Господа старики – заступники Миронова начали подниматься с насиженных мест и направляться к выходу из генеральского кабинета. Надевали фуражки, примеривали заученным способом, чтобы она держалась в строго традиционной манере, и в то же время, залезая пятерней, раздумчиво почесывали затылки. Может быть, чуточку погорячились?.. Но дело-то правильное сделали. По справедливости решили. Защитили хорошего казака – подъесаула Миронова. Может быть, только зря Дениска рашаркивался перед полковником?.. Ведь казаку не дозволено ронять свое достоинство. Ну, да бог с ним.
...В смертельной схватке схлестнутся судьбы генерала от кавалерии, атамана Всевеликого Войска Донского Краснова и командующего Второй Конной армии Миронова...
Последняя их встреча состоится значительно позже. А сейчас из Новочеркасска пришли бумаги на опального подъесаула Филиппа Козьмича Миронова, по которым ему надлежало занять «приличествующую герою» должность помощника смотрителя заготовок рыбы в гирлах Дона. Наверное, была тайная мысль у начальства, что этого безумствующего казака, может быть, совершенно случайно пристукнут речные браконьеры...
20
Встречи... Встречи... Встречи... Удивительные. Невыдуманные. С Виктором Ковалевым... Второй раз они встретятся в дивизии, где начальником он, Миронов, и но всей форме ему будет докладывать вновь назначенный комиссар... Виктор Ковалев.
А первую встречу с ним Филька Миронов ох как ярко помнит!.. Она произошла после драки с Сашкой Пустоваловым, когда Филька как хуторской пастух утром зашел к ним позавтракать и получить свою долю харчей на весь долгий летний день. Но вместо еды Филька подрался с хозяйским сынком, а потом, придерживаемый Алехой Хариным, был сам крепко избит... Спрессованным тот день оказался. Первая встреча с генеральским сынком Красновым и со сказочной девочкой-феей, которой он принес в старой отцовской фуражке вишен из чужого сада... И горячие кони рванули тачанку с места вскачь... Фуражку выкинули из тачанки, и она шлепнулась к ногам Фильки. Он нечаянно наступил и раздавил оставшиеся там вишни. Вишневый сок брызнул на его босые ноги, заляпал и до того замызганные штаны. Как стало пусто вокруг и грустно. И чего-то жаль до слез, хотя Филька не очень-то отличался сентиментальностью...
После стойла, места обеденного водопоя и отдыха скота Филька переправил табун через небольшой ерик, впадающий в Дон, и ушел с ним к Герасимову логу, а оттуда на Харсовский пруд. И табун нынче вечером будет спускаться с противоположной стороны от Осипового кургана.
В глухой степи одну из глубоких лощин, где бьют родники, перегородили плотиной, посадили деревца, которые разрослись в огромные тенистые вербы, и получился хороший, чистый пруд. Это было давно, и почему его назвали Харсовским прудом, никто не знал. Здесь, возле него, на отводе гуляли косяки дончаков и разлатых, жирных, свободных от работы, дичавших в степи быков. Но хуторские табуны коров и молодняка здесь пасти строго запрещалось. Филька слышал, что запрещается, а строго или нет, ему было неизвестно, да и нынче ему было все равно – после утренней драки...
Не успел Филька впустить весь табун в высокий, сочный, зеленый пырей, как к нему верхом на коне подскакал отводчик Виктор Ковалев, весь заросший густой бородой, медный от зноя степей, по которым он носился целыми сутками, ревниво охраняя отводные земли, первородные пастбища и казенные покосы.
Как вернулся он с действительной службы домой, так и ушел на отвод забыть горе, которое черным крылом накрыло его курень. Бродившая по Дону шайка заскочила однажды в хутор Крутовской. Бандиты ворвались в дом к Ковалевым, сводя какие-то личные и не совсем понятные для хуторян счеты с Виктором, изнасиловали четырнадцатилетнюю дочку Нюру в одной комнате, а в другой люто издевались над женой. Мать слышала душераздирающие крики своей любимицы, рванулась к ребенку, но увесистый кулак одного из бандитов в висок приковал ее к месту...
