Но бывает и иначе. Во время спокойных вечеров под домашним кровом Мари кротко сидит подле Гийома, когда тот, скинув пиджак, заканчивает свой фельетон в «Энтрансижан», помогает ему готовить ужин, иногда переписывает стихи. Именно они являются тем благом, которое она любит в Гийоме безо всяких оговорок. От грусти, зыблющейся в строфах возлюбленного, тревожно перехватывает горло, становится больно и возникают недобрые предчувствия. Но она не умеет долго грустить, уже через минуту щегленком прыгает комнате и смеется. Она отлично знает, что ее шуточки, время от времени бросаемые Гийому, сгоняют с его лица самую суровую мину, проясняют его и наполняют это простодушное тяжелое тело счастьем. Зная его мужское тщеславие, она одевается для него в платья, выбранные с безошибочным вкусом женщины и художницы, летом она раскрашивает мелкими цветочками свои вуальки, ради которых носит большие пастушеские шляпы с букетами, зимой одевается в шерстяные костюмы, туго обтягивающие ее осиную талию. Красится она смело, и от этого глаза ее приобретают женское тепло, сквозь которое пробивается искра острого ума; легкое косоглазие придает ей только обаяние, а близорукость делает ее движения более округлыми, мягкими. Она сохраняет некоторые инфантильные привычки, которыми так пленила некогда Аполлинера, и можно предполагать, что делает это умышленно: она не расстается с детской скакалкой и прыгает через нее ловко, как танцовщица. Простившись мирно с Аполлинером, она сбегает по лестнице условным образом, делает внизу три прыжка, а потом еще два, что должно означать:
«До свидания, до завтра». Влюбленный Аполлинер с восторгом опишет это в одном из писем к знакомой, а потом в жестоком и полном страдания рассказе о его любви к Мари, который войдет в книгу «Убийство поэта». Но пока что любовь длится, только съеживается и расслабляется, как пульсирующее, живая, бурная, все еще ищущая новых надежд. И так будет еще несколько лет, так стоит ли предвосхищать события?
Художническая среда меняется теперь с каждым днем. На Монмартре появляется молодой, красивый Модельяни, к которому присоединяется осиротевший после смерти Жарри поэт с рыжей бородой, приятель Пикассо и Аполлинера, Кремниц, в этой же компании часто можно встретить несчастного Утрилло. Едят все еще у Азона, вечерами бывают еще у папаши Фреде, где можно встретить стареющую Сюзанну Валадон, безумно влюбленную в молодого Уттера А вдали от Монмартра уже подрастает дерзкий рой, обосновавшийся в так называемом «Улье» («Ьа КисЬе»), на Монпарнасе. Здание это сходно по своим удобствам с «Бато-лазуар» на Монмартре: также нет ни воды, ни газа, и квартирная плата самая дешевая в Париже. От монмартрской «портомойни» его отличает только круглая форма, оправдывающая название улья. Дом этот, предназначенный владельцем — а им является скульптор, некий Дюбуа — под мастерские для художников, вмещает большую группу пришлой бедноты; наряду с живущими там русскими и итальянцами, не имеющими ничего общего с искусством, очутилось и много художников. Здесь живет Фернан Леже, а потом Шагал, Сутин и Липшиц, сюда будут приходить, как к себе, как на Монмартр, Аполлинер и Делоне, Сан-драр и Модильяни. «Улей» сокрушает монополию Монмартра. Постепенно юные боги начинают сходить в долы. Сначала убежит с Монмартра Сальмон, женившись на костлявой Жанне с внешностью апаша, вечно с тлеющим окурком в уголке рта, потом съедет этажом ниже, на бульвар Клиши, Пабло Пикассо; все меньше остается на Монмартре молодых знаменитостей, все больше Места для истории, гидов и туристов. Монпарнас, вот уже несколько лет являющийся местом встреч разноязычной интеллигенции, одновременно с возникновением «Улья» будет охвачен эпидемией художнической малярии, которая угнездится тут и будет по сей день пугать и эпатировать.
Экзотика «Улья» привлекает Аполлинера с неудержимой силой. Язык, звучащий в коридорах этого плохо освещенного, нищего и одновременно причудливого здания, напоминает ему о каких-то неисполненных, не доведенных до конца, спутанных планах в его жизни. Он присматривается к этим людям, как всегда с легкостью даст втянуть себя в разговоры, позволяет пригласить себя в их неустроенные жилища. Его в дрожь приводит фатализм здешних русских и их апатия к нищете, поэтический восторг вызывают приступы мистицизма и бескорыстия, о которых не имеет представления уравновешенная натура француза. Их гостеприимство, беспредельное и бессмысленное, напоминает ему гостеприимство матери, поражают неожиданные моменты подозрительной недоверчивости и мелких, искусно сотканных интриг, которые вдруг всю эту внешнюю непосредственность превращают в прах. Когда он покидает такой дом, вопли растрепанных итальянок и визг их детей кажутся ему единственным настоящим воспоминанием детства, а славянская примесь — только следом, сохранившимся в биографии.
К счастью, от этих противоречивых чувств и от славянской стихии «Улья» всегда можно убежать. Например, к Фернану Леже, коренастому юноше с грубыми чертами, который занимает здесь одну из мастерских и, весело насвистывая, упрямый, правдивый, уверенный в себе и не выносящий в искусстве никакого вранья, медленно завоевывает себе славу, возделывая свои полотна е такой же тщательностью, с какой его дед, нормандский землероб, возделывал землю, уверенный, что она принесет ему осенью урожай. Леже — одна из самых привлекательных фигур того времени. Он больше напоминает рабочего, чем художника, и таким останется до конца жизни, когда слава его за океаном будет столь же велика, как и в старой Европе. Внешность его является одновременно выражением внутренней сущности. Леже и впрямь считает себя сознательным, живым и самостоятельным работником, участвующим в созидании современной жизни и современной цивилизации, которую он принимает со всей оптимистической прямотой и естественным восхищением художника, не имеющего ничего от рабского преклонения. И он так же, как Вламинк, не ходит в музеи, но совсем по иным причинам. В нем нет ни крупицы вламинковской жестокости, культа физической силы, желания навязать другим свои убеждения. Он знает, что собственному видению, которое уже ощущает, видению современной ему цивилизации, не научит его ни один из мастеров, это подсказывает ему не чувство силы, а чувство своеобразия. Шоферы, каменщики, электрики, иногда акробаты — герои его полотен так же, как и машины, строительные леса и телеграфные столбы.
Эти полосатые, яркие фигуры на телеграфных столбах. И на строительных лесах выглядят как механические пестрые дятлы среди пейзажа новой, созданной человеком природы; чистые, светлые краски придают техническим сказкам Леже легкость и сладость безгрешности, а уродство изображаемых им фигур может расцениваться как перенесение смысла на усилия рук и ума. В тот период, когда в мастерскую Леже заглядывал Аполлинер, картины его еще не имели той воздушной прозрачности, какая характеризует позднейшие достижения этого художника.
Сезанн и кубисты гостили тогда в творчестве Леже, но даже тогда была видна его самобытность, особенно в «Обнаженной в лесу», когда выбранное им направление в шутку называли «тубизмом» от трубы, которыми он под разными предлогами заполнял динамическое пространство своих картин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74