разворот, шлеп на
место, тормоз, вылетел, ходу: работать вот так без передышки по восемь
часов в ночь, как раз в вечерние часы пик и после театральных разъездов,
в засаленных штанах с какого-то алкаша, в обтрепанной куртке, оторочен-
ной мехом, и в разбитых башмаках, спадающих с ноги. Теперь он к возвра-
щению домой купил себе новый костюм, синий в тончайшую полоску, жилет и
все остальное - одиннадцать долларов на Третьей Авеню, вместе с часами и
цепочкой, и к тому же - портативную пишущую машинку, на которой собирал-
ся начать писать в каких-нибудь денверских меблированных комнатах, как
только найдет там работу. Мы устроили прощальный обед из сосисок с боба-
ми в "Рикере" на Седьмой Авеню, а потом Дин сел в автобус и с ревом от-
чалил в ночь. Вот и уехал наш крикун. Я пообещал себе отправиться туда
же, когда весна зацветет по-настоящему, а земля раскроется.
Вот так, на самом деле, и началась моя дорожная жизнь, и то, чему
суждено было случиться потом, - чистая фантастика, и не рассказать об
этом нельзя.
Да, и я хотел ближе узнать Дина не просто потому, что был писателем и
нуждался в свежих впечатлениях, и не просто потому, что вся моя жизнь,
вертевшаяся вокруг студгородка, достигла какого-то завершения цикла и
сошла на нет, но потому, что непонятным образом, несмотря на несходство
наших характеров, он напоминал мне какого-то давно потерянного братишку:
при виде страдания на его костистом лице с длинными бачками и капель по-
та на напряженной мускулистой шее я невольно вспоминал свои мальчишеские
годы на красильных свалках, в котлованах, заполненных водой, и на речных
отмелях Патерсона и Пассаика. Его грязная роба льнула к нему так изящно,
будто заказать лучшего костюма у портного было невозможно, а можно было
лишь заработать его у Прирожденного Портного Естества И Радости, как
этого своим потом и добился Дин. А в его возбужденной манере говорить я
вновь слышал голоса старых соратников и братьев - под мостом, среди мо-
тоциклов, в соседских дворах, расчерченных бельевыми веревками, и на
дремотных полуденных крылечках, где мальчишки тренькают на гитарах, пока
их старшие братья вкалывают на фабриках. Все остальные нынешние мои
друзья были "интеллектуалами": антрополог-ницшеанец Чад, Карло Маркс с
его прибабахнутыми сюрреальными разговорами тихим голосом с серьезным
взглядом, Старый Бык Ли с такой критической растяжечкой в голосе, не
приемлющий абсолютно ничего; или же они были потайными беззаконниками,
типа Элмера Хассела с этой его хиповой презрительной насмешкой, или же
типа Джейн Ли, особенно когда та растягивалась на восточном покрывале
своей кушетки, фыркая в "Нью-Йоркер". Но разумность Дина была до послед-
него зернышка дисциплинированной, сияющей и завершенной, без этой вот
занудной интеллектуальности. А "беззаконность" его была не того сорта,
когда злятся или презрительно фыркают: она была диким выплеском амери-
канской радости, говорящей "да" абсолютно всему, она принадлежала Запа-
ду, она была западным ветром, одой, донесшейся с Равнин, чем-то новым,
давно предсказанным, давно уже подступающим (он угонял машины, только
чтобы прокатиться удовольствия ради). А кроме этого, все мои нью-йорк-
ские друзья находились в том кошмарном положении отрицания, когда об-
щество низвергают и приводят для этого свои выдохшиеся причины, вычитан-
ные в книжках, - политические или психоаналитические; Дин же просто но-
сился по обществу, жадный до хлеба и любви, - ему было, в общем, всегда
плевать на то или на это, "до тех пор, пока я еще могу заполучить себе
вот эту девчоночку с этим ма-а-ахоньким у нее вон там между ножек, па-
цан", и "до тех пор, пока еще можно пожрать, слышишь, сынок? я проголо-
дался, я жрать хочу, пошли сейчас же пожрем чего-нибудь!" - и вот мы уже
несемся жрать, о чем и глаголил Екклезиаст: "Се доля ваша под солнцем".
