Можно представить себе, как страстно волновали Аполлинера рассказы Блэза Сандрара о его поездках в Россию и как он завидовал своему другу.
Оба бродили по сонным улицам Парижа, Сандрар — худое треугольное лицо, узкие щелки бегающих глаз как-то странно контрастируют с огромным картофелеобраз-ным носом и мясистым ртом — Сандрар ошеломлял Аполлинера фразами, словно содержавшими электрический заряд, фразами, повторявшимися как рефрен: «Помню, я тогда ехал на транссибирском экспрессе... Было это на пароходе, увозившем эмигрантов в Америку... Когда я посетил ярмарку в Нижнем Новгороде... Во время первого путешествия в Китай, когда меня обвинили в сделках с контрабандистами...»
Знакомство Аполлинера с Сандраром состоялось в 1911 году, когда тот уже совершил два больших путешествия, пережил множество приключений, в которых этот мирный пчеловод искал рассеяния от надоевших ему ульев. Сандрар побывал в Брюсселе, в Лондоне, зарабатывал на жизнь, выступая жонглером в мюзик-холле, где подвизался такой же юный Чарли Чаплин, еще и не мечтавший о мировой славе. Сандрар снова отправляется в Россию, потом в Америку, в Канаду. Пресытившись странствованиями, опять садится за книги, целые дни проводит в Национальной библиотеке, где и встречается с Аполлинером. Сблизила их любовь к диковинным книгам. Сандрар становится специалистом по процессам ведьм, знахарству и чернокнижию; его страстью, как, впрочем, и страстью многих поэтов того времени, стала демонология. Он, разумеется, попадает в среду художников; любая незаурядная личность испытала на себе гипнотическое воздействие молодых художников, добавим, что художники были наиболее творчески мыслящими и неуемными искателями; в первых рядах шли Шагал и Леже, были там Пикассо и Брак и обаятельная чета Делоне.
Аполлинер бывал иногда в сопровождении Мари Лорансен в мастерской Делоне на улице Пти-Огюсген. Как-то вечером они — Сандрар и Аполлинер — пришли туда вместе. Блэз Сандрар рассказывал о своем последнем путешествии в Америку, о незабываемом дне, который закончился созданием поэмы «Пасха в Нью-Йорке».
Поэт придавал большое значение своей работе. Его рассказ, сохранивший творческую историю поэмы, прочно вошел в летопись французской поэзии, стал ее примечательной страницей... Однажды — было это в апреле 1912 года — Сандрар, измученный бесконечно долгим днем, в течение которого он, голодный, бродил по улицам Нью-Йорка, вдруг заметил на стене храма афишу, извещавшую об исполнении оратории Гайдна «Сотворение мира». Он входит в церковь. Под влиянием великолепной и суровой музыки, страдающий от голода и одиночества, измученный до последней степени, он впадает в состояние некоей галлюцинации,— никогда еще он не испытывал такого огромного внутреннего потрясения. Как будто рухнула плотина, сдерживавшая Ниагару лиризма во всей его необоримой силе. Сандрар возвращается в гостиницу, съедает ломоть черствого хлеба, случайно оказавшийся на столе, и записывает одну-единственную строку стихотворения; продолжать у него нет сил, он бросается на постель и засыпает. В три часа утра он проснулся и одним махом написал стихотворение — это как бы долгий диалог с господом богом на тему человеческого раскаяния, человеческой скорби и любви некоего Блэза Сандрара. Автор гордился этой поэмой и однажды сказал с нескрываемой самонадеянностью: до 1912 года во Франции был только один поэт — Аполлинер, а теперь есть еще и Сандрар.
Клоделевский ритм первых двух строк — это как бы обращение к богу, оно незаметно переходит в вопль души...
...Господи, когда ты испустил дух, завеса разверзлась — никто нам не поведал о том, что скрывалось за ней. Улица подобна ночи, как отверстая рана она полна золота, крови, огня и грязи — страх, сочувствие, одиночество стараются перекричать друг друга перекрестным огнем воспоминаний: пустынные улицы американской столицы, несчастные проститутки, достойные жалости, у которых есть право на сострадание, кто-то идет за ним, настигает его, какие-то тени, люди, он в страхе, у него кружится голова. Ночь, огни, потом рассвет и грохот паровоза, обрушившийся на город — господи, вот я вернулся измученный, одинокий, понурый .. Комната моя пуста как гробница. Господи, я одинок, меня бьет лихорадка, постель моя холодна как могила. Господи, я закрываю глаза, и зубы мои стучат... Я слишком одинок, мне холодно.
Взываю к тебе, господи...
Когда Сандрар, по просьбе собравшихся, прочитал это стихотворение Аполлинеру и Делоне, в комнате воцарилась тишина — такая наступает только при появлении шедевра. Рассказ об этом чтении, которым мы обязаны, вероятно, Делоне,— был записан бельгийским критиком и поклонником Сандрара Робером Гоффеном; если верить последнему, то Аполлинер по прочтении «Пасхи в Нью-Йорке» стал бледен как полотно. Он попросил у Сандрара дать ему рукопись и еще раз прочитал стихи про себя, а затем вернул их другу, не скрывая удивления, в котором звучала горечь: «Великолепно! Что по сравнению с этим книжка стихов, которую я сейчас готовлю!» Разговор на этом не кончился, но Аполлинер до конца вечера сохранял необычную для него мрачность.
