И Косса бережно разливает по бокалам пурпурное кьянти… (И лишь скользом, легким мимолетным видением припоминаются ему юношеские кутежи в Болонье, на открытом воздухе, под звездами, с красавицами, унесенными в прошлое неостановимым потоком времен.)
Под роскошные блюда и изобилие питий идет, меж тем, серьезный разговор: о неурядицах в Милане, о борьбе Арманьяков с Бургиньонами во Франции, о безумном короле Карле VI, о Бенедикте XIII, которого и д’Альи и Филарг знали лично, а д’Альи был одно время нешуточно увлечен испанцем (настолько, что даже помог ему бежать!), и, в связи с Бенедиктом, о пресловутом еврейском вопросе. О непорочном зачатии Богоматери, тезис, выдвинутый д’Альи, которым он ужасно гордился, о необходимости реформировать календарь, о Венцеславе и Сигизмунде (разговор о ереси Виклефа отлагается всеми, по молчаливому согласию, до собора). И снова о молодости, о тавернах Парижа, об университете.
На соборе предстоит серьезный спор о возрастном старшинстве национальных церквей Европы. Англия, Франция и Испания спорят, какой церкви надлежит получить почетное звание «дуайена»?
— Первым епископом Рима, — напоминает Филарг, — был-таки Линий, британский принц, сын пендрагора Карактака! — И Филарг со знанием дела излагает историю Иосифа Аримафейского, побывавшего в Англии впервые еще в 35-м году от Рождества Христова, а затем, в 62-м, окончательно поселившегося тут получившего от короля Арвирага землю в Гластонбери, где был им основан храм «вскоре после страстей Господних». Д’Альи пытается возражать, мол, Святое семейство сперва высадилось в Марселе (Марсилии), и Коссе чуть-чуть смешно видеть, как два подпивших ученых мужа нешуточно сцепляются друг с другом и почти ссорятся, отстаивая первородство даже не своих стран (в те далекие века Лангедок еще не принадлежал Франции). Спор, впрочем, затихает, ибо и тот и другой отлагают выяснение этого вопроса до заседаний собора. (Где-таки победят англичане, и король Англии будет титуловаться «Его Священным Величеством», Франции — «Его Христианнейшим Величеством», а Испании — «Его Католическим Величеством». Но все это будет потом, и Косса еще не подозревает даже, как своеобразно отразится на его дальнейшей судьбе легендарная повесть о родичах Христа, якобы покинувших Палестину после казни Спасителя. Повесть, которой он нынче не придает никакого серьезного значения и даже позабывает о ней вскоре после Пизанского собора…) Меж тем, помирившиеся ученые мужи снова пьют, и снова вспоминают о парижской молодости — дерзкой поре надежд и дерзаний, когда и сам мир казался им еще юн и загадочен.
Возможно ли предположить, что уже тогда пели «Гаудеамус»? А ежели пели, то три почтенные доктора, собравшиеся за столом, обязательно должны бы были спеть этот гимн своей молодости!
И Косса впервые, за много дней суматошной изматывающей работы, беспечен и весел. Он может на малый час отложить бремя забот, он в своем кругу и со своими. Вышколенная прислуга появляется лишь на мгновение, что-то убрать, поставить, предложить высокому гостю чистую салфетку, откупорить бутылку вина. Филарг, по всему, удобно устроился у себя в Милане, и ныне, к своим семидесяти годам, вкушает, невзирая на то, что творится в герцогстве, полный покой, в роскоши, пристойной его сану… И Коссе даже, мгновением, становится жалко старика, жаль, ибо тот путь, на который Косса хотел бы толкнуть Филарга, не даст ему ничего, кроме новых — в надрыв сил — тревог, горестей и забот.
25 марта 1409-го года участники собора, выслушав двух выдающихся теологов — Пьера д’Эгю и Жерсона, ученика и последователя д’Альи, провозгласили собор Вселенским. Протесты Бенедикта и Григория были отвергнуты, а сами они объявлены еретиками. Любопытно, что Жерсон (или Герсон) был главным лицом и на том соборе в Констанце, на котором осудили Коссу.
