Откровение в крестьянской среде стало духовным, полу­чалось посредством «беснования», «хождения по кругу», т. е. возродилось старинное шаманское камланье, нико­гда не умиравшее, но теперь приобретшее новую силу. В Сибири «беснуются две черницы да две девки», на Дону в кругу появляется сам спаситель. Появляются по­стоянно все новые и новые пророки, ссылающиеся на лич­ное откровение, полученное либо от самого бога, либо от богородицы, либо от святых. Сам Аввакум все чаще и чаще ссылается на то, что ему «сказал дух», говорит, что в него порой «вмещается» и небо, и земля, и «всякая тварь». При таких условиях, в особенности при отсутст­вии материальной обстановки культа, сохранение старой веры, как ее понимали профессионалы, должно было стать пустым звуком, простой фикцией. И культ в кресть­янской среде получил, даже с точки зрения старой веры, совершенно еретический характер. Еще там, где были беглые попы, устраивали часовни и служили «молебен, часы и вечерню», но отнюдь не поминая царя; там же, где попов не было, обходились без них, сами крестили детей, друг друга исповедовали и причащали. Исповедь и причащение без попов одобрял и Аввакум: «В нынеш­нее настоящее огнепальное время со исповеданием и прощением друг другу причащайтесь» - и давал наста­вления, как это надо делать: перед иконой, на простом столе, с молитвой положить в сосуд с вином «тело Хри­стово», т. е. запасный агнец (кусок от освященной для причастия просфоры), и причащаться. Но запасный агнец был редкостью; поэтому его скоро во многих местах стали заменять изюмом; в качестве совершителей этого упрощенного причастия выступают даже «девки». В 80-х годах появился в Воронежском уезде пророк Ва­силий Желтовский, который даже вообще отрицал вся­кую молитву в храме, ибо «бог не в храме, а на небеси», и отрицал таинства («тело и кровь Христову ни во что вменял»). Крещение, произведенное в церкви, считалось наложением печати антихристовой; ее нужно было смыть (буквально) вторым крещением в «Ердане», т. е. в какой-либо чистой реке, причем крестителями были также мест­ные пророки, вроде Василия Емельянова и Василия Зай­цева в Вологодском крае. Таинство брака также было отвергнуто; вместо церковного обряда венчания стали ограничиваться простым благословением, а иногда про­поведовали полную свободу половых отношений («несть грех плотское совокупление по согласию»). Большая часть этих характеристических черт крестьянского рас­кола объясняется отрицанием антихристова «мира», раз­рывом с ним, утратой регулярного культа и особым на­строением перед концом мира. Но, разрывая с христиан­ским регулярным культом, крестьянство невольно воз­вращалось к традиционным формам религии: «старая» вера действительно во многом напоминала старинную дохристианскую религию - и камланьем, и омовениями, и гражданской формой брака.
Культ распылился, как оно и должно было быть в из­гнании. А в изгнание нельзя было не идти. Была дилем­ма: или подчиниться антихристу, или уйти. Выбирали по­следнее, отрицались от «здешнего граду» и уходили в «прекрасную мати пустыню»; этот исход диктовался тер­риториальными условиями Московского государства с его обширными незаселенными землями, куда постоянно могла направляться казацкая и раскольничья колониза­ция. Но и там антихрист рано или поздно мог настигнуть верных, и пустыня могла изменить, «понеже антихристо­вы дети всюду простирают на нас сети». Что тогда оста­нется делать?
Выход из такого крайнего положения крестьяне нахо­дили в крайнем средстве - самосожжении. Многие исто­рики раскола останавливались в недоумении перед этим явлением и не знали, чем его объяснить: одни готовы бы­ли всецело взвалить вину за самосожжение на дикие пре­следования со стороны правительства, другие видели в самосожжениях не что иное, как манию самоубийств под влиянием ожидания светопреставления или оригиналь­ную форму религиозного умопомешательства. Но объяс­нить самосожжение возможно не на основании таких ап­риорных соображений, а лишь на основании хотя и скуд­ных, но все-таки имеющихся у нас замечаний самих са­мосожигателей о том, как они понимали самосожжение. Прежде всего обнаруживается, что практика самосожже­ний в качестве последнего прибежища «от нашествия го­нителей», когда раскольники сожигались при появлении искавшего их воинского отряда, имела место главным об­разом в самом конце XVII и в первой половине XVIII в., когда помещики и правительство хватились убегавшего тяглеца и снаряжали грандиозные сыски в лесах и «пус­тынях». Первые самосожжения, идущие примерно с 1675 г., возникают стихийно и вне всякой связи с пресле­дованиями правительства; раскольники горят «самоохотно», и случаи такого «самовольного запалительства» име­ют место даже в течение почти всего XVIII в. Очевидно, что самосожжение от «лютого нападения, сурового сви­репства, зверской напасти» опиралось на более раннюю и прочную традицию самосожжений; этот обычай подкреп­лялся, очевидно, более сложной идеологией, чем идеоло­гия смерти, но не сдачи на милость победителя. И дейст­вительно, официальные записи о самосожжениях, начи­нающиеся с 1676 г., свидетельствуют, что «бесчисленное множество» самосожигавшихся «прельщены были и вол­шебством очарованы от раскольничьих учителей». Изве­стия, идущие от самих старообрядцев, также подтверж­дают, что были ревностные пропагандисты самосожже­ния, пророки этого религиозного акта: самосожжения проповедовал и одобрял уже Аввакум, на Тоболе его про­пагандировал священник Дометиан (чернец Данило) и уже упомянутые «крестители», в Тюмени - чернец Иванище, в Пошехонье (70-е годы) - крестьянин Иван Де­сятин, в Новоторжском уезде - священник Петр, в Нов­городской области - какой-то Тимошка, чернец Емельян Иванов и др. Каждое самосожжение происходило под ру­ководством такого пророка и было не просто актом доб­ровольной смерти, но религиозным священнодействием. Каков же смысл этого дикого священнодействия?
Мы поймем его вполне только тогда, когда вернемся к основной идее крестьянской реформации, идее, что мир во зле лежит, стал царством торжествующего зла и мер­зости. Вселенная раздвоилась: с одной стороны, анти­христ, с другой стороны, верные, которых он гонит и которые бегут от него. Спасение для верных будет достигну­то только тогда, когда они окончательно очистятся от всех следов злого царства, которое как-никак соприкасается с ними на каждом шагу. Если весь мир заражен злою пор­чей, то часть порчи есть и на верном; сколько бы он ни удалялся от мира, в себе, в своей природе он все-таки не­сет частицу зла, которую надо очистить, грех, который надо искупить. Этот основной мотив, хотя и в различных вариациях, мы встречаем в самых разнообразных рели­гиях искупления, порожденных социальными кризисами; замечательно, что почти всегда такие религии проникну­ты и эсхатологическими мотивами. Эсхатологические и искупительные мотивы мы находим в позднем иудейском пророчестве, в сектах назареев, в идеологии первона­чальных христиан, в анабаптистских и некоторых индепендентских толках, в дуалистических персидских и бол­гарских сектах. Искупительные мотивы без примеси эс­хатологии мы встречаем у французских катаров, где фор­ма очищения и искупления ближе всего подходит к той, какую избрали наши крестьянские раскольники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135