«Жизненный путь, – отметит БНС, – близкий авторам и представлявшийся им не только драматическим, но и поучительным. Как-никак, а целое поколение прошло этим путем за время с 1940 по 1985-й год.»
Но для того, чтобы это понимание пришло, надо было тщательно изучить мир Эксперимента. Вжиться в него, пройдя вместе с Андреем Ворониным его «Via Dolorosa», тернистый путь по различным «отражениям» (как сказал бы принц Корвин в «Хрониках Эмбера»). Мусорщик Воронин – следователь Воронин – редактор Воронин – советник Воронин…
По мере изучения и вживания, обнаруживались все новые и новые фразы и абзацы, на которых вдруг останавливался взгляд. Причем с каждым годом это были все новые и новые фразы.
«Непонимание рождает неверие, и как плохо, что у большинства нет настоящей идейной закалки и убежденности в неизбежности светлого будущего».
«Слишком много тайн развелось в последнее время в нашей маленькой демократической общине».
«Во имя общественного блага мы обязаны нарушить любые писаные и неписаные законы».
«В такие дни пресса должна способствовать смягчению ситуации, а не обострению ее».
«А хорошо бы сейчас пойти в мэрию, взять господина мэра за седой благородный загривок, ахнуть мордой об стол: „Где хлеб, зараза? Почему солнце не горит?“ и под ж… – ногой, ногой, ногой…»
А были еще песня Галича, которую исполнял Изя Кацман («ставший вдруг странно серьезным») про пророка, которого упекли в республику Коми. И обращение Фрица Гейгера к Изе «мой еврей» – сразу же вызывавшее в памяти культовую одно время «Иудейскую войну» Фейхтвангера, в которой именно так император Тит обращался к тезке Изи – Иосифу бен Маттафию, он же Иосиф Флавий. И сам Изя, поучающий редактора «Городской газеты» Воронина – мол, что вы боитесь, никто вас не тронет, ведь вы всего лишь желтоватая, оппозиционная, либеральная газетка. Вы просто перестанете быть либеральными и оппозиционными…
Комментарий БНС:
Даже сама первая публикация «ГО» (в ленинградском журнале «Нева») прошла не просто, а сопровождалась какими-то нервными и судорожными действиями: роман был разбит на две книги, подразумевалось, что книга первая написана давно, а вот книга вторая закончена, якобы, только что; почему-то казалось, что это важно и помогает (каким-то не совсем понятным образом) забить баки ленинградскому обкому, который в те времена уже не сжимал более издательского горла, но по-прежнему когтистой лапой придерживал издателя за полу; «первую книгу» выпустили в конце 88-го, а «вторую» – в начале 89-го, даты написания в конце романа поставили какие-то несусветные…
Сильно подозреваю, что современный читатель совершенно не способен понять, а тем более прочувствовать всех этих страхов и предусмотрительных ухищрений. «В чем дело? – спросит он с законным недоумением. – По какому поводу весь этот сыр-бор? Что там такого-разэтакого в этом вашем романе, что вы накрутили вокруг него весь этот политический детектив в духе Джона Форсайта?» Признаюсь, мне очень не просто развеять такого рода недоумения. Времена изменились настолько, и настолько изменились представления о том, что в литературе можно, а что нельзя…
Вот, например, у нас в романе цитируется Александр Галич («Упекли пророка в республику Коми…»), цитируется, естественно, без всякой ссылки, но и в таком, замаскированном виде это было в те времена абсолютно непроходимо и даже попросту опасно. Это была бомба – под редактора, под главреда, под издательство. Вчуже страшно представить себе, что могли бы сделать с издателем власть имущие, проскочи такая цитатка в печать…
А чего стоит наш Изя Кацман – откровенный еврей, более того, еврей демонстративно вызывающий, один из главных героев, причем постоянно как мальчишку поучающий главного героя, русского, и даже не просто поучающий, а вдобавок еще регулярно побеждающий его во всех идеологических столкновениях?..
А сам главный герой, Андрей Воронин, комсомолец-ленинец-сталинец, правовернейший коммунист, борец за счастье простого народа – с такою легкостью и непринужденностью превращающийся в высокопоставленного чиновника, барина, лощеного и зажравшегося мелкого вождя, вершителя человечьих судеб?..
А то, как легко и естественно этот комсомолец-сталинец становится сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого нациста-гитлеровца, – как много обнаруживается общего в этих, казалось бы, идеологических антагонистах?..
А крамольные рассуждения героев о возможной связи Эксперимента с проблемой построения коммунизма? А совершенно идеологически невыдержанная сцена с Великим Стратегом? А циничнейшие рассуждения героя о памятниках и о величии?.. А весь ДУХ романа, вся атмосфера его, пропитанная сомнениями, неверием, решительным нежеланием что-либо прославлять и провозглашать?