Западный родич солнца, Дин. Хотя тетка предупредила, что он меня до
добра не доведет, я уже слышал новый зов и видел новые дали - и верил в
них, будучи юн; и проблески того, что действительно не довело до добра,
и даже то, что впоследствии Дин отверг меня как своего кореша, а потом
вообще вытирал об меня ноги на голодных мостовых и больничных койках -
разве имело все это хоть какое-нибудь значение? Я был молодым писателем
и хотел стронуться с места.
Я знал, что где-то на этом пути будут девчонки, будут видения - все
будет; где-то на этом пути жемчужина попадет мне в руки.
Перевод и вступительное слово Максима Немцова
ДЖЕК КЕРУАК:
"НА ИНЫХ УРОВНЯХ БЕЗУМИЯ"
Джек Керуак, человек, давший голос целому поколению в литературе, ро-
дился 12 марта 1922 года в Лоуэлле, штат Массачусеттс, и умер в 47 лет.
За свою короткую жизнь, проведенную, в основном, "на колесах", он успел
написать около 20 книг прозы, поэзии и снов и стать самым известным и
противоречивым автором своего времени.
Многие считали и считают его писателем никудышним, многие - классиком
литературы этого столетия, но практически все сходятся в одном: без Ке-
руака литературы "разбитых" просто не было бы. По его книгам и разгово-
рам учились писать, наверное, все битники. Он придумывал названия их
книгам, кормил их идеями и замыслами. Стиль "письмодействия", отчасти
заимствованный им у Марселя Пруста и творчески видоизмененный, оказался
очень привлекательным для Аллена Гинзберга, Уильяма Берроуза, Грегори
Корсо и многих других - а уж опосредованным влияниям в мировой литерату-
ре несть числа.
...Стирай все пороги между глазом, рукой и листом бумаги - пиши как
дышишь, как живешь - литература делается каждым твоим шагом. Если умеешь
по-детски восторгаться живописным дощатым сортиром на склоне горы и гус-
тым среднезападным мороженым, ножками школьницы и закатом над товарной
станцией - значит, ты тоже можешь делать литературу... Манерностью это
не было. Керуак боролся за свое право писать так, как говорил и думал:
сам язык, ритм, расхристанная пунктуация - все помогало ему кидаться го-
ловой в омут свободного самовыражения. Гинзберг называл его стиль "спон-
танной боповой просодией" - а джаз не требует пауз в композиции, ему не
нужна редактура. Почти бессознательный поток. Голая экзистенция кончика
пера или клавиш машинки.
Это было неслыханно. Талантливого выскочку ставили на место: редакто-
ры ортодоксального издательства "Вайкинг" постарались оградить читателей
от стилистических инноваций Керуака при публикации романа "На Доро-
ге"("On the Road") в 1957 году - через пять лет после того, как три сум-
бурных недели были истрачены на лихорадочную запись на рулон газетной
бумаги мыслей и событий нескольких минувших лет, проведенных в скитаниях
по всему континенту. Но к тому времени Джек в глазах богемной тусовки с
Таймс-Сквер уже был признанным "писателем": в 1950 году вышел "Городок и
Город" - прото-книга многотомной "Легенды о Дулуозе", книги, которую он
писал всю жизнь, и в которой - вся его жизнь. Поэтому, наверное, так
трудно Керуака описывать - жизнь его задокументирована им самим, возмож-
но, лучше кого бы то ни было в современной литературе.
