Стиль – это человек, и что-то в этом стиле показалось мне знакомым. Короче: твоя работа? Признавайся уж, не ты первый, не ты последний… Твоя?
– Отчасти.
– Баба Варя тоже руку приложила?
– Все понемножку.
– Бабка за дедку, дедка за репку? Ну конечно, у вас было ощущение, что вы делаете благородное дело… Как не помочь практическому работнику из глубинки. Я все понимаю – научный руководитель может от щедрот своих подбросить диссертанту какую-нибудь питательную идейку, может и даже обязан исправить очевидные ошибки, но вы с бабой Варей полностью переписали ему всю диссертацию, то есть совершили акт научной фальсификации.
Это было типичным для Успенского полемическим преувеличением. Возражать – значило идти на дальнейшее обострение. Я промолчал. Но молчаливое несогласие Пашу тоже не устраивало.
– Не изображай из себя оскорбленную невинность. Я ведь не говорю, что ты фальсифицировал факты. Ты сделал гораздо хуже – ты фальсифицировал ученого. Я тебе больше скажу. – Разгорячившись, он повысил голос. – Ты участвовал в плагиате. Нечего ухмыляться, плагиат бывает всякий. Бывает навыворот. И оттого, что он полюбовный и легальный, он не перестает быть плагиатом.
Наконец я разозлился.
– Ты что же – не знал об этом? – сказал я нарочно грубо. Меня уже больше устраивала ссора, чем эта планомерная атака.
Но Успенский только усмехнулся.
– Догадывался. Я же и говорю: грех пополам. Но не пытайся меня сбить, я еще не кончил. Итак, появился новый кандидат наук, и очень скоро ты стал замечать, что творение начинает выходить из подчинения творцу. Заметно поубавилось личной преданности, и энергия переключилась на общественную деятельность. И когда твой протеже стал секретарем институтского партбюро, ты охотно пошел на то, чтоб он продолжал числиться и получать зарплату у тебя в лаборатории. Не протестовал ты и тогда, когда он стал ученым секретарем Института, а затем моим ближайшим помощником в подготовке и проведении достопамятной сессии, – больше всего ты боялся, чтоб я не попросил об этом тебя. Что, я не прав?
Конечно, он был прав. Но я еще не был готов признать это без оговорок.
– Возможно, – сказал я. – Но тогда тем более непонятно, почему мой опыт тебя ничему не научил. Ты что же – не понимал, что такое Вдовин?
Успенский ответил не сразу. Он нисколько не был смущен, смотрел на меня прямо и даже с оттенком издевки.
– Понимал ли я? На этом этапе – достаточно. Именно такой он мне и нужен был. И не задавайся, Олег, я только учел твой опыт.
Ему удалось-таки меня удивить.
– Может быть, ваше превосходительство вспомнит свои первые шаги в изучении влияния стрессорных моментов на старение организма?
Начало не предвещало ничего хорошего. Паша любил поддразнивать меня моим недолгим генеральством, кажется, это было единственное, в чем он мне немножко завидовал, не званию, конечно, званиями он, слава богу, не был обделен, а фронтовой биографии. Ехидство было не в «превосходительстве», а во вкрадчивом, обманчиво-академическом тоне.
– Эти исследования, сочетающие смелую теоретическую мысль с рядом изящных экспериментов, уже принесли автору заслуженное признание. – Тон был по-прежнему безмятежный. – Сложность подобного экспериментирования заключается прежде всего в том, что понятие стресса применимо только к живым существам с высокоразвитой нервной организацией. Сознательно вызвать стресс у человека – преступление, опыты на животных трудны и почти не имеют прецедентов. Тем не менее лаборатория провела ряд таких опытов на собаках, и вот в ходе этих опытов среди прочих трудностей выяснилась одна чисто психологическая. Отважный экспериментатор, привыкший к виду крови на полях сражений, уверенно шедший к сияющим вершинам физиологической науки через горы собачьих трупов, вдруг обнаружил, что усыпить подопытную собаку – это одно, а злоупотребить собачьей преданностью, заманить лаской, чтоб вызвать неожиданный стресс и шоковое состояние, – нечто совершенно другое. И хотя мы как истинные павловцы знаем, что собаку невозможно оскорбить, ибо, не будучи личностью, она не обладает чувством чести, нам по-прежнему свойственно экстраполировать свои человеческие качества на животных, это ненаучно, но человечно, и нам ближе люди, способные невинно заблуждаться насчет меньшого брата. И вот исследователь замечает, что под его началом зря болтается сотрудник, не имеющий опыта экспериментальной работы, но зато не обремененный предрассудками. В наш слабонервный век подписать приговор умеет всякий. Труднее найти человека, который приведет его в исполнение.
На этом отвлекающая часть маневра закончилась. Теперь он бил прямой наводкой:
– Ты спихнул на Вдовина самые тягостные для тебя обязанности. Не спорю – ты с ним щедро расплатился. Я поступил так же, как ты. Оставил себе высокие материи, а всю черную работу свалил на него. Ты сделал ему диссертацию, а я – карьеру.
