Мистер Стоунли ничего не ответил. Он только повернулся, подошел к двери и широко открыл ее.
— Я вполне понимаю, мистер Стоунли, — мягко продолжал Кинни, — вам тяжело говорить о…
— Вон!
Кинни не понял, действительно ли он слышал это короткое слово, сказанное — нет, брошенное ему в лицо, — или он только прочел его на лице мистера Стоунли.
— Я глубоко уважаю ваши чувства. Лишь сознание долга позволило мне вмешаться…
— ВОН!
На этот раз ошибки быть не могло. Ему угрожали. И вдобавок унижали его. Кинни, вспомнив, кто он, призвал на помощь чувство оскорбленного достоинства.
— Вы разговариваете не с простым репортером, мистер Стоунли. Всё, что я хочу…
Его резко прервали.
— Всё, что хочу я, это чтобы меня оставили в покое. Это мой дом, и я предпочитаю, чтобы вы находились вне его. Поэтому убирайтесь.
— Вы отдаете себе отчет в том, что…
Стоунли сделал шаг вперед. Лицо его было бледным, глаза горели, и он казался таким страшным, так сильно походил на опасного сумасшедшего, что Кинни, который не так-то легко пугался подобного рода людей, сделал шаг или два назад.
— Аллан, дорогой, — пролепетала жена.
Один взгляд заставил ее замолчать. Стоунли опять повернулся к Кинни. Лицо его выражало что-то среднее между гримасой и насмешкой. Он вдруг стал общительным.
— Я всегда терпеть не мог вашу продажную прессу. Я всегда считал ее глупой, грязной, безответственной и опасной. Теперь я знаю, на что она способна. Ваши газетчики, кажется, уже не в состоянии переживать настоящие человеческие чувства, но я постараюсь, чтобы вы испытали их собственным задом. Так вот, если вы сейчас же не уберетесь, я сам вышвырну вас, и это не образное выражение, — я действительно вышвырну вас и сделаю это по-настоящему . После того, как я с удовольствием дам вам пинка, вы можете предпринимать меры, какие найдете нужными, мне всё равно.
— Мы не в Индии, — сказал не без достоинства Кинни. Он кивнул миссис Стоунли, миновал тяжело дышавшего ее мужа и выбрался на улицу в мутно-серый вечер, очень прохладный и свежий, в котором дышала какая-то своеобразная ирония.
— Ну как вы там сладили? — приветливо спросил его ожидавший в автомобиле парень.
— Нет, к черту! Ехать на этом тихоходном поезде, который отходит в Лондон в два часа ночи!
Выброшенный на улицу с пустыми для Шаклворса руками, продолжая переживать оскорбление, голодный, усталый Кинни злился на всё, что угодно, не говоря уже об обслуживании пассажиров в этом глухом углу.
— Другого поезда нет, — заметил шофер, тупая жизнерадостность которого начала раздражать пассажира.
— Всё равно на нем я не поеду, — отрезал Кинни. — Послушай, а ты куда собираешься ехать сейчас?
— Откуда приехал утром. В Аттертон.
— Где этот Аттертон и что это за город?
— Это небольшой городок, двенадцать миль отсюда. Там полно пыли, вони и всяких плакатов вроде «Опасно!», «Не курить!», «Не подходить!». Вот что такое Аттертон.
— Зачем эти плакаты? — раздраженно спросил Кинни, словно плакаты тоже были посланы ему в испытание.
— Там делают взрывчатку. Один окурок — и весь балаган полетит к черту, — весело объяснил паренек. — Порядочная дыра этот Аттертон.
— Очень похоже. Можно там найти приличный обед и постель?
— В «Стейшен армс» можно получить бифштекс с картошкой, пирог с яблоками, сыр. И кровати там неплохие.
— Тогда вези туда, — сказал Кинни устало. — В этот Аттертон.
