Сделав это, на них наложили тройное наказание против того, какое вынесли в прошлую субботу; их заставили поклясться, что больше этого не повториться, им пообещали, что если это случится вновь, против них будет применена максимальная строгость, и еще их записали в роковую книгу. После посещения Дюрсе туда были внесены еще три имени: две девочки и один мальчик. Это был результат нового опыта маленьких желудочных расстройств; они были весьма успешными, но иногда случалось так, что бедные дети, которые не могли больше сдерживаться, попадали каждый раз в число наказываемых. Такая же история происходила с Фанни и Эбе – среди султанш и с Гиацинтом – среди мальчиков: то, что находили в горшке, было в огромном количестве. Дюрсе это долгое время забавляло. Никогда еще так часто не просили утренних разрешений, и все ругали Дюкло за то, что она выдала этот секрет. Несмотря на множество просимых разрешений, их предоставили только Констанс и Геркулесу, двум второстепенным мужланам, Огюстин, Зельмире и матушке Ла Дегранж. На мгновение все развлеклись, затем если за стол.
«Ты видишь, – сказал Дюрсе Кюрвалю, – как ты был неправ, когда позволил своей дочери получить религиозное образование, теперь невозможно заставить ее отказаться от этих глупостей: я тебе об этом говорил в свое время.» – «Ей богу, – сказал Кюрваль, – я думал, что знать их – лишний повод ненавидеть и что с возрастом она убедится в глупости этих бесчестных догм.» – «То, о чем ты говоришь, хорошо для людей рассудительных, – сказал Епископ, – но не следует этим обольщаться, когда имеешь дело с ребенком.» «Мы будем вынуждены обратиться к насильственным средствам, – сказал Герцог, хорошо знавший, что Аделаида его слушает.» – «За этим дело не станет, – сказал Дюрсе. – Даю заранее ей слово, что если у нее нет другого адвоката, кроме меня, она будет плохо защищена.» – «О! Я это знаю, месье, – сказала Аделаида, плача, – всем известны ваши чувства ко мне.» – «Чувства? – переспросил Дюрсе. – Для начала предупреждаю вас, моя любезная супруга, что я никогда их не испытывал ни к одной женщине и, разумеется, также мало к вам, моей жене, как и к любой другой. Я ненавижу религию так же, как все, кто ее практикует, и предупреждаю нас, что от равнодушия, которое я испытываю по отношению к вам, я очень скоро перейду к нетерпимому отвращению, если вы продолжите чтить подлые и омерзительные химеры, бывшие всегда предметом моего презрения. Нужно совсем потерять разум, чтобы допустить какого-то Бога, и быть совершенным идиотом, чтобы ему поклоняться. Заявляю вам, одним словом, перед вашим отцом и этими господами, что нет такой крайности, к которой я не прибегну по отношению к вам, если я застану вас еще раз за подобной ошибкой. Нужно было сделать вас монашкой, если вы так желали почитать вашего ничтожного Бога; там бы вы его просили, сколько вздумается.»
«Ах! – жалобно вздохнула Аделаида, – монашенкой, великий Боже, монашенкой, да будет угодно небу, чтобы я ей стала!»
И Дюрсе, который находился в этот момент напротив ее, выведенный из терпения ее ответом, бросил в нее серебряную тарелку, которая убила бы ее, если бы попала ей в голову, потому что удар был так силен, что тарелка погнулась об стену. «Вы наглое создание, – сказал Кюрваль своей дочери, которая, чтобы увернутым от тарелки, бросилась между своим отцом и Антиноем, – вы заслужили, чтобы я ударил вас сто раз ногой в живот. – И отбросил ее далеко от себя ударом кулака. – Идите на коленях просим, прощения у вашего мужа, – сказал он ей, – или мы сейчас же подвергнем вас самому жестокому из наказаний.
