Но внутри меня все заранее радовалось и торжествовало.
— Море. Точно море! И ветер какой надо. Считанные дни — и материк. Конец мукам!
Я дрожал от нетерпения сделать острову ручкой, уйти из-под его жесткой опеки. Уже сегодня будем в море! Живем, славяне!
Даже если мы предполагали ошибки вслух, наши улыбчивые лица выражали безмятежное довольство. В худшее мы не верили — это было бы несправедливо. Мы успели перетерпеть и пережить столько, что это с лихвой компенсировало все наши «детские» провинности перед морем. Мы заслужили снисхождение.
— Выйдем сегодня в море, закачу роскошный ужин! — пообещал расщедрившийся Салифанов.
Порой от нетерпения мы переходили почти на бег, если, конечно, позволяли глубины. Но наш оптимизм все равно обгонял нас. Он давно уже, обогнув оконечность острова, резвился и плескался на чистой воде.
Мыс приближался, раздавался в стороны и слегка подрастал в высоту. Можно было уже различить чаек, густо облепивших его оконечность. Мы взяли курс мористее, так как обычно от мысов далеко в море тянутся подводные песчаные косы. Припоминая карту Арала, я начал рассчитывать в уме градусы нашего нового курса. Быстрее всего достичь берега можно было на юго-западе. Я попытался прикинуть время, необходимое на остаток пути, но было неизвестно даже приблизительно местоположение острова-западни.
— Бог с ним, доплывем без счисления, — махнул я рукой на расчеты.
С мыса шумно снялись чайки. Они вспыхнули на фоне неба разом, как белый фейерверк. Поднялись плотным облаком, рассосались на высоте. За час мы обнесли плот вокруг мелководной косы. В наивысшей точке, разделяющей две глубины — прибрежную и морскую, мы на минуту притормозили, чтобы оглядеться. Уже в десяти метрах впереди нас дна не было видно. Глубина начиналась разом. Берег уходил вправо с небольшим уклоном к югу. Отмучились! Сергей для очистки совести пошарил по горизонту объективом подзорной трубы, но нагретое солнцем море парило. Даже линия горизонта была не линией, а широкой размытой полосой, где колеблющийся воздух можно было принять за что угодно: за остров, море, плывущий корабль, падишахский дворец с минаретами, космодром инопланетян — это уже в зависимости от того, как работает фантазия.
Протащились последние несколько шагов. Плот, почуяв большую воду, нетерпеливо, как охотничья собака, взявшая след, заерзал в донном песке, поднял муть и двинулся сам. Нам уже приходилось его придерживать. Вырвется из рук, поди догони вплавь! Передние камеры зависли над глубиной.
— Не торопись, сейчас отплывем, — ласково усмирял я его неожиданную прыть.
Безусловно, плот был и оставался бесчувственной грудой металла и резины, но как экран отражал наши сиюминутные настроения. Не он, мы стремились выйти в открытое море. Плоту было все равно, где ржаветь — здесь или дома, на балконе четвертого этажа. Это мы наделяли окружающий мир, в том числе и плот, теми чувствами, которые обуревали нас, переделывая все и вся по образу и подобию своему. Поэтому плот хотел вырваться в море. И по той же причине остров — часть суши, со всех сторон окруженная водой, так, кажется, он определяется в школьном курсе географии, воспринимается не иначе, как кровожадным злодеем, заманившим нас в ловушку. Он хитрил и изворачивался, пытаясь доказать нам свою непричастность к происшедшему, сваливая все беды на море и случай. А сам строил хитрые козни, интриговал, в душе (вот уже и душа объявилась!) издеваясь над легковерностью своих жертв. Он хладнокровно, даже с удовольствием вел нас к смерти. А море, в свою очередь, доброе, сочувствующее нам, но бессильное перед лицом злобных сил, могло помочь только на своей территории. Вот какое получалось сложное восприятие простейших географических понятий! Мы, злодей-остров, добрая, но беспомощная фея-море, вредный лешак-ветер — целая легенда!
Мы уподобились нашему древнему предку, чувствуя свое бессилие перед окружающим миром, одушевляли его, наделяя характерами даже самые мертвые предметы. Одних любили, других ненавидели, но молились и тем и другим. Мы незаметно обращались в язычников! Впору было вкапывать возле очередного бивака деревянную фигурку божка и выкладывать у его ног каменный жертвенный алтарь. Только вот что приносить в жертву? Себя, по понятным причинам, не хочется. Птицу или животных — так их еще поймать надо. А если и поймаем, то у нас их силой не отобрать! Слопаем в мгновение ока со всеми потрохами, несмотря на возможный гнев богов. Язычество язычеством, а голод голодом! Во время голода самый убедительный миссионер — собственный впалый живот, он агитирует за себя красноречивее любого проповедника. Принести в жертву пару килограммов сгнившей перловки? Так они, боги, вообще рассвирепеют!
Смех смехом, но от острова мы действительно отходили как от обманутого врага: с чувством огромного облегчения, но и с долей боязни, как бы он не напакостил напоследок. Однако вырвались! А могло случиться по-другому. И тогда наши молодые, симпатичные трупы остались бы здесь сушиться на солнце. Теперь, когда опасность миновала, я мог себе позволить чувственную оценку событий. И ужасный исход виделся со всей очевидностью. Особый, запоздалый страх охватил меня. Так бывает, когда человек, попав в неожиданные, угрожающие обстоятельства (например, в автомобильную аварию), эмоционально затормаживается, действует чисто интуитивно и в подавляющем случае правильно. Только спустя минуты, а случается сутки, в полной безопасности осознает, из какой передряги выбрался. И тогда законсервированный в памяти страх запоздало раскручивает подробности происшествия. И может наступить реакция: истерика, слезы, даже сердечный приступ. Пока мы тащились вдоль острова, я не мог допустить чувственного восприятия. Эмоциональность — враг разумности. Теперь сжатая до предела пружина чувств начала раскручиваться. Раньше я допускал — да, мы можем погибнуть. Теперь у меня сердце защемило от ощущения уже былой близости. Смерти. Я просто видел наши последние минуты. Тяжелое зрелище! Перед плаванием имел неосторожность ознакомиться с литературой, посвященной проблемам адаптации человеческого организма к жаркому климату. Описания случаев гибели людей от обезвоживания крепко засели в памяти.
Теперь, подставляя в текст вместо буквенных значений наши фамилии: «Пострадавший И. (читай, Ильичев), 23 лет был обнаружен…», я мог математически точно расписать картину угасания вплоть до последнего вздоха: когда начнется покалывание в предплечьях и кистях, когда затруднение речи, сморщивание языка, непроизвольное сокращение мышц и, наконец, агония. Но и после смерти покоя нам не будет, налетит свора чаек и начнется пиршество… Бр-р!
Я передернул плечами. Пора остановиться! Попробую подумать о более приятном. Например, о недалеком будущем.
— Через пару-тройку дней, — я три раза сплюнул через левое плечо, — если, конечно, ветер не изменится, будем на материке, — сказал я громко.
Потом в явно подхалимских выражениях, унижающих море, как царя природы, охарактеризовал местный ветер и мое к нему отношение. Повторять свой монолог здесь я не буду из соображений стыдливости. Сергей глянул за корму. -
— В гробу помнить буду! — заверил он всех и, показав островку кулак, отправился готовить обещанный праздничный банкет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63