Сопротивление существовало лишь там, где за него напрямую отвечали светские власти. Мы уже упоминали здесь о деятельности консулов в Тулузе и предместьях Нарбонны и о том, как баили Ниора защищали от розыскных отрядов инквизиции подступы к владениям своих сеньоров. Точно так же действовали баили графа Тулузского в Монториоле и Карамане, с оружием выступив против комиссии брата Ферье. Такие факты, хотя и случались чаще, чем о том говорят документы, были все же исключениями: офицеры и чиновники, повинные в подобных выступлениях против Церкви, очень крупно рисковали и потому действовали только по прямому указанию своих хозяев. Граф, и сам находясь все время под угрозой преследований, не мог себе позволить открытое неповиновение и вмешивался только тогда, когда выполнение его приказов могло сойти за инициативу местных властей.
Инквизиторы не боялись ничего. Если некоторые из них и платили жизнью за излишнее рвение, все же им удавалось своей энергией, высокомерием и самоуверенностью обмануть народ, привыкший видеть в Церкви серьезную опасность. Священники спровоцировали крестовый поход и наконец добились победы. Их было не слишком много, но за ними стояла мощная власть Рима, всегда готовая навлечь на страну новые беды.
Когда инквизитор в сопровождении нотариусов, секретарей и тюремщиков, а иногда и вооруженного эскорта въезжал в город или предместье, он располагался либо в епископском дворце, либо в доминиканском монастыре, если таковой имелся в данной местности, либо в любом другом монастыре. Свою миссию он начинал с проповеди, обличающей ересь, и с объявления «времени покаяния», как правило, недели. Не явившиеся в указанный срок рисковали оказаться под судебным следствием. Явившиеся для покаяния добровольно обычно избегали тяжких наказаний, таких, как конфискация имущества, тюремное заключение или смертная казнь. Даже если они сильно себя чем-то скомпрометировали, на них налагалась только каноническая епитимья.
Однако даже в крупных городах, где ересь была в силе, всегда находились верующие – напуганные или те, у кого были враги, – спешившие себя оговорить и приводящие при этом явно вымышленные или ничтожные провинности, лишь бы уйти от более серьезных наказаний.
Судьи знали, чего хотят от подобных заявителей, и каждый из них в доказательство своей правоверности должен был донести на того, кого он подозревал в ереси. Ему обещали полную анонимность. Он, само собой, начинал обвинять либо своих врагов, либо незнакомых людей, о которых он что-то слышал. Таким образом, наказание зависело не от тяжести проступка, а от искренности грешника, а его искренность, в свою очередь, определялась числом еретиков, на которых он донес.
По всей вероятности, люди, приходившие оговорить себя, героями не были. Каноническая епитимья, хоть и могла оказаться тяжкой, зато не лишала свободы, а обещанная секретность предохраняла от возмездия. Малодушие таких новообращенных было первым и главным помощником инквизиции, поскольку для обоснования судебного преследования еретика считались достаточными показания двух свидетелей.
Большое количество народу, не заявленного в качестве еретиков местными властями, было выдано такими доносчиками. В запасе было «время покаяния», когда каждый мог еще явиться сам, и многие приходили, понимая, что кто-то их уже скомпрометировал. Те, кто не являлся, подлежали преследованию. Оно начиналось с письменного вызова, отданного в собственные руки, по получении которого подозреваемый обязан был явиться в трибунал. Его допрашивали без свидетелей, не давая при этом понять, в чем именно его обвиняют. В таких условиях обвиняемый часто начинал сознаваться в том, о чем его и не спрашивали, полагая, что судьи знают больше, чем на самом деле. Если за обвиняемым числились серьезные прегрешения, а он отказывался признавать свою вину, его отправляли в тюрьму дожидаться приговора. Чаще всего это случалось, когда речь шла о доносе на единоверца. Честные люди, как правило, доносить отказывались, даже если сами и не были еретиками. Если обвиняемого не сажали в тюрьму, то его оставляли на свободе под крупный денежный залог, под надзором и без права покидать город. Но, однажды попав в тюрьму, он уже целиком оказывался во власти судей и не мог рассчитывать ни на какие гарантии или помощь извне.
Инквизитор сам был и судьей, и прокурором, и следователем. Священники, ассистировавшие ему, могли служить только свидетелями, так же как и нотариусы, фиксирующие свидетельские показания. Не было ни обсуждений, ни совета, виновность и мера наказания определялись только волей инквизитора. Его помощники, не имея никаких полномочий, были призваны выколачивать признания, когда один инквизитор не справлялся. Тех, кто отказывался сознаваться, подвергали допросу с пристрастием, в ходе которого им приходилось на себя наговаривать, иначе их снова бросали в тюрьму и содержали в таких условиях, что через короткое время сдавались самые упрямые. Камеры, куда помещали строптивых узников, были так тесны, что не позволяли ни лечь, ни выпрямиться. Таковы были темные казематы Каркассона и Немецкого замка в Тулузе. Наиболее упрямым надевали на руки и на ноги железные цепи, морили голодом и жаждой. Конечно, тех, кто предпочел месяцы, а то и годы такой жизни, но не заговорил, были единицы Большинству, чтобы заговорить, хватало одной угрозы пытки.
Тем не менее, сталкиваясь с обвиняемыми, которые много знали, но стойко держались и не реагировали на угрозы, инквизиторы не имели времени гноить их в казематах. К таким применяли пытки, к которым светские власти прибегали при раскрытии тяжких преступлений и от которых власти церковные предпочитали воздерживаться. На самом деле ими тоже пользовались, с тем лишь условием, что они не должны были приводить к смерти, увечью или кровопролитию, ибо кровопролитие для священников означало нарушение канонов. С незапамятных времен Церковь наказывала преступников или добивалась от них признаний розгами и ремнями, и при частом применении этот метод мог сравняться с самой жестокой пыткой. Впрочем, пытка как таковая, узаконенная инквизицией в 1252 году, использовалась гораздо раньше, еще в епископальных трибуналах XI-XII веков. Поэтому трудно поверить, что судьи, в такой короткий срок посеявшие в провинциях жесточайший террор, избегали средств воздействия, которые уже применялись в регулярных трибуналах.
Если обвиняемый, подвергнутый пытке, соглашался говорить, он должен был давать показания вне пыточной камеры, заявив при этом, что дает их добровольно, безо всякого принуждения, и тогда их записывал судебный секретарь. Если же он говорить отказывался (один такой случай описан у Бернара Ги в его «Приговорах тулузской инквизиции»), его объявляли вновь впавшим в ересь и снова подвергали пытке. Если, несмотря на пытку, он опять отказывался говорить, инквизитор был волен допросить его назавтра или в любое нужное ему время.
В большинстве случаев содержание в застенке в страшных условиях заменяло любую пытку. Однако есть упоминания о случаях, правда, очень редких, когда совершенные пытались сократить свои дни, прибегая к полной голодовке. Это ставилось им в вину как доказательство их принадлежности к ереси и породило легенды о терпимости катаров к самоубийствам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111