Наверное, нет необходимости расшифровывать имена всех персонажей "На
Дороге" - досточно сказать, что за ними всеми стоят реальные люди, часто
обижавшиеся на Керуака, не подозревавшие, что он запоминал мельчайшие
детали их поведения и разговоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
место, тормоз, вылетел, ходу: работать вот так без передышки по восемь
часов в ночь, как раз в вечерние часы пик и после театральных разъездов,
в засаленных штанах с какого-то алкаша, в обтрепанной куртке, оторочен-
ной мехом, и в разбитых башмаках, спадающих с ноги. Теперь он к возвра-
щению домой купил себе новый костюм, синий в тончайшую полоску, жилет и
все остальное - одиннадцать долларов на Третьей Авеню, вместе с часами и
цепочкой, и к тому же - портативную пишущую машинку, на которой собирал-
ся начать писать в каких-нибудь денверских меблированных комнатах, как
только найдет там работу. Мы устроили прощальный обед из сосисок с боба-
ми в "Рикере" на Седьмой Авеню, а потом Дин сел в автобус и с ревом от-
чалил в ночь. Вот и уехал наш крикун. Я пообещал себе отправиться туда
же, когда весна зацветет по-настоящему, а земля раскроется.
Вот так, на самом деле, и началась моя дорожная жизнь, и то, чему
суждено было случиться потом, - чистая фантастика, и не рассказать об
этом нельзя.
Да, и я хотел ближе узнать Дина не просто потому, что был писателем и
нуждался в свежих впечатлениях, и не просто потому, что вся моя жизнь,
вертевшаяся вокруг студгородка, достигла какого-то завершения цикла и
сошла на нет, но потому, что непонятным образом, несмотря на несходство
наших характеров, он напоминал мне какого-то давно потерянного братишку:
при виде страдания на его костистом лице с длинными бачками и капель по-
та на напряженной мускулистой шее я невольно вспоминал свои мальчишеские
годы на красильных свалках, в котлованах, заполненных водой, и на речных
отмелях Патерсона и Пассаика. Его грязная роба льнула к нему так изящно,
будто заказать лучшего костюма у портного было невозможно, а можно было
лишь заработать его у Прирожденного Портного Естества И Радости, как
этого своим потом и добился Дин. А в его возбужденной манере говорить я
вновь слышал голоса старых соратников и братьев - под мостом, среди мо-
тоциклов, в соседских дворах, расчерченных бельевыми веревками, и на
дремотных полуденных крылечках, где мальчишки тренькают на гитарах, пока
их старшие братья вкалывают на фабриках. Все остальные нынешние мои
друзья были "интеллектуалами": антрополог-ницшеанец Чад, Карло Маркс с
его прибабахнутыми сюрреальными разговорами тихим голосом с серьезным
взглядом, Старый Бык Ли с такой критической растяжечкой в голосе, не
приемлющий абсолютно ничего; или же они были потайными беззаконниками,
типа Элмера Хассела с этой его хиповой презрительной насмешкой, или же
типа Джейн Ли, особенно когда та растягивалась на восточном покрывале
своей кушетки, фыркая в "Нью-Йоркер". Но разумность Дина была до послед-
него зернышка дисциплинированной, сияющей и завершенной, без этой вот
занудной интеллектуальности. А "беззаконность" его была не того сорта,
когда злятся или презрительно фыркают: она была диким выплеском амери-
канской радости, говорящей "да" абсолютно всему, она принадлежала Запа-
ду, она была западным ветром, одой, донесшейся с Равнин, чем-то новым,
давно предсказанным, давно уже подступающим (он угонял машины, только
чтобы прокатиться удовольствия ради). А кроме этого, все мои нью-йорк-
ские друзья находились в том кошмарном положении отрицания, когда об-
щество низвергают и приводят для этого свои выдохшиеся причины, вычитан-
ные в книжках, - политические или психоаналитические; Дин же просто но-
сился по обществу, жадный до хлеба и любви, - ему было, в общем, всегда
плевать на то или на это, "до тех пор, пока я еще могу заполучить себе
вот эту девчоночку с этим ма-а-ахоньким у нее вон там между ножек, па-
цан", и "до тех пор, пока еще можно пожрать, слышишь, сынок? я проголо-
дался, я жрать хочу, пошли сейчас же пожрем чего-нибудь!" - и вот мы уже
несемся жрать, о чем и глаголил Екклезиаст: "Се доля ваша под солнцем".
