Вы же не пыль лагерная, а культурно жопу у хозяина лижете да куму постукиваете…
— Я жопу никогда и никому не лизал, — жестко сказал Зверев. — Куму не стучал и не гнулся. Понял, журналист?
Обнорский, не отвечая, выудил из пачки хабарик. Чиркнул спичкой, прикурил.
— Ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — бо-о-ольшой вопрос. Это вы, по-моему, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… у меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь?… Крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо, ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве тебе веса не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает и всю гниль открывает…
Зверев выплюнул сигарету, раздавил подошвой.
— Я к тебе по-человечески пришел поговорить. Как к земляку… А ты мне тут… На зоне главное остаться человеком, да еще просто выжить. ВЫЖИТЬ, ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как тебе кажется. Ты тут еще ничего не понял, журналист…
— Тещу свою поучи, — сказал Обнорский и сам скривился: глупость!
— Дурак. Тебе же руку протягивают… Из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие полностью сожжешь. Ладно, — оборвал сам себя Зверев резко. — Будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом!
Он повернулся и вышел. На черном полу остались раздавленный окурок «Мальборо» и рубчатые следы ботинок. Впустив порцию холодного воздуха, закрылась подпружиненная входная дверь.
Мрачный Обнорский выкурил еще половину сигареты и вернулся в цех. Рукавицы, пока его не было, разумеется, приватизировали.
Новый год Обнорский встретил на работе — литейка работает по непрерывному графику. Если бы на одну ночь процесс прервали, то ничего страшного бы не произошло. Но стоит ли это делать ради осужденных? Вон — солдатики на вышках не празднуют, ДПНК бдит (принял, конечно, стаканюгу втихаря), а зэки будут гулять? Ну нет. Пусть поработают.
Перед сменой замначальника по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский лично зашел в литейку, поздравил всех с Новым годом. Отдельно поговорил с бригадирами: напомнил, как однажды в новогоднюю ночь по недосмотру забили козла — загробили ватержакетную печь… Дело было при царе Горохе, теперь и печей-то таких не осталось, но майор напоминал об этом историческом факте каждый раз. Вообще-то замнач был мужик неплохой, и его слушали.
Минут без двадцати двенадцать исчезли вдруг из цеха все бригадиры и нарядчики. А потом и работяги разбрелись, собрались в кучки. Новый год Андрей встретил глотком отравного спирта и кружкой крепкого чая. Он сидел на перевернутом ящике в черном и жарком цехе, похожем на преисподнюю, курил и вспоминал все прошлые встречи Нового года. От самых ранних, детских, с запахом елки и дефицитных тогда мандаринов, криками «Ур-р-ра!» и шипучим лимонадом, который щекотно бьет в нос. И подарком под елкой, и непередаваемым чувством праздника… Все это прошло и уже не вернется никогда.
Он вспоминал студенческие встречи Нового года. С портвейном три семерки, болгарскими сигаретами «Стюардесса», гитарой, «Голубым огоньком» по первому каналу телевидения… С настоящим, искренним весельем, танцами… Все девушки тогда казались прекрасными и доступными. Ах, студенческий Новый год!… И это прошло.
Он вспомнил, как встречал новый, девяносто четвертый год с Катей в Стокгольме. Тогда они встречали его дважды — сначала по Москве, а потом по Стокгольму. А потом они любили друг друга — неистово, взахлеб!… И это тоже прошло! И не вернется НИКОГДА!
Осужденный Обнорский сидел на перевернутом ящике в грязном горячем цехе и курил горькую «Приму». Он выкурил две сигареты подряд и отправился лить чугунных поросят.
С Новым годом! С новым счастьем!
Бывший старший опер ленинградского уголовного розыска, а нынче осужденный по статье 148 Александр Зверев встретил Новый год с водкой «Смирновской», красной икрой и таллинской колбасой. Еще на столе были цыплята, салаты, селедочка, огурчики соленые и маринованные, соки, шоколад, крабовые палочки… много чего было. Такой стол на зоне стоит чудовищно дорого.
У завхоза 16-го отряда была на зоне своя комната с цивильной мебелью, импортными обоями, телевизором и магнитофоном. С фонотекой из сотни кассет… Но новогоднюю ночь Зверев встречал в клубе, в компании нескольких завхозов и земляков-питерцев. Хорошо встретили. Достойно. Весело. Хотя и с грустинкой: кто же дом и семью не вспомнит? Только дебил. А дебилы в компании Зверева не водились…
Сашка почти не пил: стопку водки за уходящий год, бокал шампанского за Новый — и все. Не лежала душа к спиртному. Да, по правде сказать, ни к чему она не лежала. Зверев остро ощущал пустоту своего существования за решеткой. Никто из лагерных корешей даже не догадывался, что у него на душе. Со стороны выглядел Сашка весьма преуспевающим человеком. Всегда собран, подтянут, спокоен, в отличной спортивной форме… А он держался только на одной идее: выйти быстрее и решить некоторые вопросы на воле. И форму-то боевую поддерживал только поэтому… Они кричали, их не пускали.