Сегодня никакого читателя и никакого издателя всеми этими сюжетами не удивишь и, уж конечно, не испугаешь, а тогда, двадцать пять лет назад, во время работы над романом авторы повторяли друг другу как заклинание:
«Писать в стол надобно так, чтобы напечатать этого было нельзя, но и сажать чтобы тоже было вроде бы не за что». (При этом авторы понимали, разумеется, что посадить можно за что угодно и в любой момент, например, за неправильный переход улицы, но рассчитывали все-таки на ситуацию «непредвзятого подхода» – когда приказ посадить еще не спущен сверху, а вызревает лишь, так сказать, внизу).
«Как жить в условиях идеологического вакуума? Как и зачем?» Мне кажется, этот вопрос остается актуальным и сегодня тоже – причина, по которой «Град», несмотря на всю свою отчаянную политизированность и безусловную конъюнктурностъ, способен все-таки заинтересовать современного читателя, – если его, читателя, вообще интересуют проблемы такого рода…
Мир загадочного Эксперимента – может быть, единственный из «миров братьев Стругацких», где нет ни одного положительного героя. Где фантасмагорическая география Города, расположившегося на уступе между непреодолимой пропастью и непреодолимой стеной, сочетается с не менее фантасмагорическим обществом, населенным беглецами из разных времен, решившимися променять его на возможность участия в Эксперименте. И где, как выясняется, каждый из беглецов становится отнюдь не экспериментатором, а подопытным кроликом, ибо Эксперимент ведет не он, а его ведут над ним…
Герои «Града» вряд ли вызывают сочувствие – но они непрерывно вызывают интерес. И наблюдать их в круговороте запрограммированных Наставниками социальных превращений (сегодня ты низшая каста, а завтра – высшая; сегодня – мусорщик, завтра – товарищ министра) оказывается дьявольски любопытно. Одни воспринимают это как должное: и безусловный приоритет «общественного блага» над личным, и невозможность понять истинную Цель Эксперимента, и принудительное перемещение с одной общественной «ступеньки» на другую. К таким относятся и Андрей Воронин, воспитанный на штампах сталинской эпохи, и Фриц Гейгер, воспитанный на столь же твердокаменных штампах эпохи гитлеровской. И тому и другому «вдолбили», по выражению Изи Кацмана, что «если нет идеи, за которую стоит умереть, то тогда жить и не стоит вовсе». Понятно, что потрясающее внутреннее родство идеологий этих двух эпох, неумолимо вытекающее из описанного в «Граде» (как и то, сколь легко впоследствии Воронин и Гейгер находят общий язык и прекрасно сотрудничают), не могло не быть расценено цензурой как тягчайшая крамола, столь же неумолимо должная привести к запрету печатать «Град».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Но для того, чтобы это понимание пришло, надо было тщательно изучить мир Эксперимента. Вжиться в него, пройдя вместе с Андреем Ворониным его «Via Dolorosa», тернистый путь по различным «отражениям» (как сказал бы принц Корвин в «Хрониках Эмбера»). Мусорщик Воронин – следователь Воронин – редактор Воронин – советник Воронин…
По мере изучения и вживания, обнаруживались все новые и новые фразы и абзацы, на которых вдруг останавливался взгляд. Причем с каждым годом это были все новые и новые фразы.
«Непонимание рождает неверие, и как плохо, что у большинства нет настоящей идейной закалки и убежденности в неизбежности светлого будущего».
«Слишком много тайн развелось в последнее время в нашей маленькой демократической общине».
«Во имя общественного блага мы обязаны нарушить любые писаные и неписаные законы».
«В такие дни пресса должна способствовать смягчению ситуации, а не обострению ее».
«А хорошо бы сейчас пойти в мэрию, взять господина мэра за седой благородный загривок, ахнуть мордой об стол: „Где хлеб, зараза? Почему солнце не горит?“ и под ж… – ногой, ногой, ногой…»
А были еще песня Галича, которую исполнял Изя Кацман («ставший вдруг странно серьезным») про пророка, которого упекли в республику Коми. И обращение Фрица Гейгера к Изе «мой еврей» – сразу же вызывавшее в памяти культовую одно время «Иудейскую войну» Фейхтвангера, в которой именно так император Тит обращался к тезке Изи – Иосифу бен Маттафию, он же Иосиф Флавий. И сам Изя, поучающий редактора «Городской газеты» Воронина – мол, что вы боитесь, никто вас не тронет, ведь вы всего лишь желтоватая, оппозиционная, либеральная газетка. Вы просто перестанете быть либеральными и оппозиционными…
Комментарий БНС:
Даже сама первая публикация «ГО» (в ленинградском журнале «Нева») прошла не просто, а сопровождалась какими-то нервными и судорожными действиями: роман был разбит на две книги, подразумевалось, что книга первая написана давно, а вот книга вторая закончена, якобы, только что; почему-то казалось, что это важно и помогает (каким-то не совсем понятным образом) забить баки ленинградскому обкому, который в те времена уже не сжимал более издательского горла, но по-прежнему когтистой лапой придерживал издателя за полу; «первую книгу» выпустили в конце 88-го, а «вторую» – в начале 89-го, даты написания в конце романа поставили какие-то несусветные…
Сильно подозреваю, что современный читатель совершенно не способен понять, а тем более прочувствовать всех этих страхов и предусмотрительных ухищрений. «В чем дело? – спросит он с законным недоумением. – По какому поводу весь этот сыр-бор? Что там такого-разэтакого в этом вашем романе, что вы накрутили вокруг него весь этот политический детектив в духе Джона Форсайта?» Признаюсь, мне очень не просто развеять такого рода недоумения. Времена изменились настолько, и настолько изменились представления о том, что в литературе можно, а что нельзя…
Вот, например, у нас в романе цитируется Александр Галич («Упекли пророка в республику Коми…»), цитируется, естественно, без всякой ссылки, но и в таком, замаскированном виде это было в те времена абсолютно непроходимо и даже попросту опасно. Это была бомба – под редактора, под главреда, под издательство. Вчуже страшно представить себе, что могли бы сделать с издателем власть имущие, проскочи такая цитатка в печать…
А чего стоит наш Изя Кацман – откровенный еврей, более того, еврей демонстративно вызывающий, один из главных героев, причем постоянно как мальчишку поучающий главного героя, русского, и даже не просто поучающий, а вдобавок еще регулярно побеждающий его во всех идеологических столкновениях?..