Все это, быть может, не стоило бы упоминания, если бы не то обстоятельство, что некоторое время спустя Аполлинер написал одну из своих самых блистательных поэм «Зона» — произведение, которое критика признала переломным и «истинно аполлинеровским». Это как бы поэтическая автобиография: детство, зрелые годы, ароматы Юга, мосты и небо Парижа с Христом-авиатором, парящим над городом, разочарования, неудачи, боль, стыдящаяся себя, уродство и беды продажной любви, тревоги любви подлинной, неверие и сомнения — все это комментарии к жизни Аполлинера, которые трудно переоценить.
Вновь ты в Париже, среди толп один,
А мимо прут мыча стада машин.
Тоска сжимает горло, сердце гложет,
Как будто никогда, никто тебя любить не сможет.
Ты прежде бы ушел монахом в скит,
А нынче прошептать молитву — это стыд.
И ты смеешься над собой, и хохот, как огонь над адской бездной,
И отсвет смеха золотит глубины жизни бедной —
Картины, выставленной в мрачной галерее,
Куда порой заходишь ты, чтоб выйти поскорее.
В Париже ты опять, где женщины в крови.
Все это было — вспоминать не надо — в дни смерти красоты
и гибели любви.
Поэма стала библией не только для современных Аполлинеру поэтов, но и для последующих поколений. Простота этой трудной исповеди, настойчивый переход от второго лица к первому — все это драматизирует исповедь ребенка, спешащего постичь гамму чувств взрослых, придает «Зоне» весомость документа. Поэма заключает в себе все главные нити биографии Аполлинера довоенного периода, и биография эта достовернее многих сохранившихся рассказов о поэте, часто мелких и искажающих его внутренний облик.
Сплетники, присутствовавшие при этой сцене, утверждают, что Аполлинер побледнел в ту минуту, когда у слушателей, почти задохнувшихся в чаду поэзии Сандрара, перехватило дух, когда, сопереживая описанное поэтом, они почувствовали, как волосы у них встают на голове дыбом, и, вдруг утратив благополучное ощущение светского квиетизма, вскочили на ноги, как бы подброшенные пружиной волнения. Аполлинер побледнел — как бесценен и одновременно гнусен этот комментарий сплетника, дающего показания перед лицом истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Оба бродили по сонным улицам Парижа, Сандрар — худое треугольное лицо, узкие щелки бегающих глаз как-то странно контрастируют с огромным картофелеобраз-ным носом и мясистым ртом — Сандрар ошеломлял Аполлинера фразами, словно содержавшими электрический заряд, фразами, повторявшимися как рефрен: «Помню, я тогда ехал на транссибирском экспрессе... Было это на пароходе, увозившем эмигрантов в Америку... Когда я посетил ярмарку в Нижнем Новгороде... Во время первого путешествия в Китай, когда меня обвинили в сделках с контрабандистами...»
Знакомство Аполлинера с Сандраром состоялось в 1911 году, когда тот уже совершил два больших путешествия, пережил множество приключений, в которых этот мирный пчеловод искал рассеяния от надоевших ему ульев. Сандрар побывал в Брюсселе, в Лондоне, зарабатывал на жизнь, выступая жонглером в мюзик-холле, где подвизался такой же юный Чарли Чаплин, еще и не мечтавший о мировой славе. Сандрар снова отправляется в Россию, потом в Америку, в Канаду. Пресытившись странствованиями, опять садится за книги, целые дни проводит в Национальной библиотеке, где и встречается с Аполлинером. Сблизила их любовь к диковинным книгам. Сандрар становится специалистом по процессам ведьм, знахарству и чернокнижию; его страстью, как, впрочем, и страстью многих поэтов того времени, стала демонология. Он, разумеется, попадает в среду художников; любая незаурядная личность испытала на себе гипнотическое воздействие молодых художников, добавим, что художники были наиболее творчески мыслящими и неуемными искателями; в первых рядах шли Шагал и Леже, были там Пикассо и Брак и обаятельная чета Делоне.
Аполлинер бывал иногда в сопровождении Мари Лорансен в мастерской Делоне на улице Пти-Огюсген. Как-то вечером они — Сандрар и Аполлинер — пришли туда вместе. Блэз Сандрар рассказывал о своем последнем путешествии в Америку, о незабываемом дне, который закончился созданием поэмы «Пасха в Нью-Йорке».