Некоторые вопросы на воле требовали ответов. Они требовали ответов давно… но до их разрешения было еще долго. Очень долго. Зверев стискивал зубы и говорил себе: я выйду и во всем разберусь! Он тосковал.
Завхоз 16-го отряда сидел за новогодним столом, пил сок, веселился, травил байки из прошлой ментовской жизни… Равный среди равных. БС в кругу БС.
БС — это, господа, БЫВШИЙ сотрудник. Прилагательное бывший в этой связке превалирует над существительным сотрудник. Оно просто давит своей чудовищной массой и пригибает к земле так же, как гнет зэка невесомая бумажка с копией приговора и круглой печатью народного суда. И не более того, господа, не более.
Зверев вставил в магнитофон кассету. Послышался гитарный перебор, а затем явно непрофессиональная запись:
Этап на Север…
Срока — огромные,
Кого не спросишь — у всех Указ.
Ты погляди в глаза,
в глаза мои суровые.
Быть может, видимся в последний раз.
Эту песню Звереву исполнил старый еврей-адвокат, который помнил еще сталинские времена. Впрочем, — говорил мудрый еврей, — ничего по существу не изменилось… да и не может в России ничего измениться. Адвокат умер три года назад от неоперабельного рака мозга. Сашка часто слушал эту кассету… Да и сейчас незамысловатые слова и простенькую мелодию в любительском исполнении прослушали молча.
Звучала в ней человеческая боль. Не эстрадная, не кабацкая.
В шестом часу гости выпили на посошок и стали расходиться. Остался один Зверев да сильно пьяный завклубом. Сашка молча курил одну сигарету за другой и пытался сосредоточиться на чем-то ускользающем… В шесть он надел свой ватник с косяком на левом рукаве, сунул во внутренний карман початую бутылку «Смирновской», полпалки таллинской колбасы. Решительно вышел из клуба. Он шел к Обнорскому. Если бы у Зверева спросили: зачем? Если бы спросили — он бы не ответил. Но чем-то его этот угрюмый мужик зацепил. Было в нем что-то, что было и в самом Звереве. Воля и целеустремленность, граничащая с фанатизмом. Способность принимать решения и отвечать за них. И еще что-то, что трудно объяснить словами… но это что-то рождает в людях либо взаимную симпатию, либо ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Я жопу никогда и никому не лизал, — жестко сказал Зверев. — Куму не стучал и не гнулся. Понял, журналист?
Обнорский, не отвечая, выудил из пачки хабарик. Чиркнул спичкой, прикурил.
— Ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — бо-о-ольшой вопрос. Это вы, по-моему, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… у меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь?… Крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо, ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве тебе веса не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает и всю гниль открывает…
Зверев выплюнул сигарету, раздавил подошвой.
— Я к тебе по-человечески пришел поговорить. Как к земляку… А ты мне тут… На зоне главное остаться человеком, да еще просто выжить. ВЫЖИТЬ, ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как тебе кажется. Ты тут еще ничего не понял, журналист…
— Тещу свою поучи, — сказал Обнорский и сам скривился: глупость!
— Дурак. Тебе же руку протягивают… Из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие полностью сожжешь. Ладно, — оборвал сам себя Зверев резко. — Будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом!
Он повернулся и вышел. На черном полу остались раздавленный окурок «Мальборо» и рубчатые следы ботинок. Впустив порцию холодного воздуха, закрылась подпружиненная входная дверь.
Мрачный Обнорский выкурил еще половину сигареты и вернулся в цех. Рукавицы, пока его не было, разумеется, приватизировали.
Новый год Обнорский встретил на работе — литейка работает по непрерывному графику. Если бы на одну ночь процесс прервали, то ничего страшного бы не произошло. Но стоит ли это делать ради осужденных? Вон — солдатики на вышках не празднуют, ДПНК бдит (принял, конечно, стаканюгу втихаря), а зэки будут гулять? Ну нет. Пусть поработают.
Перед сменой замначальника по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский лично зашел в литейку, поздравил всех с Новым годом. Отдельно поговорил с бригадирами: напомнил, как однажды в новогоднюю ночь по недосмотру забили козла — загробили ватержакетную печь… Дело было при царе Горохе, теперь и печей-то таких не осталось, но майор напоминал об этом историческом факте каждый раз. Вообще-то замнач был мужик неплохой, и его слушали.