Косса возглавлял собор. По всей Европе о нем ходили самые противоречивые слухи.
По одним, Косса — член старинной и знатной неаполитанской семьи, изучал философию и искусство, отличился в сражениях, но затем избрал служение церкви.
По другим, Косса был пират, а учился кое-как, вел беспутную жизнь и «пролез», ибо сумел угодить земляку, Бонифацию IX.
Голоса друзей, однако, в ту пору звучали громче, и большинство надеялось, что именно Косса покончит с расколом папского престола.
Далее опять передаю слово Парадисису: «Весенним вечером трое друзей (разумеется, не д’Альи с Филаргом, а Гуиндаччо с Ринери!) вышли из пизанского собора, где проходили заседания кардиналов и ученых, и, сопровождаемые любопытными взглядами (Коссу узнавали многие), направились к югу, миновали архиепископский дворец, спустились вниз, по дороге к Арно.
— Сколько публики! — восхищался Ринери. — Тебе действительно удалось созвать вселенский собор! Теперь тебя изберут папой!
— Ежели я сам этого захочу! — загадочно ответил Косса.
— А ты, Гуиндаччо, хотя бы теперь не шляйся по тавернам! — обратился Косса к обросшему мясом и жиром, брюхатому одноглазому пирату, нынешнему священнику.
Гуиндаччо начал было ныть: «Кто-де тебе служит вернее и преданнее меня?»
Косса вспыхнул:
— Замолчи, негодяй! Тебе ли говорить о верности! Вспомни день, когда умер Иннокентий и я помчался в Рим! Вспомни женщину, с которой ты был, мерзавец!
Косса как вспыхнул, так и умолк, оборвавши себя. А Буонаккорсо долго бледнел, бормотал что-то покаянно и отчаянно потел под сутаной.
— Конечно, мой дорогой Ринери! — заговорил Косса, будто ничего и не было. — Зрителей хватает! Как они станут гордиться потом, что присутствовали здесь!
У богатого особняка своей пизанской резиденции Косса остановился. (Он был в черном плаще поверх красной мантии кардинала, чтобы не так бросаться в глаза.)
— Как поживает твоя епископия? — рассеянно спросил он у Гуинджи Ринери, лениво озирая толпу гляделыциков. И вдруг вздрогнул. Глаза Бальтазара зажглись прежним темным огнем. Он, не докончивши речи, рванулся в толпу и скоро настиг быстро уходившую женщину с опущенным лицом, настиг и схватил за плечо.
— Има! — едва сдерживая рвущийся голос воскликнул он. — Идем, ну, идем же! — Он вел ее, расталкивая толпу и уже ни на кого не обращая внимания. — А ты совсем не изменилась! Ну, нисколько! Я думал о тебе, Има, искал в Болонье!
— Я знаю, — тихо отвечала она.
— Все такая же молодая! А я постарел, отяжелел…
— Ты стал величественнее, Бальтазар!
— Ты давно здесь?
— Уже десять дней. Но я пряталась от тебя! — Она улыбнулась смущенно, и смущенно глянула на Коссу прежним глубоким взглядом своих бархатных глаз.
— Мы давно решили приехать сюда… — она покраснела.
— Мы? — переспросил Косса. — Ты, или… Он?
— Я сама! — быстро ответила Има. — Я хотела… Ждала… Хотя бы взглянуть на тебя!»
Они уже зашли в подъезд особняка Коссы, скрывшись от любопытных глаз.
Тут, как мне кажется, Парадисис допустил психологическую ошибку. По его рассказу Яндра смотрела на них пристально и холодно с верхней площадки лестницы, а Косса «рекомендует» ей Иму:
— Это госпожа Джаноби из Милана, мой старый друг. Благодаря ей мы остались в живых.
Трудно, однако, поверить, чтобы Яндра могла не узнать тотчас своей прежней подруги, тем паче, что Има «совсем не изменилась»!
