Это трудно, но наш дорогой Це Аш для того и существует, чтоб преодолевать временные затруднения.
Через минуту открывается дверь и входит Сергей Николаевич. Краткая справка: он всего несколько дней назад произведен из помощников в заместители и преисполнен важности. По этому случаю он сменил свои очки на новомодные, без оправы, и из нас троих больше всех похож на ученого. Успенский его ценит, во-первых, за честность и преданность Институту, но еще и потому, что Це Аш его бесконечно забавляет. Войдя, Сергей Николаевич тщательно здоровается. Сперва с Пашей, хотя я сижу ближе к двери, затем со мной. Я еще генерал-майор, и для Сергея Николаевича, закончившего свою военную карьеру в звании подполковника, это небезразлично, но опыт подсказывает ему ставить должность выше звания. Успенский – директор и прямой начальник Алмазова, я же заведующий одной из лабораторий и, следовательно, в каком-то смысле его подчиненный. Он протягивает руку для пожатия коротким рубящим жестом, принятым в среде ответработников среднего масштаба. Шест этот, если вдуматься, весьма красноречив, Сергей Николаевич как бы отмеривает нам по равной порции почета и доверия. Затем Це Аш садится в кресло против меня и смотрит на Пашу выжидательно, с некоторым даже беспокойством. Беспокойство не лишено основания, единственный человек в Институте, на которого Паша иногда кричит так, что его крик слышен в вестибюле, это Сергей Николаевич. Це Аш ждет, но Успенский не спешит приступать к делу. Я уже понимаю: готовится небольшой спектакль. Это не только забава, но и способ сделать Алмазова сговорчивее.
– Как жизнь, Сергей?
Начало мирное, и Сергей Николаевич расплывается.
– Жизнь? – переспрашивает он. – Какая у нас может быть жизнь? Мы в эмпиреях не витаем, а вкалываем. В девять утра я здесь. Как штык. А в девять вечера уеду. Вот так. С женой хоть по ночам общаемся, а близняшек своих только сонными и вижу. Жена, понимаешь, ругается…
– Ну и правильно ругается, – вяло говорит Успенский. – Нечего тут сидеть до ночи.
Эту жестокую фразу Успенский произносит при мне уже не в первый раз, и всякий раз она действует безошибочно. Сергей Николаевич розовеет.
– Ты прости меня, Паша, – говорит он дрожащим голосом. На ты они недавно, и Сергей Николаевич высоко ценит эту честь. – Уж говорил бы кто другой. Взять хотя бы собачий вопрос. Я лично отказываюсь его решать. Годовой план двести шестьдесят особей – мыслимо это? Мне господа экспериментаторы плешь переели. А с другой стороны – собственники и гуманисты. Я ответственно заявляю: этот вопрос надо решать по-государственному. На высшем уровне. И пусть мне дадут ясную партийную установку.
Я искоса посматриваю на Пашу. Он наслаждается.
К слову сказать, проблема, которую Сергей Николаевич именует собачьим вопросом, не разрешена до сих пор. Для опытов нужны собаки, а их всегда катастрофически не хватает. По части белых мышей, морских свинок и даже кошек наш виварий кое-как сводит концы с концами, но собачий вопрос не решен поныне, и это нестареющая тема для всех институтских капустников и стенгазет. Как утверждают наши записные остряки, все дело в том, что собака – лучший друг человека и человеку гораздо легче продать друга, чем собаку.
Но все это в скобках. Сергей Николаевич продолжает:
– Я лично не физиолог. И не лезу. Мое дело обеспечить научный процесс. Если наука нуждается в собаке, то какой тут, спрашивается, может быть гуманизм? Недавно заявляется ко мне один. Народный артист. Союзного значения. С женой. Собачку у него прихватили. И такой тон сразу взял… А я ему как раз очень корректно: позвольте, говорю… Вы, говорю, артист, но вы же гражданин – верно? Не все же вы витаете в эмпиреях? Вы же интеллигентный человек, с теорией академика Павлова знакомы. А как по-вашему, мог бы академик Павлов создать свою гениальную теорию при вашем отношении к вопросу? Задумался.
– Ну ладно, – говорю я. – Собаку-то ты отдал?
– Это другой вопрос. Пес – медалист, хозяин – лауреат, в данном случае посчитал целесообразным вернуть. Я в принципе рассуждаю…
Опять в скобках. Основное качество Сергея Николаевича – духовная верноподданность. Начальник, под чьим руководством он в данный момент работает, для него божество, и он никогда его не предаст. Но сменится начальник – и Сергей Николаевич будет так же убежденно проводить его линию. В данный момент он ярый сторонник вивисекции, но назначьте его на штатную должность в какое-нибудь общество по защите животных – и вивисекция обретет в нем настойчивого и опасного врага.
Паше хорошо, его от нас отделяет широкий, заваленный бумагами стол, мне же спрятаться некуда, по моей физиономии Алмазов догадывается, что его разыгрывают, и начинает всерьез обижаться.
