Ему многое нравится в поэзии, в нем нет ничего от ярого фанатика одного направления, свободный стих ему так же близок, как некоторые стихи парнасцев, среди новейших поэтов он видит много талантливых, да вот хотя бы сидящий рядом с ним Андре Сальмон, худой, высокий, изящный, у которого даже самые непристойные анекдоты не оскорбляют женских ушей, забавный, милый Сальмон. А вот еще кто-то появляется в зале, сверкая ослепительными прожекторами глаз, разгоряченных вином, это Альфред Жарри, который уже седьмой год ходит в ореоле славы ненавистного обывателям короля Юбю, так гесно сжившийся со своим творением, как некогда романтики сживались со своими патетическими героями, неряшливый, бедный, неуживчивый, обжигающий, как серная кислота, всех, кто становится поперек его извилистой дороги, Жарри, который может быть таким приветливым и чутким относящимися к нему людьми, Жарри, независимый и одинокий.
Он подсаживается к ним. Пьет вишневку из первого попавшегося на столе стакана и, подперев подбородок, слушает песенку Казальса, которую поют сейчас на эстраде. Уже конец программы. Аполлинер и его товарищи встают из-за столика. Душно в этом погребке. Несколько молодых пар танцуют посреди зала бешеный кек-уок, у девиц волосы рассыпались по плечам, щеки красные, глаза блестят, подолы светлых шерстяных платьев вздымают тучи пыли над ближними столиками, где горячо аплодируют этому бурному выступлению, не скупясь на шутливые замечания. Когда выходят на площадь Сен-Мишель, близится полночь. Несмотря на то что уже февраль и воздух пропитан промозглой сыростью, от Сены веет приятной прохладой, тротуары бульвара подернуты хрупкой пленкой заснеженной грязи. Видимо, шел снег, пока они сидели внизу. Туман желтыми шапками повисает над газовыми фонарями. За матовыми от сырости стеклами кафе «Ла вашетт» мелькают черные фигуры. Заглядывают туда, но Мореаса уже нет, видимо, перебрался в другое место или скитается по своему обыкновению в ночи, волоча за собой свиту поклонников и друзей, с которыми расстанется только под утро. Мореас страдает бессонницей и не выносит одиночества, потому и не хочет, чтобы его оставляли раньше времени, судорожно удерживает свой веселый табупок до самого закрытия, коря и расталкивая тех, что поленивее или сонливее. Чтобы удержать их при себе, он даже приводит притчу об учениках, которые оставили Христа бодрствовать на Елеонской горе. Обожание поклонников позволяет ему все. А впрочем, ночная жизнь в обычае тогдашней богемы, так что нок-тамбулизм Мореаса никого не удивляет. Несмотря на отсутствие мэтра в «Ла вашетт», Деникер и Сальмон исчезают в клубах дыма, втянутые туда каким-то болтуном, охотящимся за свежими слушателями. Андре Бийи с Молле, оба амьенцы, шагают впереди, увлеченные общими воспоминаниями детства. Молле вызывается наши земляку хорошее место, забыв в приступе благожелательности, что сам уже несколько лет довольно безуспешно ищет какого-нибудь платного занятия для себя. Молодой Бийи тронут, растроган, взволнован не на шутку: он нашел новых чудесных друзей, будущее кажется ему теперь яснее, трудности легче будет преодолеть, даже тот факт, что через несколько недель ему надо явиться на воинский призыв (два года в армии!), кажется ему сейчас не таким удручающим.
Тем временем Жарри увлекает Аполлинера в сторону. В улицу Дезэколь, через минуту они уже одни идут вдоль бульвара Сен-Жермен, опустевшего в такую позднюю пору. Близость этого гениального литературного головореза с благовоспитанным, вежливым Аполлинером, обожающим шутку любого рода и поразительно умеющим сочетать ее с лирической настроенностью,— высекает при каждом более или менее остром столкновении неожиданные и причудливые искры. Жарри, невысокий, небрежно одетый, без головного убора, руки в карманах, шагает рядом с широкоплечим поэтом, благожелательно повернувшимся к нему, ступая пошире обычного, чтобы поспеть за своим товарищем, но мягко и тихо, по-кошачьи. Время от времени глухую тишину ночи разрывает характерный аполлинеровский раскатистый смех.
«Я провел всю ночь, расхаживая с Альфредом Жарри по бульвару Сен-Жермен,— вспоминает Аполлинер,— мы говорили о гербах, ересях и версификации. Он рассказывал мне о сплавщиках леса, среди которых живет большую часть года, о марионетках, которые на первом представлении были исполнителями в «Короле Юбю». Голос Альфреда Жарри звучал чисто, серьезно, резко, иногда приподнято. Неожиданно он смолкал, улыбался и снова становился серьезным. Непрерывно шевелил кожей на лбу, только в ширину, а не в высоту, как обычно бывает. Около четырех к нам подошел какой-то человек и спросил, как пройти в Плезанс. Жарри моментально выхватил револьвер, велел прохожему отойти на шесть шагов и только тогда объяснил. Потом мы расстались, и Жарри вернулся в свою нору на улице Кассет, где я должен был его навестить».
Нетрудно догадаться, что Аполлинер, всегда любящий дружеские встречи и любопытный к людям, вскоре навестил его, описав эту встречу в изданных несколько лет спустя «Колоритных современниках»:
— Мсье Альфред Жарри?
— Между четвертым и пятым.
И впрямь это так. Дом был разделен владельцем на полуэтажи, так что являлся чем-то вроде уменьшенного небоскреба. В обиталище Альфреда Жарри все было уменьшенное. Кровать была уменьшенной кроватью, скорее уж лежбищем, поскольку, как сказал мне Жарри, низкие кровати в моде. Письменный стол уменьшенным письменным столом, поскольку Жарри писал лежа на животе на полу. Меблировка была уменьшенной меблировкой, так как состояла исключительно из кровати. На стене висела уменьшенная картина — портрет Жарри, значительная часть его была сожжена, так что осталась только голова, напоминающая голову Бальзака на одной известной мне литографии. Библиотека являлась уменьшенной библиотекой, впрочем, даже и это звучит слишком громко, так как состояла она исключительно из популярного издания Рабле и двух-трех томиков «Розовой библиотеки». На камине стоял большой каменный фаллос японской работы, подарок Фелисьена Ропса. Жарри держал его под колпаком фиолетового бархага, после того как этот экзотический монолит напугал одну литературную дамочку, сильно запыхавшуюся от восхождения на четырехсполовинный этаж и встревоженную видом скупо меблированного интерьера.
— Это что, копия? — спросила дама.
— Да,—ответил Жарри,— только уменьшенная».
Как видим, гениальный сорванец всю жизнь оставался сорванцом, а слава о его раблезианских шутках дожила до наших дней.
Незадавшаяся жизнь Жарри стала предметом внимания многих современных исследователей. К ней не подходит ни одна из известных психологических схем. Его неуживчивость, неустроенность и даже явное отвращение к комфорту этого мира и людским слабостям делают из него фигуру, к которой трудно подобрать ключ, даже если ключ — человеческое расположение.
Ведь он всегда вел себя так, как будто ничуть в нем не нуждался. Всякая чувствительность претила ему, на благожелательные слова он отвечал ворчанием, ненавидел женщин, благодаря чему вычеркнул из своей жизни самую легкую для потомков страницу — историю сердца, недоставало ему красоты и привлекательности, общество его бывало невыносимо, а дурацкие выходки раздражали своим мальчишеством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74