Минут без двадцати двенадцать исчезли вдруг из цеха все бригадиры и нарядчики. А потом и работяги разбрелись, собрались в кучки. Новый год Андрей встретил глотком отравного спирта и кружкой крепкого чая. Он сидел на перевернутом ящике в черном и жарком цехе, похожем на преисподнюю, курил и вспоминал все прошлые встречи Нового года. От самых ранних, детских, с запахом елки и дефицитных тогда мандаринов, криками «Ур-р-ра!» и шипучим лимонадом, который щекотно бьет в нос. И подарком под елкой, и непередаваемым чувством праздника… Все это прошло и уже не вернется никогда.
Он вспоминал студенческие встречи Нового года. С портвейном три семерки, болгарскими сигаретами «Стюардесса», гитарой, «Голубым огоньком» по первому каналу телевидения… С настоящим, искренним весельем, танцами… Все девушки тогда казались прекрасными и доступными. Ах, студенческий Новый год!… И это прошло.
Он вспомнил, как встречал новый, девяносто четвертый год с Катей в Стокгольме. Тогда они встречали его дважды — сначала по Москве, а потом по Стокгольму. А потом они любили друг друга — неистово, взахлеб!… И это тоже прошло! И не вернется НИКОГДА!
Осужденный Обнорский сидел на перевернутом ящике в грязном горячем цехе и курил горькую «Приму». Он выкурил две сигареты подряд и отправился лить чугунных поросят.
С Новым годом! С новым счастьем!
Бывший старший опер ленинградского уголовного розыска, а нынче осужденный по статье 148 Александр Зверев встретил Новый год с водкой «Смирновской», красной икрой и таллинской колбасой. Еще на столе были цыплята, салаты, селедочка, огурчики соленые и маринованные, соки, шоколад, крабовые палочки… много чего было. Такой стол на зоне стоит чудовищно дорого.
У завхоза 16-го отряда была на зоне своя комната с цивильной мебелью, импортными обоями, телевизором и магнитофоном. С фонотекой из сотни кассет… Но новогоднюю ночь Зверев встречал в клубе, в компании нескольких завхозов и земляков-питерцев. Хорошо встретили. Достойно. Весело. Хотя и с грустинкой: кто же дом и семью не вспомнит? Только дебил. А дебилы в компании Зверева не водились…
Сашка почти не пил: стопку водки за уходящий год, бокал шампанского за Новый — и все. Не лежала душа к спиртному. Да, по правде сказать, ни к чему она не лежала. Зверев остро ощущал пустоту своего существования за решеткой. Никто из лагерных корешей даже не догадывался, что у него на душе. Со стороны выглядел Сашка весьма преуспевающим человеком. Всегда собран, подтянут, спокоен, в отличной спортивной форме… А он держался только на одной идее: выйти быстрее и решить некоторые вопросы на воле. И форму-то боевую поддерживал только поэтому… Они кричали, их не пускали.
Некоторые вопросы на воле требовали ответов. Они требовали ответов давно… но до их разрешения было еще долго. Очень долго. Зверев стискивал зубы и говорил себе: я выйду и во всем разберусь! Он тосковал.
Завхоз 16-го отряда сидел за новогодним столом, пил сок, веселился, травил байки из прошлой ментовской жизни… Равный среди равных. БС в кругу БС.
БС — это, господа, БЫВШИЙ сотрудник. Прилагательное бывший в этой связке превалирует над существительным сотрудник. Оно просто давит своей чудовищной массой и пригибает к земле так же, как гнет зэка невесомая бумажка с копией приговора и круглой печатью народного суда. И не более того, господа, не более.
Зверев вставил в магнитофон кассету. Послышался гитарный перебор, а затем явно непрофессиональная запись:
Этап на Север…
Срока — огромные,
Кого не спросишь — у всех Указ.
Ты погляди в глаза,
в глаза мои суровые.
Быть может, видимся в последний раз.
Эту песню Звереву исполнил старый еврей-адвокат, который помнил еще сталинские времена. Впрочем, — говорил мудрый еврей, — ничего по существу не изменилось… да и не может в России ничего измениться. Адвокат умер три года назад от неоперабельного рака мозга. Сашка часто слушал эту кассету… Да и сейчас незамысловатые слова и простенькую мелодию в любительском исполнении прослушали молча.
Звучала в ней человеческая боль. Не эстрадная, не кабацкая.
В шестом часу гости выпили на посошок и стали расходиться. Остался один Зверев да сильно пьяный завклубом. Сашка молча курил одну сигарету за другой и пытался сосредоточиться на чем-то ускользающем… В шесть он надел свой ватник с косяком на левом рукаве, сунул во внутренний карман початую бутылку «Смирновской», полпалки таллинской колбасы. Решительно вышел из клуба. Он шел к Обнорскому. Если бы у Зверева спросили: зачем? Если бы спросили — он бы не ответил. Но чем-то его этот угрюмый мужик зацепил. Было в нем что-то, что было и в самом Звереве. Воля и целеустремленность, граничащая с фанатизмом. Способность принимать решения и отвечать за них. И еще что-то, что трудно объяснить словами… но это что-то рождает в людях либо взаимную симпатию, либо ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94