– Вам хорошо смеяться, – говорит он свирепо. – Витаете в эмпиреях…
«Витать в эмпиреях» – любимое выражение Алмазова и имеет в его устах бесконечное количество значений. Витать в эмпиреях в зависимости от контекста означает и размышлять о высоких материях, и вращаться в высших сферах, и роскошествовать, и развлекаться, и уклоняться от всякого рода прозаических обязанностей. Подтекст во всех случаях осудительный, но с легким оттенком зависти.
Вскоре Успенскому надоедает игра и он жестко формулирует задание: доктор биологических наук Юдин разошелся с женой и жить ему негде. Институт крайне заинтересован, чтобы у него были нормальные условия для работы и отдыха, поэтому нужно срочно найти подходящее жилье, о подробностях договаривайтесь сами. Сергей Николаевич слушает молча, с хмурым выражением на лице. Он не одобряет развода и недоволен полученным заданием. Так же угрюмо молчит он у себя в кабинете, куда я захожу, чтоб договориться о деталях. Мою бывшую жену он считает очаровательной женщиной и не понимает, как от нее можно уйти.
Я коротко излагаю свои притязания. Очень скромные: что угодно, где угодно, единственное условие – любая подсобная площадь для моих книг и карточек. Затем я замолкаю, и некоторое время мы молчим оба. На столе у Алмазова нет ничего, кроме перекидного календаря и пудового чернильного прибора из хрусталя, бронзы и гранита. Прибор этот нужен Алмазову больше для престижа, пишет он авторучкой.
Наконец Сергей Николаевич нарушает молчание. Тоном судьи, объявляющего смертный приговор, он говорит, что только люди, витающие в эмпиреях, могут думать, что он, Алмазов, возьмется проворачивать это мероприятие, находящееся в явном противоречии с законодательными решениями и установившейся практикой. Я даю ему выговориться и не перебиваю. Любую услугу, любое доброе дело, за которое берется Сергей Николаевич, он начинает с отказа. Это необходимо ему, чтоб укрепиться в ощущении своей власти и отчасти для того, чтоб показать свою способность совершить заведомо невозможное. Молчу я еще и потому, что отлично знаю (и он это знает тоже): кому-кому, но уж мне-то он ни в чем не откажет.
Чтобы объяснить как следует характер этого человека, а заодно и связывающие нас непростые отношения, мне придется начать издалека.
У нас на фронте Сергей Николаевич был председателем военного трибунала. Весьма вероятно, что наряду с людьми виновными он сурово осудил некоторое количество людей если и не вполне невинных, то не столь уж преступных на наш нынешний взгляд, однако я продолжаю утверждать, что он делал это, оставаясь человеком порядочным, и единственное, в чем я могу его упрекнуть, это в некотором недостатке воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Через минуту открывается дверь и входит Сергей Николаевич. Краткая справка: он всего несколько дней назад произведен из помощников в заместители и преисполнен важности. По этому случаю он сменил свои очки на новомодные, без оправы, и из нас троих больше всех похож на ученого. Успенский его ценит, во-первых, за честность и преданность Институту, но еще и потому, что Це Аш его бесконечно забавляет. Войдя, Сергей Николаевич тщательно здоровается. Сперва с Пашей, хотя я сижу ближе к двери, затем со мной. Я еще генерал-майор, и для Сергея Николаевича, закончившего свою военную карьеру в звании подполковника, это небезразлично, но опыт подсказывает ему ставить должность выше звания. Успенский – директор и прямой начальник Алмазова, я же заведующий одной из лабораторий и, следовательно, в каком-то смысле его подчиненный. Он протягивает руку для пожатия коротким рубящим жестом, принятым в среде ответработников среднего масштаба. Шест этот, если вдуматься, весьма красноречив, Сергей Николаевич как бы отмеривает нам по равной порции почета и доверия. Затем Це Аш садится в кресло против меня и смотрит на Пашу выжидательно, с некоторым даже беспокойством. Беспокойство не лишено основания, единственный человек в Институте, на которого Паша иногда кричит так, что его крик слышен в вестибюле, это Сергей Николаевич. Це Аш ждет, но Успенский не спешит приступать к делу. Я уже понимаю: готовится небольшой спектакль. Это не только забава, но и способ сделать Алмазова сговорчивее.
– Как жизнь, Сергей?
Начало мирное, и Сергей Николаевич расплывается.
– Жизнь? – переспрашивает он. – Какая у нас может быть жизнь? Мы в эмпиреях не витаем, а вкалываем. В девять утра я здесь. Как штык. А в девять вечера уеду. Вот так. С женой хоть по ночам общаемся, а близняшек своих только сонными и вижу. Жена, понимаешь, ругается…
– Ну и правильно ругается, – вяло говорит Успенский. – Нечего тут сидеть до ночи.
Эту жестокую фразу Успенский произносит при мне уже не в первый раз, и всякий раз она действует безошибочно. Сергей Николаевич розовеет.
– Ты прости меня, Паша, – говорит он дрожащим голосом. На ты они недавно, и Сергей Николаевич высоко ценит эту честь. – Уж говорил бы кто другой. Взять хотя бы собачий вопрос. Я лично отказываюсь его решать. Годовой план двести шестьдесят особей – мыслимо это? Мне господа экспериментаторы плешь переели. А с другой стороны – собственники и гуманисты. Я ответственно заявляю: этот вопрос надо решать по-государственному. На высшем уровне. И пусть мне дадут ясную партийную установку.