На двенадцатой миле, словно безобразная игрушка на конце очень длинной и мокрой бечевки, появился Аттертон. Он оказался именно таким, как описал его парень, и Кинни, не любивший небольшие промышленные города, мрачно рассматривал его. Если не считать его личного присутствия, для города не было ни одной основательной причины, чтобы не взлететь на воздух к как можно скорее. И «Стейшен армс» была… была настоящей «Стейшен армс». В начале своей карьеры Кинни ел, пил, писал в сотнях таких вот гостиниц, и хотя иногда он мог проникнуться сентиментальными чувствами, вспоминая начало карьеры, его глаза никогда — и сейчас тоже — не блестели от непролитых слез при виде какой-нибудь «Стейшен армс».
В кафе обедало всего три человека. Двое из них шумно ели за одним столом — они, несомненно, были коммивояжерами, — третий, казалось, приехал в Аттертон специально, чтобы покончить жизнь самоубийством. Он был занят своим последним и самым худшим на земле обедом. В щель между полом и дверью невыносимо дуло. Официант страдал от гриппа. Здесь можно было получить бифштекс с картофелем, сколько угодно сыра, но яблочного пирога не было, а были консервированные персики и кастард. (В Аттертоне этот крем в ходу). Меланхолия здесь царила до тех пор, пока в кафе стремительно не влетел молодой человек в очках без оправы на длинном носу.
— Добрый вечер, Джордж, — бросил он официанту. — Добрый вечер, — поздоровался он с присутствующими и пристально посмотрел на Кинни. — Прошу прошения, — начал он уже без стремительности, — вы, если я не ошибаюсь, мистер Кинни? — Взгляд его тоже переменился.
— Да, моя фамилия Кинни.
— Я так и думал. Вы не знаете меня, но я вас знаю. Я слышал ваше выступление на последнем ежегодном обеде нашего «Объединения бережливых». Я ради этого ездил в Лондон.
— О, вы — журналист?
— Журналист, — ответил молодой человек с гордостью. — К тому же я местный корреспондент «Трибюн». Моя фамилия Чантон. — Он достал визитную карточку и положил ее на стол перед Кинни, на которого несомненное уважение молодого человека подействовало благотворно.
— Вы обедаете здесь? Присаживайтесь ко мне.
— Большое спасибо, мистер Кинни.
— Выпьете?
— Большое спасибо, но первым должен был бы предложить я вам, мистер Кинни.
— Как местный журналист?
— Конечно, — засмеялся Чантон. Его лицо сияло от удовольствия: он сидит за одним столом с великим Хэлом Кинни, шутит с ним, смеется и почти уже выпивает.
Кинни тоже был рад этому, он был рад отделаться от самого себя. Ехать к Шаклворсу ему было не с чем. История Стоунли оказалась мыльным пузырем, а в этой унылой части мира он не видел даже и тени большой «гвоздевой» статьи. Об этом он должен был после обеда позвонить Шаклворсу и, значит, унизиться. Унизительным было и то, как он ушел из дома Стоунли. Весь этот проклятый день был полон унижений. И для Кинни присутствие Чантона, в глазах которого он был одним из полубогов, было просто удачей. Он как на солнце нежился под восхищенным взглядом внимательного и тактичного Чантона. Он вновь почувствовал себя великим журналистом. Он еще покажет им. И он, как на параде, вовсю демонстрировал себя перед молодым человеком.
В конце концов оба они принадлежали к одной профессии, и беседовать им было легко и приятно. Сначала Кинни рассказал о лондонских журналистских делах, затем Чантон, не нуждаясь в особом поощрении, рассказал о местных журналистских делах. Он не жил постоянно в Аттертоне, но знал его хорошо и дал Кинни обстоятельный отчет о политике его представителя в парламента (Аттертон был городом, имевшим такого представителя). Какое-то дело — Кинни так и не узнал, да и не хотел знать какое, — связанное с этим представительством, привело Чантона в Аттертон и до сих пор задержало его, так как ему было необходимо встретиться с чьим-то советником или с советником кого-то.
Они перешли в курительную, где занялись виски, и Кинни дал возможность вести разговор собеседнику, надеясь, что обрывки местных новостей и сплетен подскажут ему тему для обзорной статьи или для «гвоздя».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63