Она в слезах кинулась к ногам Дюрсе, но тот, сильно возбужденный и за тысячу луидоров не желающий опустить такой случай, потребовал, чтобы было немедленно совершено великое и примерное наказание, которое, однако, не повредило бы субботнему; и еще он просил, чтобы на этот раз не было последствий, чтобы дети были освобождены от кофе и чтобы все предприятие происходило в то время, когда вошло в обыкновение забавляться за приготовлением пить кофе. Все с этим согласились; Аделаида и две старухи, Луизон и Фаншон, самые злые из четырех и внушающие наибольший страх женщинам, перешли в кофейную комнату, где обстоятельства обязывают нас опустить занавес над тем, что там произошло. Что достоверно известно, это то, что наши четыре героя разгрузились, и что Аделаиде было позволено идти спать. Оставляем читателю сделать свои выводы и удовольствоваться, если ему будет угодно, тем, что мы немедленно перенесем его к рассказам Дюкло. После того, как все поместились возле своих супруг, за исключением Герцога, который в этот вечер должен был получить Аделаиду и заменил ее Огюстин, Дюкло возобновила свою историю:
«Однажды, – сказала наша рассказчица, – когда я уверяла одну из моих подруг, что я, без сомнения, видела по части бичеваний все, что только можно было увидеть самого сильного (поскольку я сама секла и я видела, как секут людей колючими ветками и бычьими жилами), она мне сказала: „О, черт побери! Чтобы убедить тебя в том, что тебе еще очень далеко до того, чтобы сказать, будто ты видела все, что есть самого сильного в этом роле, – я хочу прислать тебе завтра одного из моих клиентов.“
Предупрежденная ею утром о часе визита и обряде, который следовало соблюсти по отношению к этому старому скупщику, которого звали, как я помню, господин де Гранкур, я приготовила все, что было нужно и стала ждать. Он приходит. После того, как нас запирают, я говорю ему: «месье, я в отчаянии от той новости, которую должна вам сообщить; но вы пленник и не можете выйти отсюда. Я в отчаянии от того, что Парламент остановил свой выбор на мне, чтобы арестовать вас, но он так решил, и его приказ у меня в кармане. Лицо, которое вас послало ко мне, подставило вам ловушку, так как знало, о ком шла речь; хотя оно, разумеется, могло бы избавить вас от этой сцены. Итак, вы знаете суть дела; нельзя безнаказанно предаваться черным и ужасным преступлениям, которые вы совершили, и почту за удачу, если вы отделаетесь так дешево.»
Он выслушал мою речь с величайшим вниманием; едва она была закончена, с плачем бросился к моим ногам, умоляя пощадить его. «Я хорошо знаю, – сказал он, – что я забыл о своем долге. Я сильно оскорбил Бога и Правосудие; но так как именно вам, сударыня, поручено наказать меня, я настойчиво прошу вас пощадить меня.» – «Месье, – говорю я, – я исполню свой долг. Раздевайтесь и будьте послушным, это все, что я могу вам сказать.»
Гранкур повиновался, и через минуту он был голым, как ладонь. Но великий Боже! Что за тело представил он на мое обозрение! Я могу сравнить его только с узорчатой тафтой. Не было ни одного места на этом теле, покрытом пятнами, которое не носило бы рваного следа. Одновременно я поставила на огонь железный шомпол, снабженный острыми шипами, присланный мне утром вместе с указаниями. Это смертоносное оружие сделалось красным почти в тот же момент, как Гранкур разделся. Я принимаюсь за него и начинаю хлестать прутом, сначала тихо, потом немного сильнее, а потом со сменой рук и безразлично – от затылка и до пяток; в одно мгновение он у меня покрывается кровью. «Вы злодей, – говорила я ему, нанося удары, – негодяй, совершивший все возможные преступления. Для вас нет ничего святого, а совсем недавно, говорят, вы отравили свою мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
«Ты видишь, – сказал Дюрсе Кюрвалю, – как ты был неправ, когда позволил своей дочери получить религиозное образование, теперь невозможно заставить ее отказаться от этих глупостей: я тебе об этом говорил в свое время.» – «Ей богу, – сказал Кюрваль, – я думал, что знать их – лишний повод ненавидеть и что с возрастом она убедится в глупости этих бесчестных догм.» – «То, о чем ты говоришь, хорошо для людей рассудительных, – сказал Епископ, – но не следует этим обольщаться, когда имеешь дело с ребенком.» «Мы будем вынуждены обратиться к насильственным средствам, – сказал Герцог, хорошо знавший, что Аделаида его слушает.» – «За этим дело не станет, – сказал Дюрсе. – Даю заранее ей слово, что если у нее нет другого адвоката, кроме меня, она будет плохо защищена.» – «О! Я это знаю, месье, – сказала Аделаида, плача, – всем известны ваши чувства ко мне.» – «Чувства? – переспросил Дюрсе. – Для начала предупреждаю вас, моя любезная супруга, что я никогда их не испытывал ни к одной женщине и, разумеется, также мало к вам, моей жене, как и к любой другой. Я ненавижу религию так же, как все, кто ее практикует, и предупреждаю нас, что от равнодушия, которое я испытываю по отношению к вам, я очень скоро перейду к нетерпимому отвращению, если вы продолжите чтить подлые и омерзительные химеры, бывшие всегда предметом моего презрения. Нужно совсем потерять разум, чтобы допустить какого-то Бога, и быть совершенным идиотом, чтобы ему поклоняться. Заявляю вам, одним словом, перед вашим отцом и этими господами, что нет такой крайности, к которой я не прибегну по отношению к вам, если я застану вас еще раз за подобной ошибкой. Нужно было сделать вас монашкой, если вы так желали почитать вашего ничтожного Бога; там бы вы его просили, сколько вздумается.»