Я искоса посматриваю на Пашу. Он наслаждается.
К слову сказать, проблема, которую Сергей Николаевич именует собачьим вопросом, не разрешена до сих пор. Для опытов нужны собаки, а их всегда катастрофически не хватает. По части белых мышей, морских свинок и даже кошек наш виварий кое-как сводит концы с концами, но собачий вопрос не решен поныне, и это нестареющая тема для всех институтских капустников и стенгазет. Как утверждают наши записные остряки, все дело в том, что собака – лучший друг человека и человеку гораздо легче продать друга, чем собаку.
Но все это в скобках. Сергей Николаевич продолжает:
– Я лично не физиолог. И не лезу. Мое дело обеспечить научный процесс. Если наука нуждается в собаке, то какой тут, спрашивается, может быть гуманизм? Недавно заявляется ко мне один. Народный артист. Союзного значения. С женой. Собачку у него прихватили. И такой тон сразу взял… А я ему как раз очень корректно: позвольте, говорю… Вы, говорю, артист, но вы же гражданин – верно? Не все же вы витаете в эмпиреях? Вы же интеллигентный человек, с теорией академика Павлова знакомы. А как по-вашему, мог бы академик Павлов создать свою гениальную теорию при вашем отношении к вопросу? Задумался.
– Ну ладно, – говорю я. – Собаку-то ты отдал?
– Это другой вопрос. Пес – медалист, хозяин – лауреат, в данном случае посчитал целесообразным вернуть. Я в принципе рассуждаю…
Опять в скобках. Основное качество Сергея Николаевича – духовная верноподданность. Начальник, под чьим руководством он в данный момент работает, для него божество, и он никогда его не предаст. Но сменится начальник – и Сергей Николаевич будет так же убежденно проводить его линию. В данный момент он ярый сторонник вивисекции, но назначьте его на штатную должность в какое-нибудь общество по защите животных – и вивисекция обретет в нем настойчивого и опасного врага.
Паше хорошо, его от нас отделяет широкий, заваленный бумагами стол, мне же спрятаться некуда, по моей физиономии Алмазов догадывается, что его разыгрывают, и начинает всерьез обижаться.
– Вам хорошо смеяться, – говорит он свирепо. – Витаете в эмпиреях…
«Витать в эмпиреях» – любимое выражение Алмазова и имеет в его устах бесконечное количество значений. Витать в эмпиреях в зависимости от контекста означает и размышлять о высоких материях, и вращаться в высших сферах, и роскошествовать, и развлекаться, и уклоняться от всякого рода прозаических обязанностей. Подтекст во всех случаях осудительный, но с легким оттенком зависти.
Вскоре Успенскому надоедает игра и он жестко формулирует задание: доктор биологических наук Юдин разошелся с женой и жить ему негде. Институт крайне заинтересован, чтобы у него были нормальные условия для работы и отдыха, поэтому нужно срочно найти подходящее жилье, о подробностях договаривайтесь сами. Сергей Николаевич слушает молча, с хмурым выражением на лице. Он не одобряет развода и недоволен полученным заданием. Так же угрюмо молчит он у себя в кабинете, куда я захожу, чтоб договориться о деталях. Мою бывшую жену он считает очаровательной женщиной и не понимает, как от нее можно уйти.
Я коротко излагаю свои притязания. Очень скромные: что угодно, где угодно, единственное условие – любая подсобная площадь для моих книг и карточек. Затем я замолкаю, и некоторое время мы молчим оба. На столе у Алмазова нет ничего, кроме перекидного календаря и пудового чернильного прибора из хрусталя, бронзы и гранита. Прибор этот нужен Алмазову больше для престижа, пишет он авторучкой.
Наконец Сергей Николаевич нарушает молчание. Тоном судьи, объявляющего смертный приговор, он говорит, что только люди, витающие в эмпиреях, могут думать, что он, Алмазов, возьмется проворачивать это мероприятие, находящееся в явном противоречии с законодательными решениями и установившейся практикой. Я даю ему выговориться и не перебиваю. Любую услугу, любое доброе дело, за которое берется Сергей Николаевич, он начинает с отказа. Это необходимо ему, чтоб укрепиться в ощущении своей власти и отчасти для того, чтоб показать свою способность совершить заведомо невозможное. Молчу я еще и потому, что отлично знаю (и он это знает тоже): кому-кому, но уж мне-то он ни в чем не откажет.
Чтобы объяснить как следует характер этого человека, а заодно и связывающие нас непростые отношения, мне придется начать издалека.
У нас на фронте Сергей Николаевич был председателем военного трибунала. Весьма вероятно, что наряду с людьми виновными он сурово осудил некоторое количество людей если и не вполне невинных, то не столь уж преступных на наш нынешний взгляд, однако я продолжаю утверждать, что он делал это, оставаясь человеком порядочным, и единственное, в чем я могу его упрекнуть, это в некотором недостатке воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123