Узнала. Возможно, и какие-то дружеские слова были произнесены, и поцелуи, и вопросы (о здоровье мессера Джаноби, разумеется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Под роскошные блюда и изобилие питий идет, меж тем, серьезный разговор: о неурядицах в Милане, о борьбе Арманьяков с Бургиньонами во Франции, о безумном короле Карле VI, о Бенедикте XIII, которого и д’Альи и Филарг знали лично, а д’Альи был одно время нешуточно увлечен испанцем (настолько, что даже помог ему бежать!), и, в связи с Бенедиктом, о пресловутом еврейском вопросе. О непорочном зачатии Богоматери, тезис, выдвинутый д’Альи, которым он ужасно гордился, о необходимости реформировать календарь, о Венцеславе и Сигизмунде (разговор о ереси Виклефа отлагается всеми, по молчаливому согласию, до собора). И снова о молодости, о тавернах Парижа, об университете.
На соборе предстоит серьезный спор о возрастном старшинстве национальных церквей Европы. Англия, Франция и Испания спорят, какой церкви надлежит получить почетное звание «дуайена»?
— Первым епископом Рима, — напоминает Филарг, — был-таки Линий, британский принц, сын пендрагора Карактака! — И Филарг со знанием дела излагает историю Иосифа Аримафейского, побывавшего в Англии впервые еще в 35-м году от Рождества Христова, а затем, в 62-м, окончательно поселившегося тут получившего от короля Арвирага землю в Гластонбери, где был им основан храм «вскоре после страстей Господних». Д’Альи пытается возражать, мол, Святое семейство сперва высадилось в Марселе (Марсилии), и Коссе чуть-чуть смешно видеть, как два подпивших ученых мужа нешуточно сцепляются друг с другом и почти ссорятся, отстаивая первородство даже не своих стран (в те далекие века Лангедок еще не принадлежал Франции). Спор, впрочем, затихает, ибо и тот и другой отлагают выяснение этого вопроса до заседаний собора. (Где-таки победят англичане, и король Англии будет титуловаться «Его Священным Величеством», Франции — «Его Христианнейшим Величеством», а Испании — «Его Католическим Величеством». Но все это будет потом, и Косса еще не подозревает даже, как своеобразно отразится на его дальнейшей судьбе легендарная повесть о родичах Христа, якобы покинувших Палестину после казни Спасителя. Повесть, которой он нынче не придает никакого серьезного значения и даже позабывает о ней вскоре после Пизанского собора…) Меж тем, помирившиеся ученые мужи снова пьют, и снова вспоминают о парижской молодости — дерзкой поре надежд и дерзаний, когда и сам мир казался им еще юн и загадочен.
Возможно ли предположить, что уже тогда пели «Гаудеамус»? А ежели пели, то три почтенные доктора, собравшиеся за столом, обязательно должны бы были спеть этот гимн своей молодости!
И Косса впервые, за много дней суматошной изматывающей работы, беспечен и весел. Он может на малый час отложить бремя забот, он в своем кругу и со своими. Вышколенная прислуга появляется лишь на мгновение, что-то убрать, поставить, предложить высокому гостю чистую салфетку, откупорить бутылку вина. Филарг, по всему, удобно устроился у себя в Милане, и ныне, к своим семидесяти годам, вкушает, невзирая на то, что творится в герцогстве, полный покой, в роскоши, пристойной его сану… И Коссе даже, мгновением, становится жалко старика, жаль, ибо тот путь, на который Косса хотел бы толкнуть Филарга, не даст ему ничего, кроме новых — в надрыв сил — тревог, горестей и забот.
25 марта 1409-го года участники собора, выслушав двух выдающихся теологов — Пьера д’Эгю и Жерсона, ученика и последователя д’Альи, провозгласили собор Вселенским. Протесты Бенедикта и Григория были отвергнуты, а сами они объявлены еретиками. Любопытно, что Жерсон (или Герсон) был главным лицом и на том соборе в Констанце, на котором осудили Коссу.
