— Изголодались в камере без новостей? Почитайте, а я пока спрошу нам чая.
Он выглянул в коридор, крикнул унтера:
— Два богдановских чая и сушек.
— Богдановского не подвозят ноне, ваше высокоблагородие, — откликнулся унтер, — только китайский, с жасминной вонью.
— Ну, подай какой есть.
— Я спрошу, — может, еще воды не накипятили.
— Спроси, милейший, спроси, только поворачивайся, не стой увальнем.
Вернувшись к столу, Глазов снова уютно устроился в кресле и картинно вытянул длинные, тонкие в лодыжках ноги.
— Бордель в стране полнейший, — углубившись в работу с ногтями (снова перламутровый ножичек, дамский, игрушечка, а не ножичек), заметил Глазов, — порядка никакого, каждый тянет к себе, каждый верует в свою правоту, а страна идет к хаосу, скоро кормить людей будет нечем.
— Кто виноват? — не отрываясь от газеты, спросил Дзержинский.
— Мы, — вздохнул Глазов. — Мы, Ян Эдмундович, мы.
— Полиция?
— Полиция — частность. «Мы» — я имею в виду власть предержащие. Молодая государственность: после великих-то реформ Александра Второго сорок пять лет всего прошло, сорок пять. Это ли срок для истории? А потом наш общинный, врожденный консерватизм — думаете, в шестидесятых годах не было оппозиции реформе? Ого! На этом Тургенев обессмертил себя.
— Он себя обессмертил уже в «Записках охотника».
— Ну, то крепостничество, там легко себя было обессмертить: скажи, что Салтычиха, которая мужичков порет, ведьма и мразь, — вот ты уже и занесен на скрижали, вот ты борец и трибун, правдолюбец. Сейчас — труднее. Сейчас вроде бы и позволено — да нельзя! Считаете — власть запрещает? Нет. Запрещают те, что насквозь прогнили, замшели, всякого рода дремучие генералы и сенаторы, которые начинали править еще до реформ, а пришлось приспосабливаться к пореформенному периоду. Думаете
— легко им? Конечно, трудно. Вот они новые времена-то и начали, словно кафтан, на себя примерять, вместо того, чтобы самим к новым временам примериться. Но, — почувствовав возможное возражение Дзержинского, полковник поднял голову, — сие невозможно, согласен: Энгельсову диалектику благодаря вам одолел. Что прикажете нам делать? Нам, новой формации, которой трудно биться со стариками? Думаете, в глубине души я вас не благодарю? Вас, социалистов? Ого, еще как благодарю! Вы, именно вы, взрыхлили почву для нас, для новой волны. Критиканствовать легко, а вот как быть с позитивной программой? Что предложить к действию?
— «Освобождения» у вас нет? — рассеянно спросил Дзержинский: было видно, что он увлечен чтением, Глазова почти не слушал.
— «Освобождения»? — полковник оторвал глаза от ногтей, мельком глянул на арестанта, полез в ящик, перебрал все газеты. — Увы, нет. Но я скажу, чтоб доставили.
Пришел унтер, щелкнув каблуками, замер у порога с подносом в руке.
— Да, да, прошу, — сказал Глазов. — И лимон принес? Ну молодец, Шарашников, ну умница.
— Рады стараться, ваш высокродь…
— Не «ваш родь», а «Глеб Витальевич», сколько раз говорить! Глазов
— помнишь, а Глеб Витальевич трудно задолбить?
Глазов назвал свою фамилию не случайно: Дзержинский должен был запомнить слова покойного Ноттена о «хорошем полицейском».
Дзержинский вспомнил.
Когда унтер вышел, полковник продолжал:
— А с ними, думаете, не трудно, с младшими чинами? Им вдолбили в голову, что вы супостаты, что тащить вас надобно и не пущать, — поди-ка выбей это из него, поди-ка докажи ему, что вы хоть и арестант, но прежде всего человек! Начнешь доказывать — а он донос накатает губернатору. Угощайтесь, пожалуйста, чаем Феликс… Ян Эдмундович.
— Спасибо.