«Ах! – жалобно вздохнула Аделаида, – монашенкой, великий Боже, монашенкой, да будет угодно небу, чтобы я ей стала!»
И Дюрсе, который находился в этот момент напротив ее, выведенный из терпения ее ответом, бросил в нее серебряную тарелку, которая убила бы ее, если бы попала ей в голову, потому что удар был так силен, что тарелка погнулась об стену. «Вы наглое создание, – сказал Кюрваль своей дочери, которая, чтобы увернутым от тарелки, бросилась между своим отцом и Антиноем, – вы заслужили, чтобы я ударил вас сто раз ногой в живот. – И отбросил ее далеко от себя ударом кулака. – Идите на коленях просим, прощения у вашего мужа, – сказал он ей, – или мы сейчас же подвергнем вас самому жестокому из наказаний.
Она в слезах кинулась к ногам Дюрсе, но тот, сильно возбужденный и за тысячу луидоров не желающий опустить такой случай, потребовал, чтобы было немедленно совершено великое и примерное наказание, которое, однако, не повредило бы субботнему; и еще он просил, чтобы на этот раз не было последствий, чтобы дети были освобождены от кофе и чтобы все предприятие происходило в то время, когда вошло в обыкновение забавляться за приготовлением пить кофе. Все с этим согласились; Аделаида и две старухи, Луизон и Фаншон, самые злые из четырех и внушающие наибольший страх женщинам, перешли в кофейную комнату, где обстоятельства обязывают нас опустить занавес над тем, что там произошло. Что достоверно известно, это то, что наши четыре героя разгрузились, и что Аделаиде было позволено идти спать. Оставляем читателю сделать свои выводы и удовольствоваться, если ему будет угодно, тем, что мы немедленно перенесем его к рассказам Дюкло. После того, как все поместились возле своих супруг, за исключением Герцога, который в этот вечер должен был получить Аделаиду и заменил ее Огюстин, Дюкло возобновила свою историю:
«Однажды, – сказала наша рассказчица, – когда я уверяла одну из моих подруг, что я, без сомнения, видела по части бичеваний все, что только можно было увидеть самого сильного (поскольку я сама секла и я видела, как секут людей колючими ветками и бычьими жилами), она мне сказала: „О, черт побери! Чтобы убедить тебя в том, что тебе еще очень далеко до того, чтобы сказать, будто ты видела все, что есть самого сильного в этом роле, – я хочу прислать тебе завтра одного из моих клиентов.“
Предупрежденная ею утром о часе визита и обряде, который следовало соблюсти по отношению к этому старому скупщику, которого звали, как я помню, господин де Гранкур, я приготовила все, что было нужно и стала ждать. Он приходит. После того, как нас запирают, я говорю ему: «месье, я в отчаянии от той новости, которую должна вам сообщить; но вы пленник и не можете выйти отсюда. Я в отчаянии от того, что Парламент остановил свой выбор на мне, чтобы арестовать вас, но он так решил, и его приказ у меня в кармане. Лицо, которое вас послало ко мне, подставило вам ловушку, так как знало, о ком шла речь; хотя оно, разумеется, могло бы избавить вас от этой сцены. Итак, вы знаете суть дела; нельзя безнаказанно предаваться черным и ужасным преступлениям, которые вы совершили, и почту за удачу, если вы отделаетесь так дешево.»
Он выслушал мою речь с величайшим вниманием; едва она была закончена, с плачем бросился к моим ногам, умоляя пощадить его. «Я хорошо знаю, – сказал он, – что я забыл о своем долге. Я сильно оскорбил Бога и Правосудие; но так как именно вам, сударыня, поручено наказать меня, я настойчиво прошу вас пощадить меня.» – «Месье, – говорю я, – я исполню свой долг. Раздевайтесь и будьте послушным, это все, что я могу вам сказать.»
Гранкур повиновался, и через минуту он был голым, как ладонь. Но великий Боже! Что за тело представил он на мое обозрение! Я могу сравнить его только с узорчатой тафтой. Не было ни одного места на этом теле, покрытом пятнами, которое не носило бы рваного следа. Одновременно я поставила на огонь железный шомпол, снабженный острыми шипами, присланный мне утром вместе с указаниями. Это смертоносное оружие сделалось красным почти в тот же момент, как Гранкур разделся. Я принимаюсь за него и начинаю хлестать прутом, сначала тихо, потом немного сильнее, а потом со сменой рук и безразлично – от затылка и до пяток; в одно мгновение он у меня покрывается кровью. «Вы злодей, – говорила я ему, нанося удары, – негодяй, совершивший все возможные преступления. Для вас нет ничего святого, а совсем недавно, говорят, вы отравили свою мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104