– И все-таки ты не учел моего опыта, – сказал я со злостью. – Творение и тут вышло из подчинения создателю.
Мне хотелось взбесить Пашу. Но он не поддался.
– Неверно. Вышел из подчинения не Вдовин, стал неуправляемым весь ход сессии. Вырвались наружу всякие подспудные страсти, и химическая реакция пошла лавинообразно. Я предвидел, что Вдовин с особой яростью накинется на Илюшу Славина, и даже готовился самортизировать удар, но я никак не предполагал, что полезешь в драку ты.
– Ты считаешь, я должен был промолчать?
– Давай лучше скажем «считал». Да, я считал, что своей защитой Славина ты порядком спутал мне карты. Вместо того чтоб защищать Славина от Вдовина, мне пришлось защищать Вдовина от тебя. Допустить поражение Вдовина я не мог.
– И поэтому Илюша должен был уйти накануне защиты?
Успенский нахмурился.
– Илья сам во многом виноват. Он талантлив, но талант налагает ответственность, а не освобождает от нее. Не согласен?
– Нет.
– Почему?
– Потому что на основании этого явного софизма талантливых ругают чаще, чем бездарных.
– Ну что ж, это естественно. И потом, – он вдруг рассердился, – я не мог отстоять вас обоих.
– Вот как? Меня тоже надо было отстаивать?
– А ты думал! – все еще сердито буркнул он. – Не воображай, что твои красные лампасы в то время создавали тебе хоть какой-нибудь иммунитет. Они только привлекали внимание. И уж коли на то пошло… – Он крякнул и оборвал фразу на середине, я так никогда и не узнал, что и на что пошло. – Эй, мсье! – закричал он пробегавшему мимо гарсону. – Юн бутей дю Наполеон!
Вероятно, мне следовало вмешаться, но в увлечении спора я как-то пропустил мимо ушей странное слово «бутей».
– Ну а Алешка? – настаивал я. – Почему должен был уйти Алексей?
У меня было такое впечатление, что Паша не сразу понял, о ком идет речь.
– Алешка? Алешка ушел по собственному желанию.
– Перестань, Паша. Ты, кажется, меня совсем за дурака считаешь. Я знаю, как это делается…
– А я тебе повторяю: он ушел сам. Вскоре после сессии он явился ко мне и, похохатывая, объявил, что сделал величайшее открытие.
– Какое же?
– Что у него нет ни малейшего призвания к чистой науке. И попросил отпустить – потолкаться среди людей. Цитирую почти буквально.
– И ты отпустил?
– Не такое было время, чтоб отговаривать. Меня и так попрекали, что я недостаточно освежаю научные кадры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Отчасти.
– Баба Варя тоже руку приложила?
– Все понемножку.
– Бабка за дедку, дедка за репку? Ну конечно, у вас было ощущение, что вы делаете благородное дело… Как не помочь практическому работнику из глубинки. Я все понимаю – научный руководитель может от щедрот своих подбросить диссертанту какую-нибудь питательную идейку, может и даже обязан исправить очевидные ошибки, но вы с бабой Варей полностью переписали ему всю диссертацию, то есть совершили акт научной фальсификации.
Это было типичным для Успенского полемическим преувеличением. Возражать – значило идти на дальнейшее обострение. Я промолчал. Но молчаливое несогласие Пашу тоже не устраивало.
– Не изображай из себя оскорбленную невинность. Я ведь не говорю, что ты фальсифицировал факты. Ты сделал гораздо хуже – ты фальсифицировал ученого. Я тебе больше скажу. – Разгорячившись, он повысил голос. – Ты участвовал в плагиате. Нечего ухмыляться, плагиат бывает всякий. Бывает навыворот. И оттого, что он полюбовный и легальный, он не перестает быть плагиатом.
Наконец я разозлился.
– Ты что же – не знал об этом? – сказал я нарочно грубо. Меня уже больше устраивала ссора, чем эта планомерная атака.
Но Успенский только усмехнулся.
– Догадывался. Я же и говорю: грех пополам. Но не пытайся меня сбить, я еще не кончил. Итак, появился новый кандидат наук, и очень скоро ты стал замечать, что творение начинает выходить из подчинения творцу. Заметно поубавилось личной преданности, и энергия переключилась на общественную деятельность. И когда твой протеже стал секретарем институтского партбюро, ты охотно пошел на то, чтоб он продолжал числиться и получать зарплату у тебя в лаборатории. Не протестовал ты и тогда, когда он стал ученым секретарем Института, а затем моим ближайшим помощником в подготовке и проведении достопамятной сессии, – больше всего ты боялся, чтоб я не попросил об этом тебя. Что, я не прав?
Конечно, он был прав. Но я еще не был готов признать это без оговорок.
– Возможно, – сказал я. – Но тогда тем более непонятно, почему мой опыт тебя ничему не научил. Ты что же – не понимал, что такое Вдовин?
Успенский ответил не сразу. Он нисколько не был смущен, смотрел на меня прямо и даже с оттенком издевки.
– Понимал ли я? На этом этапе – достаточно. Именно такой он мне и нужен был. И не задавайся, Олег, я только учел твой опыт.