Поэт придавал большое значение своей работе. Его рассказ, сохранивший творческую историю поэмы, прочно вошел в летопись французской поэзии, стал ее примечательной страницей... Однажды — было это в апреле 1912 года — Сандрар, измученный бесконечно долгим днем, в течение которого он, голодный, бродил по улицам Нью-Йорка, вдруг заметил на стене храма афишу, извещавшую об исполнении оратории Гайдна «Сотворение мира». Он входит в церковь. Под влиянием великолепной и суровой музыки, страдающий от голода и одиночества, измученный до последней степени, он впадает в состояние некоей галлюцинации,— никогда еще он не испытывал такого огромного внутреннего потрясения. Как будто рухнула плотина, сдерживавшая Ниагару лиризма во всей его необоримой силе. Сандрар возвращается в гостиницу, съедает ломоть черствого хлеба, случайно оказавшийся на столе, и записывает одну-единственную строку стихотворения; продолжать у него нет сил, он бросается на постель и засыпает. В три часа утра он проснулся и одним махом написал стихотворение — это как бы долгий диалог с господом богом на тему человеческого раскаяния, человеческой скорби и любви некоего Блэза Сандрара. Автор гордился этой поэмой и однажды сказал с нескрываемой самонадеянностью: до 1912 года во Франции был только один поэт — Аполлинер, а теперь есть еще и Сандрар.
Клоделевский ритм первых двух строк — это как бы обращение к богу, оно незаметно переходит в вопль души...
...Господи, когда ты испустил дух, завеса разверзлась — никто нам не поведал о том, что скрывалось за ней. Улица подобна ночи, как отверстая рана она полна золота, крови, огня и грязи — страх, сочувствие, одиночество стараются перекричать друг друга перекрестным огнем воспоминаний: пустынные улицы американской столицы, несчастные проститутки, достойные жалости, у которых есть право на сострадание, кто-то идет за ним, настигает его, какие-то тени, люди, он в страхе, у него кружится голова. Ночь, огни, потом рассвет и грохот паровоза, обрушившийся на город — господи, вот я вернулся измученный, одинокий, понурый .. Комната моя пуста как гробница. Господи, я одинок, меня бьет лихорадка, постель моя холодна как могила. Господи, я закрываю глаза, и зубы мои стучат... Я слишком одинок, мне холодно.
Взываю к тебе, господи...
Когда Сандрар, по просьбе собравшихся, прочитал это стихотворение Аполлинеру и Делоне, в комнате воцарилась тишина — такая наступает только при появлении шедевра. Рассказ об этом чтении, которым мы обязаны, вероятно, Делоне,— был записан бельгийским критиком и поклонником Сандрара Робером Гоффеном; если верить последнему, то Аполлинер по прочтении «Пасхи в Нью-Йорке» стал бледен как полотно. Он попросил у Сандрара дать ему рукопись и еще раз прочитал стихи про себя, а затем вернул их другу, не скрывая удивления, в котором звучала горечь: «Великолепно! Что по сравнению с этим книжка стихов, которую я сейчас готовлю!» Разговор на этом не кончился, но Аполлинер до конца вечера сохранял необычную для него мрачность.
Все это, быть может, не стоило бы упоминания, если бы не то обстоятельство, что некоторое время спустя Аполлинер написал одну из своих самых блистательных поэм «Зона» — произведение, которое критика признала переломным и «истинно аполлинеровским». Это как бы поэтическая автобиография: детство, зрелые годы, ароматы Юга, мосты и небо Парижа с Христом-авиатором, парящим над городом, разочарования, неудачи, боль, стыдящаяся себя, уродство и беды продажной любви, тревоги любви подлинной, неверие и сомнения — все это комментарии к жизни Аполлинера, которые трудно переоценить.
Вновь ты в Париже, среди толп один,
А мимо прут мыча стада машин.
Тоска сжимает горло, сердце гложет,
Как будто никогда, никто тебя любить не сможет.
Ты прежде бы ушел монахом в скит,
А нынче прошептать молитву — это стыд.
И ты смеешься над собой, и хохот, как огонь над адской бездной,
И отсвет смеха золотит глубины жизни бедной —
Картины, выставленной в мрачной галерее,
Куда порой заходишь ты, чтоб выйти поскорее.
В Париже ты опять, где женщины в крови.
Все это было — вспоминать не надо — в дни смерти красоты
и гибели любви.
Поэма стала библией не только для современных Аполлинеру поэтов, но и для последующих поколений. Простота этой трудной исповеди, настойчивый переход от второго лица к первому — все это драматизирует исповедь ребенка, спешащего постичь гамму чувств взрослых, придает «Зоне» весомость документа. Поэма заключает в себе все главные нити биографии Аполлинера довоенного периода, и биография эта достовернее многих сохранившихся рассказов о поэте, часто мелких и искажающих его внутренний облик.
Сплетники, присутствовавшие при этой сцене, утверждают, что Аполлинер побледнел в ту минуту, когда у слушателей, почти задохнувшихся в чаду поэзии Сандрара, перехватило дух, когда, сопереживая описанное поэтом, они почувствовали, как волосы у них встают на голове дыбом, и, вдруг утратив благополучное ощущение светского квиетизма, вскочили на ноги, как бы подброшенные пружиной волнения. Аполлинер побледнел — как бесценен и одновременно гнусен этот комментарий сплетника, дающего показания перед лицом истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74