям, что Мартов вас очаровал, а Ленин потряс?
— Да.
— Чем вас очаровал Мартов?
— Мягкостью, умом, блеском.
— Чем потряс Ленин?
— Яростью, логикой, провидением.
— Отчего же вы пришли к нам?
— Оттого, что Мартов слишком мягок, Плеханов отстраненно-величав, а Ленин уповает на тех, кто мал и низок, на тех, кто лишен знания и дерзости.
Граф откинулся на спинку высокого кресла. Молчал он долго, потом заговорил:
— Ученик, твоя задача и братьев твоих по ложе будет заключаться в том, чтобы подталкивать. Только один путь есть ко всеобщему знанию — война, в которой проиграет Империя, но выиграет тот, кто владеет делом и знанием. Иного не дано. Иначе мы не сможем обновить касту русского чиновничества, иначе мы не сможем получить от государя то, что обязаны получить, — мы, которые знают и могут. Запомни, ученик, масоны никогда не выступят против монарха. Наша цель посадить на престол масона — так случилось в Англии и Швеции, так должно стать у нас. Запомни, ученик, мы никогда и ни при каких условиях, ни в чем и нигде не сойдемся с социалистами, потому что они посягают на трон — мы защищаем его. Но мы защищаем трон разумный, который окажется готовым к знанию, а не окруженный смрадными полутрупами. Война принесет нам власть, а трону устойчивость, которая нужна всем, и положит конец чуждым веяниям социализма, которые грозны, воистину грозны. Молчи про то, что видишь. Славь, что славят все. И поворачивай — осторожно и подспудно — мысль тех, кто может сказать другому, а тот, другой, шепнет третьему, который есть верх — к единственному разумному доводу: война выведет Империю из тупика, война сплотит и соединит всех воедино. Пока — за нами сила. Пропустим момент — пропустим себя. Знание наше останется невысказанным. Все. Иди, ученик. Через год, если будут результаты, можешь выдвигать себя на должность подмастерья — у тебя глаза горят, я верю тебе. За измену братству мы казним.
— Я знал, на что иду, магистр.
— Я не пугаю тебя. Я остерегаю.
— Не надо, граф.
Балашов отринул свое тело к спинке кресла, замер. Поднялся, Сбросил балахон. Снова сел. Спросил тихо:
— Вы сразу меня узнали?
— Да.
— С первых слов?
— Да.
— Вы не были изумлены?
— Я был счастлив, оттого что узнал.
Балашов закрыл глаза.
— Иди, — сказал он. — Я за тебя спокоен. Иди.
… Паровоз, хлестанув тугой струею снежного пара жаркие от полуденного зноя доски платформы Казанского вокзала, дрогнув, остановился. Прозвякали хрустальные графинчики, упал на колени Сладкопевцева недопитый бокал с финьшампанем, Джон Иванович укоризненно покачал головой:
— Надо допивать, мистер Нофожилоф, надо пить до конца.
Дзержинский заметил Николаеву:
— Вы отстаете, Кирилл.
— Я не отстану. А вот зачем вы меня спаиваете, Юзеф, я понять не могу. Облапошить в чем хотите, а?
Шавецкий, считавший в своем роду польскую, шляхетскую кровь, заметил:
— Я бы на вашем месте обиделся, Юзеф.
Дзержинский пригубил финьшампаня:
— Он умен, Игнат, а это такое качество, за которое многое прощается — не то что шутка.
Сладкопевцев, продолжая с улыбкой смотреть на соседей по купе, на Джона Ивановича, обстоятельно собиравшего баулы, заметил в окне двух жандармов в белых френчах, которые сверлили глазами пассажиров, вываливавшихся из вагонов, и понял сразу: ждут. Вопрос в одном лишь — с фотографиями или «словесным описанием». Дзержинский заметил жандармов мгновение спустя, сразу же налил в рюмки, поднял свою и предложил:
— Милый Кирилл, дорогой мой собрат по шляхетству Игнат, Анатоль! Я прошу вас выпить за очаровательного и верного Джона Ивановича. Мы не знали забот те пятнадцать дней, что продолжался наш путь. Я думаю, что и здесь, во время пересадки, мы ощутим себя воедино собранными и по-американски организованными волею, голосом и умением Джона Ивановича! За нашего организатора и учителя в деле дорожного бизнеса!
Выпили, подышали шоколадкой, Николаев закусил лимоном с икоркой, Джон Иванович подождал, пока все поставили рюмки на столик и ответил:
— Сэнк ю, бойс. — Только после этого махнул. Не по-американски — по-русски: запрокинул голову, как истый питок. Чему-чему, а в России пить учатся быстро, нравится это учение любой нации.
Дзержинский рассчитал точно: Джон Иванович, выпив, поднялся и вышел на перрон. Юзеф сделал ему паблисити, сиречь рекламу, а это ценить надо, поддерживать постоянно, уметь лучше, чем раньше. Слышно было, как раскатистым, зычным басом он крикнул:
— Начильчик! Начильчик! Багаж!
Один из жандармов метнулся на иностранный голос, взял под козырек, махнул рукой носильщику («Хорошо иностранцу, он и на родине у себя иностранец»), улыбнулся Джону Ивановичу каменно и во всем облике его отметил чужестранную красную кепочку с синим помпоном: разве до словесного здесь портрета своих-то беглецов?!
Так и перебрались они на Александровский вокзал, заняли по соседству два купе и застольный разговор свой продолжили, а он пятнадцать дней тому назад начался, хороший это был разговор, умный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150