Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышёв слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.
Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В ответ на моё приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная мне вечером записка: «По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в посёлке» — валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провёл два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: «Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?»
Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.
— Паша, — торжественно произнёс он, — Любовь Григорьевна… — Он крякнул и не без усилия поправил себя: — Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами Чернышёв. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберёте оригинальный материал для будущей повести.
— Какой там повести — для серии очерков.
— Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он тоже начинал с очерков, а теперь издаёт толстые книги; правда, очерки его были интереснее… Я очень рад, что вы остались, мне без… — Он щёлкнул пальцами. — Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются ещё труднее.
— В термосе чай крепкий. Хотите?
— С удовольствием, — обрадовался Баландин. — Рая очень милая девушка, но ворчит, когда опаздываешь к завтраку. — Он налил в стакан чаю, открыл пачку печенья и присел, явно располагаясь к беседе. — Чернышёв, Паша, нелёгкий человек, но зато с оригинальным умом и своеобразным, не лишённым иронии отношением к людям. Мне такие встречались, похожим был мой первый заведующий кафедрой, известный учёный: он зачастую бывал груб и циничен, мне, тогда ещё зелёному аспиранту, казалось, что он надо мной издевается и выставляет на всеобщее посмешище; я бесился, подавал заявления об уходе, в конце концов, оставался и давно считаю годы, проведённые под его руководством, наиболее важными в своей научной жизни. «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти», — любила говорить моя мать; незаурядная личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой аналогии, но Чернышёв из людей такого типа. Если не обращать внимания, закрыть глаза на его недостатки, — кстати говоря, естественные для человека его профессии, — то обнаружится личность, из общения с которой вы почерпнёте много пользы. Не обижайтесь на него, Паша.
— Вам легко советовать, — проворчал я, — вы здесь нужны, необходимы, а каково чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей? Согласитесь, не очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно узнать, что ты курица, причём с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во мне это вызывает чувство протеста — быть может, необоснованного, однако…
Баландин прыснул.
— Вас ведь не собираются жарить, — успокоил он, — подумаешь, курица. Ну, и что из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув через полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты — за моей спиной, разумеется, — кличут меня Холстомером. — Баландин весело заржал и стал, в самом деле, удивительно похож на жизнерадостную лошадь. — Кстати, Паша, если у преподавателя нет клички — значит, к нему относятся равнодушно. Я по-настоящему уверовал в своё призвание, когда получил кличку, и вовсе задрал нос, узнав, что обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая честь, верный признак известной популярности. Тем, что он вошёл в студенческий фольклор, мой завкафедрой гордился больше, чем многочисленными званиями и наградами. Забавный народ — студенты, вы не поверите, но я даже скучаю по ним.
— Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? — улыбаясь, спросил я.
— Ещё сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со мной воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий покровитель — начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь, я звоню Борису и все пробиваю. Боря — мой бывший ученик, учёного из него не вышло, но администратор — отменный. И его карьера — моя личная заслуга, поскольку именно я своевременно отчислил его из аспирантуры.
— Он тоже так считает? — засомневался я.
— Представьте себе, да, — подтвердил Баландин. — Борис неоднократно и во всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в науке был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный интеллект так же, как хорошо сшитый костюм — сутулую спину и дряблые мышцы. Самый умный человек, которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не мешает ему великолепно размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы, Паша, изобрели прибор, измеряющий величину и силу ума, произошла бы неслыханная переоценка ценностей.
— Отличный сюжет для фантаста! — подхватил я. — Или кинокомедии с Леоновым в главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.
— Что не будете? — не понял Баландин.
— Обижаться на Чернышёва, — пояснил я, — тем более что с обиженным корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься — скатертью дорога. А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о себе-то вы и не рассказывали никогда.
— Исповедуйся вашему брату, — проворчал Баландин, — потом такое о себе прочитаешь…
— Бывает, — согласился я, — в отдельных нетипичных случаях.
— Вам я верю, Паша, — с некоторой торжественностью изрёк Баландин. — Вы не из тех, кто…
— … врёт как сивый мерин, — закончил я. — Надеюсь, что так оно и есть. К тому же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: «Мы недостаточно знакомы, чтобы не доверять друг другу».
— Слишком красиво, — неодобрительно сказал Баландин. — Бойтесь афоризмов, Паша, они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем мыслителям. Разумеется, — спохватился он, — я вовсе не имею в виду Корсакова, который представляется мне умным человеком и интересным собеседником. Уже одно то, что он смело прервал многообещающие лабораторные испытания ради натурных…
— А вы? — поинтересовался я. — Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты — почему сами пошли в экспедицию, а не послали кого-нибудь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56