А сам главный герой, Андрей Воронин, комсомолец-ленинец-сталинец, правовернейший коммунист, борец за счастье простого народа – с такою легкостью и непринужденностью превращающийся в высокопоставленного чиновника, барина, лощеного и зажравшегося мелкого вождя, вершителя человечьих судеб?..
А то, как легко и естественно этот комсомолец-сталинец становится сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого нациста-гитлеровца, – как много обнаруживается общего в этих, казалось бы, идеологических антагонистах?..
А крамольные рассуждения героев о возможной связи Эксперимента с проблемой построения коммунизма? А совершенно идеологически невыдержанная сцена с Великим Стратегом? А циничнейшие рассуждения героя о памятниках и о величии?.. А весь ДУХ романа, вся атмосфера его, пропитанная сомнениями, неверием, решительным нежеланием что-либо прославлять и провозглашать?
Сегодня никакого читателя и никакого издателя всеми этими сюжетами не удивишь и, уж конечно, не испугаешь, а тогда, двадцать пять лет назад, во время работы над романом авторы повторяли друг другу как заклинание:
«Писать в стол надобно так, чтобы напечатать этого было нельзя, но и сажать чтобы тоже было вроде бы не за что». (При этом авторы понимали, разумеется, что посадить можно за что угодно и в любой момент, например, за неправильный переход улицы, но рассчитывали все-таки на ситуацию «непредвзятого подхода» – когда приказ посадить еще не спущен сверху, а вызревает лишь, так сказать, внизу).
«Как жить в условиях идеологического вакуума? Как и зачем?» Мне кажется, этот вопрос остается актуальным и сегодня тоже – причина, по которой «Град», несмотря на всю свою отчаянную политизированность и безусловную конъюнктурностъ, способен все-таки заинтересовать современного читателя, – если его, читателя, вообще интересуют проблемы такого рода…
Мир загадочного Эксперимента – может быть, единственный из «миров братьев Стругацких», где нет ни одного положительного героя. Где фантасмагорическая география Города, расположившегося на уступе между непреодолимой пропастью и непреодолимой стеной, сочетается с не менее фантасмагорическим обществом, населенным беглецами из разных времен, решившимися променять его на возможность участия в Эксперименте. И где, как выясняется, каждый из беглецов становится отнюдь не экспериментатором, а подопытным кроликом, ибо Эксперимент ведет не он, а его ведут над ним…
Герои «Града» вряд ли вызывают сочувствие – но они непрерывно вызывают интерес. И наблюдать их в круговороте запрограммированных Наставниками социальных превращений (сегодня ты низшая каста, а завтра – высшая; сегодня – мусорщик, завтра – товарищ министра) оказывается дьявольски любопытно. Одни воспринимают это как должное: и безусловный приоритет «общественного блага» над личным, и невозможность понять истинную Цель Эксперимента, и принудительное перемещение с одной общественной «ступеньки» на другую. К таким относятся и Андрей Воронин, воспитанный на штампах сталинской эпохи, и Фриц Гейгер, воспитанный на столь же твердокаменных штампах эпохи гитлеровской. И тому и другому «вдолбили», по выражению Изи Кацмана, что «если нет идеи, за которую стоит умереть, то тогда жить и не стоит вовсе». Понятно, что потрясающее внутреннее родство идеологий этих двух эпох, неумолимо вытекающее из описанного в «Граде» (как и то, сколь легко впоследствии Воронин и Гейгер находят общий язык и прекрасно сотрудничают), не могло не быть расценено цензурой как тягчайшая крамола, столь же неумолимо должная привести к запрету печатать «Град».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85