Западный родич солнца, Дин. Хотя тетка предупредила, что он меня до
добра не доведет, я уже слышал новый зов и видел новые дали - и верил в
них, будучи юн; и проблески того, что действительно не довело до добра,
и даже то, что впоследствии Дин отверг меня как своего кореша, а потом
вообще вытирал об меня ноги на голодных мостовых и больничных койках -
разве имело все это хоть какое-нибудь значение? Я был молодым писателем
и хотел стронуться с места.
Я знал, что где-то на этом пути будут девчонки, будут видения - все
будет; где-то на этом пути жемчужина попадет мне в руки.
Перевод и вступительное слово Максима Немцова
ДЖЕК КЕРУАК:
"НА ИНЫХ УРОВНЯХ БЕЗУМИЯ"
Джек Керуак, человек, давший голос целому поколению в литературе, ро-
дился 12 марта 1922 года в Лоуэлле, штат Массачусеттс, и умер в 47 лет.
За свою короткую жизнь, проведенную, в основном, "на колесах", он успел
написать около 20 книг прозы, поэзии и снов и стать самым известным и
противоречивым автором своего времени.
Многие считали и считают его писателем никудышним, многие - классиком
литературы этого столетия, но практически все сходятся в одном: без Ке-
руака литературы "разбитых" просто не было бы. По его книгам и разгово-
рам учились писать, наверное, все битники. Он придумывал названия их
книгам, кормил их идеями и замыслами. Стиль "письмодействия", отчасти
заимствованный им у Марселя Пруста и творчески видоизмененный, оказался
очень привлекательным для Аллена Гинзберга, Уильяма Берроуза, Грегори
Корсо и многих других - а уж опосредованным влияниям в мировой литерату-
ре несть числа.
...Стирай все пороги между глазом, рукой и листом бумаги - пиши как
дышишь, как живешь - литература делается каждым твоим шагом. Если умеешь
по-детски восторгаться живописным дощатым сортиром на склоне горы и гус-
тым среднезападным мороженым, ножками школьницы и закатом над товарной
станцией - значит, ты тоже можешь делать литературу... Манерностью это
не было. Керуак боролся за свое право писать так, как говорил и думал:
сам язык, ритм, расхристанная пунктуация - все помогало ему кидаться го-
ловой в омут свободного самовыражения. Гинзберг называл его стиль "спон-
танной боповой просодией" - а джаз не требует пауз в композиции, ему не
нужна редактура. Почти бессознательный поток. Голая экзистенция кончика
пера или клавиш машинки.
Это было неслыханно. Талантливого выскочку ставили на место: редакто-
ры ортодоксального издательства "Вайкинг" постарались оградить читателей
от стилистических инноваций Керуака при публикации романа "На Доро-
ге"("On the Road") в 1957 году - через пять лет после того, как три сум-
бурных недели были истрачены на лихорадочную запись на рулон газетной
бумаги мыслей и событий нескольких минувших лет, проведенных в скитаниях
по всему континенту. Но к тому времени Джек в глазах богемной тусовки с
Таймс-Сквер уже был признанным "писателем": в 1950 году вышел "Городок и
Город" - прото-книга многотомной "Легенды о Дулуозе", книги, которую он
писал всю жизнь, и в которой - вся его жизнь. Поэтому, наверное, так
трудно Керуака описывать - жизнь его задокументирована им самим, возмож-
но, лучше кого бы то ни было в современной литературе.
Наверное, нет необходимости расшифровывать имена всех персонажей "На
Дороге" - досточно сказать, что за ними всеми стоят реальные люди, часто
обижавшиеся на Керуака, не подозревавшие, что он запоминал мельчайшие
детали их поведения и разговоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36