— И обязательно обваляйте лимон в сахарной пудре. Говорят лимон крайне важен для тех, кто занят умственным трудом…
— Я не очень понимаю, каков предмет нашей беседы? — спросил Дзержинский, переворачивая страницу газеты. — Вы меня извините? — он поднял глаза на полковника. — Действительно, я изголодался без новостей.
— Пожалуйста, пожалуйста, у нас время есть, — Глазов теперь смотрел на Дзержинского неотрывно, и тот, читая, чувствовал, как на него смотрел полковник.
Зазвонил телефон, и Дзержинский не сразу понял, что это за странный звук, — в тюрьме быстро отвыкаешь от всего того, что связывает с волей; телефон — одно из проявлений свободы; снял трубку и говори, сколько душе угодно.
— Слушаю. Добрый день. Спасибо. Великолепно. Немного. Хорошо. Когда? В пять. Договорились. До свидания.
Дзержинский отложил газеты, осторожно прижал их к столу ладонью:
— Благодарю вас, господин Глазов.
— Ну, какие пустяки. Рад, что хоть эту любезность мог вам оказать.
— Какие-нибудь вопросы ко мне будут?
— Вопросы? — переспросил Глазов. — Да их тьма. Но вы, видимо, откажетесь отвечать.
— Конечно.
— Я так и думал. Нет, нет, я понимаю вашу позицию: с жандармами говорить, что воду в ступе толочь. Я сам пришел сюда из армии, из пехоты. Я, как и вы, из дворян, отец земец. Поместье рушилось, семье надо было помогать, в армии оклад содержания — восемьдесят пять был, а здесь — сто двадцать. Как-никак — семь коров в месяц, — усмехнулся Глазов, — ну и перешел. Да… Перейти-то перешел, а как отсюда выскочить — самому богу известно. Вот и стараюсь приносить пользу процессу постепенного прогресса.
— «Постепенный прогресс», — Дзержинский усмехнулся. — Это — как?
— Я пытался излагать, но вы были увлечены чтением.
— Кое-что я слышал.
— Я заметил.
— «Процесс постепенного прогресса», — повторил Дзержинский и с заинтересованной жалостью посмотрел на Глазова.
— Именно так и никак иначе, Ян Эдмундович. Иначе в России начнется хаос, и никто с ним не совладает. Вы смотрите на Россию с точки зрения теории, созданной Марксом, а мне приходится видеть изнанку жизни, мне приходится деньги платить вашим товарищам, которые привозят сведения про то, над чем работают Плеханов, Ленин, Роза Люксембург, Тышка. Прогресс невозможен без меня, без вас, но пуще — без террора, проводимого товарищами социалистами-революционерами. Да, да, именно так — террор будоражит массы по-настоящему, а не химерически: «поговорили — разошлись».
— Чего ж вы тогда меня посадили? Я ведь тоже — «поговорил — разошелся».
Глазов вздохнул:
— Надо было чуть раньше расходиться, Ян Эдмундович, чуть раньше. Прежде чем я кое-что вам открою, хочу закончить: напрасно вы с таким недоверием отнеслись к моим словам о борьбе старых монстров с нами, с новой волной.
— Отчего же? Я отнесся к вашим словам с должным доверием. Но ведь и вы, новая волна, властвуете ради власти, господин Глазов, и вы, новая волна, не можете через себя прыгнуть. Я отвлекаюсь от полиции — этот институт паразитический, не сердитесь на правду, ладно? Вы ж ничего не производите, но всё можете и получаете семь коров в месяц, а мужику-трудяге, чтоб собрать на одну корову, надо год корпеть кровавым потом.
— «Корпеть кровавым потом» не по-русски, господин Дзержинский.
— Кржечковский.
— Простите. Тем не менее — не по-русски.
— Так я поляк…
— Но подданный Российской империи?
— Пока что.
— Всегда будете.
— Заблуждаетесь.
— Убежден. На ближайшее обозримое столетие в России — при том или ином отклонении от царствующей тупости — будет то, что есть.
— Испрашиваете у Санкт-Петербурга позволения на подобные вольности в разговоре с арестантом? Или — на свой страх и риск?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150