Ему удалось-таки меня удивить.
– Может быть, ваше превосходительство вспомнит свои первые шаги в изучении влияния стрессорных моментов на старение организма?
Начало не предвещало ничего хорошего. Паша любил поддразнивать меня моим недолгим генеральством, кажется, это было единственное, в чем он мне немножко завидовал, не званию, конечно, званиями он, слава богу, не был обделен, а фронтовой биографии. Ехидство было не в «превосходительстве», а во вкрадчивом, обманчиво-академическом тоне.
– Эти исследования, сочетающие смелую теоретическую мысль с рядом изящных экспериментов, уже принесли автору заслуженное признание. – Тон был по-прежнему безмятежный. – Сложность подобного экспериментирования заключается прежде всего в том, что понятие стресса применимо только к живым существам с высокоразвитой нервной организацией. Сознательно вызвать стресс у человека – преступление, опыты на животных трудны и почти не имеют прецедентов. Тем не менее лаборатория провела ряд таких опытов на собаках, и вот в ходе этих опытов среди прочих трудностей выяснилась одна чисто психологическая. Отважный экспериментатор, привыкший к виду крови на полях сражений, уверенно шедший к сияющим вершинам физиологической науки через горы собачьих трупов, вдруг обнаружил, что усыпить подопытную собаку – это одно, а злоупотребить собачьей преданностью, заманить лаской, чтоб вызвать неожиданный стресс и шоковое состояние, – нечто совершенно другое. И хотя мы как истинные павловцы знаем, что собаку невозможно оскорбить, ибо, не будучи личностью, она не обладает чувством чести, нам по-прежнему свойственно экстраполировать свои человеческие качества на животных, это ненаучно, но человечно, и нам ближе люди, способные невинно заблуждаться насчет меньшого брата. И вот исследователь замечает, что под его началом зря болтается сотрудник, не имеющий опыта экспериментальной работы, но зато не обремененный предрассудками. В наш слабонервный век подписать приговор умеет всякий. Труднее найти человека, который приведет его в исполнение.
На этом отвлекающая часть маневра закончилась. Теперь он бил прямой наводкой:
– Ты спихнул на Вдовина самые тягостные для тебя обязанности. Не спорю – ты с ним щедро расплатился. Я поступил так же, как ты. Оставил себе высокие материи, а всю черную работу свалил на него. Ты сделал ему диссертацию, а я – карьеру.
– И все-таки ты не учел моего опыта, – сказал я со злостью. – Творение и тут вышло из подчинения создателю.
Мне хотелось взбесить Пашу. Но он не поддался.
– Неверно. Вышел из подчинения не Вдовин, стал неуправляемым весь ход сессии. Вырвались наружу всякие подспудные страсти, и химическая реакция пошла лавинообразно. Я предвидел, что Вдовин с особой яростью накинется на Илюшу Славина, и даже готовился самортизировать удар, но я никак не предполагал, что полезешь в драку ты.
– Ты считаешь, я должен был промолчать?
– Давай лучше скажем «считал». Да, я считал, что своей защитой Славина ты порядком спутал мне карты. Вместо того чтоб защищать Славина от Вдовина, мне пришлось защищать Вдовина от тебя. Допустить поражение Вдовина я не мог.
– И поэтому Илюша должен был уйти накануне защиты?
Успенский нахмурился.
– Илья сам во многом виноват. Он талантлив, но талант налагает ответственность, а не освобождает от нее. Не согласен?
– Нет.
– Почему?
– Потому что на основании этого явного софизма талантливых ругают чаще, чем бездарных.
– Ну что ж, это естественно. И потом, – он вдруг рассердился, – я не мог отстоять вас обоих.
– Вот как? Меня тоже надо было отстаивать?
– А ты думал! – все еще сердито буркнул он. – Не воображай, что твои красные лампасы в то время создавали тебе хоть какой-нибудь иммунитет. Они только привлекали внимание. И уж коли на то пошло… – Он крякнул и оборвал фразу на середине, я так никогда и не узнал, что и на что пошло. – Эй, мсье! – закричал он пробегавшему мимо гарсону. – Юн бутей дю Наполеон!
Вероятно, мне следовало вмешаться, но в увлечении спора я как-то пропустил мимо ушей странное слово «бутей».
– Ну а Алешка? – настаивал я. – Почему должен был уйти Алексей?
У меня было такое впечатление, что Паша не сразу понял, о ком идет речь.
– Алешка? Алешка ушел по собственному желанию.
– Перестань, Паша. Ты, кажется, меня совсем за дурака считаешь. Я знаю, как это делается…
– А я тебе повторяю: он ушел сам. Вскоре после сессии он явился ко мне и, похохатывая, объявил, что сделал величайшее открытие.
– Какое же?
– Что у него нет ни малейшего призвания к чистой науке. И попросил отпустить – потолкаться среди людей. Цитирую почти буквально.
– И ты отпустил?
– Не такое было время, чтоб отговаривать. Меня и так попрекали, что я недостаточно освежаю научные кадры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123