Косса возглавлял собор. По всей Европе о нем ходили самые противоречивые слухи.
По одним, Косса — член старинной и знатной неаполитанской семьи, изучал философию и искусство, отличился в сражениях, но затем избрал служение церкви.
По другим, Косса был пират, а учился кое-как, вел беспутную жизнь и «пролез», ибо сумел угодить земляку, Бонифацию IX.
Голоса друзей, однако, в ту пору звучали громче, и большинство надеялось, что именно Косса покончит с расколом папского престола.
Далее опять передаю слово Парадисису: «Весенним вечером трое друзей (разумеется, не д’Альи с Филаргом, а Гуиндаччо с Ринери!) вышли из пизанского собора, где проходили заседания кардиналов и ученых, и, сопровождаемые любопытными взглядами (Коссу узнавали многие), направились к югу, миновали архиепископский дворец, спустились вниз, по дороге к Арно.
— Сколько публики! — восхищался Ринери. — Тебе действительно удалось созвать вселенский собор! Теперь тебя изберут папой!
— Ежели я сам этого захочу! — загадочно ответил Косса.
— А ты, Гуиндаччо, хотя бы теперь не шляйся по тавернам! — обратился Косса к обросшему мясом и жиром, брюхатому одноглазому пирату, нынешнему священнику.
Гуиндаччо начал было ныть: «Кто-де тебе служит вернее и преданнее меня?»
Косса вспыхнул:
— Замолчи, негодяй! Тебе ли говорить о верности! Вспомни день, когда умер Иннокентий и я помчался в Рим! Вспомни женщину, с которой ты был, мерзавец!
Косса как вспыхнул, так и умолк, оборвавши себя. А Буонаккорсо долго бледнел, бормотал что-то покаянно и отчаянно потел под сутаной.
— Конечно, мой дорогой Ринери! — заговорил Косса, будто ничего и не было. — Зрителей хватает! Как они станут гордиться потом, что присутствовали здесь!
У богатого особняка своей пизанской резиденции Косса остановился. (Он был в черном плаще поверх красной мантии кардинала, чтобы не так бросаться в глаза.)
— Как поживает твоя епископия? — рассеянно спросил он у Гуинджи Ринери, лениво озирая толпу гляделыциков. И вдруг вздрогнул. Глаза Бальтазара зажглись прежним темным огнем. Он, не докончивши речи, рванулся в толпу и скоро настиг быстро уходившую женщину с опущенным лицом, настиг и схватил за плечо.
— Има! — едва сдерживая рвущийся голос воскликнул он. — Идем, ну, идем же! — Он вел ее, расталкивая толпу и уже ни на кого не обращая внимания. — А ты совсем не изменилась! Ну, нисколько! Я думал о тебе, Има, искал в Болонье!
— Я знаю, — тихо отвечала она.
— Все такая же молодая! А я постарел, отяжелел…
— Ты стал величественнее, Бальтазар!
— Ты давно здесь?
— Уже десять дней. Но я пряталась от тебя! — Она улыбнулась смущенно, и смущенно глянула на Коссу прежним глубоким взглядом своих бархатных глаз.
— Мы давно решили приехать сюда… — она покраснела.
— Мы? — переспросил Косса. — Ты, или… Он?
— Я сама! — быстро ответила Има. — Я хотела… Ждала… Хотя бы взглянуть на тебя!»
Они уже зашли в подъезд особняка Коссы, скрывшись от любопытных глаз.
Тут, как мне кажется, Парадисис допустил психологическую ошибку. По его рассказу Яндра смотрела на них пристально и холодно с верхней площадки лестницы, а Косса «рекомендует» ей Иму:
— Это госпожа Джаноби из Милана, мой старый друг. Благодаря ей мы остались в живых.
Трудно, однако, поверить, чтобы Яндра могла не узнать тотчас своей прежней подруги, тем паче, что Има «совсем не изменилась»!
Узнала. Возможно, и какие-то дружеские слова были произнесены, и поцелуи, и вопросы (о здоровье мессера Джаноби, разумеется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110