Изуродованная Нюра зачахла и умерла, не дождавшись отца.
Виктор вернулся домой... Запустением, немотой, заросший лебедой и бурьяном встретил его двор. Зияющий выбитыми дверями и окнами, курень стоял, как слепец, пугая безжизненными глазницами.
Дрогнуло сердце казака, не знавшего страха. Он застонал, словно что-то надломилось в нем, медленно опустился на землю, прижался к ней лицом, рванул руками траву и застыл в отчаянии, измученный, раздавленный, одинокий. Лежал долго без дум. Потом затеплились воспоминания и потянулись картины его прошлой жизни. Выл Виктор веселым, первым танцором и гармонистом. Бывало, загуляет где-нибудь на свадьбе с женой, и маленькая Нюра тут же. Домой идут, песни поют. Жили дружно, в достатке. Нюра сидит на плечах отца, вцепившись в его чубатую голову, и говорит... говорит... Виктор блаженно улыбается, держит Нюру за теплые ручонки.
– Где ты?.. – стон вырвался из груди, но облегчения не принес. Безразличный, почерневший, чужой, бродил он, как привидение, по куреню, леваде.
Вокруг ключом била жизнь. Сдобренная и обильно политая казачьей кровью, земля давала невиданные урожаи. Хуторяне богатели, наливались хозяйским соком. Лишь Виктор, как чумной, бродил ни к чему не прикладывая рук. Добрые люди посоветовали ему уйти из хутора, забыться в работе вдали от тех мест, что напоминают о тяжелом горе.
Далеко он не ушел, видно, сил не было, да и от себя далеко ли уйдешь? Нанялся Виктор отводчиком. Все время проводил в степи, без людей, дичал, не находя лекарства разбитому сердцу и потрясенному уму.
Старый, выгоревший от солнца и ветра казачий кафтан сидел колом на его сутулых плечах. Весь он был кряжистый, лохматый, как матерый степной волк, страшный в своем горе и одиночестве. Чаще всего он был зол и жесток, тогда его что-то душило, он синел и, как рыба на берегу, задыхался, глотая воздух.
Искал он, но пока не нашел тех, кто надругался над его жизнью...
– Ты как суды попал?.. – глаза Виктора дико сверкнули, и он, страшно выругавшись, замахнулся ременным арапником.
– Дяденька, не бей!.. – Филька крикнул каким-то не своим голосом, может быть, мгновенно оценив силу арапника, от которого может и не встать, или по .какой другой причине, но видя, как арапник отводчика повис в воздухе, уже тише добавил: – Меня нынчика уже били... – Филька хотел было всхлипнуть от боли, от перенесенного унижения, стыда, наконец, голода, сводившего ему живот, но не смог. Уж слишком часто пришлось бы плакать от всего, что с неумолимой жестокостью, недетским грузом давило на его плечи.
Виктора как ножом полоснуло от этого ребячьего крика: «Вот так и моя дочушка, наверное, просилась...» И он, может быть, впервые за долгие месяцы, проведенные на отводе, стыдясь своей неоправданной жестокости, медленно опустил арапник, повернул коня прочь.
Филька, ошеломленный происшедшим, увидел сутулые плечи Виктора, колыхавшиеся как в мареве среди высокой травы л удалявшиеся все дальше и дальше.
То ли движимый чувством благодарности к этому суровому человеку, то ли чутьем понявший какое-то тяжелое горе его, Филька сам не знал, да и времени не было, чтобы разбираться, а только он сорвался с места и кинулся вдогонку Виктору.
– Дядя! Дяденька! Подождите! – кричал он, легко перепрыгивая через высокий колючий татарник.
Виктор ехал молча, не оборачиваясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126