Она возникла из развала самой субстанции личности и питается ее сухим, рассудочным развратом. Когда действует машина - кажется, что кто-то страдает, чья-то глубокая и нежная душа истязуется, что-то стонет и надрывается в неведомых глубинах жизни, кто-то страшный и безликий бьет по родному лицу...
- Да замолчите ли вы, наконец, - с рыдающим воплем бросился я к Харитонову, как бы намереваясь его ударить, но только сильно схвативши его за плечи.
Харитонов смутился и замолчал. Я же бросился почему-то к окну, упал на колени перед окном и прильнув лицом к подоконнику, громко и истерически зарыдал.
Тотчас же многие стали вставать с места и подходить ко мне с утешением, хотя, думаю, едва ли кто-нибудь отдавал себе отчет в подлинной причине моих слез, раз она не была ясна и мне самому.
- Что с вами? Николай Владимирович, что с вами? Встаньте. Что с вами? Успокойтесь, - твердили вокруг меня участливые голоса. Подошел Харитонов с ласковыми и честными словами:
- Николай Владимирович... Простите меня... Если я чем-нибудь виноват, простите меня... Я совсем не хотел вас обидеть... Такой случай... Совсем не было в мыслях...
- Оставьте меня! - продолжал я свою истерику. - Прочь от меня! Я вам отвечу! Слышите ли вы? Я вам отвечу...
- Милый Николай Владимирович, - искренно недоумевал Харитонов. Голубчик вы мой, да в чем дело?
- Я вам отвечу, - кричал я, вставая с полу и утирая слезы. - Вот мой ответ: я - строитель Беломорского Канала, я - ударник Беломорстроя! Слышите? Я уже несколько месяцев подряд на красной доске! Слышите? Это я бетонировал шестой шлюз! А Хижозеро помните? Кто ликвидировал катастрофу на Хижозере? А?
Тут я с кулаками подступил к скромному и недоумевающему Харитонову, как бы желая его побить.
- Кто вовремя послал рабсилу на Хижозеро? - кричал я на весь дом. - А? Вы в это время в архиве сидели... Вот мой ответ: я - ударник Беломорстроя!
Я выхватил из кармана свою книжку ударника и с силою бросил ее к ногам Харитонова.
В это же время донесся до меня шепот Михайлова на ухо Коршунову: "Какой же это ответ?! Разве это ответ?!" Тот что-то отвечал, но я уже не мог этого расслышать.
Понемногу я оправлялся. Сказавши свои последние слова, я вновь сел на свое место за столом и несколько раз отхлебнул чаю из своего остывшего стакана. Публика вела себя довольно неопределенно. Многие тоже стали занимать свои старые места.
- И потом, что вы тут городили? - продолжал я плаксивым, но почти успокоившимся голосом. - Вы обвиняли технику в абстрактности....
Но тут меня рвануло опять и я снова закричал, сжимая кулаки:
- Да как вы смеете? Кто вам дал право?..
Харитонов подняв мою книжку Беломорского ударника, положил ее на стол передо мною, подошел ко мне ласково и как-то особенно бережно заговорил, взявши меня за руку:
- Дорогой мой... Я нехотя задел какие-то ваши больные струны... Но ведь я меньше всего имел в виду вас... Я говорил вообще. И я почти совсем не знаю ваших взглядов, ни ваших чувств...
Я посмотрел на добрые глаза Харитонова, и - мне стало стыдно за свое поведение. Я вдруг отрезвился, как будто некий дух, мною завладевший, мгновенно оставил меня. Я сразу почувствовал себя опять хозяином квартиры; и мне стало досадно, что я не овладел собою вовремя и так распоясался. Правда, мои извинения стали бы звучать пошло. Поэтому я и не приносил их. Но было ясно, что все поняли меня и не обижаются на меня.
- В вашей речи, - сказал я Харитонову совсем спокойным и окрепшим голосом, - мне послышалось что-то давно знакомое, что-то родное и мягкое... Но все ваши слова,... они... простите меня... неуместны...
- Вот это первое правильное слово, - громко сказал Абрамов. - Прежде чем обсуждать эту речь по существу (хотя я совершенно не знаю, что в ней можно обсуждать), надо прямо сказать: она - неуместна! Это - самое мягкое, что о ней можно сказать.
- Но если она неуместна, - возразил Харитонов, - тогда тем более неуместно ее и обсуждать.
Михайлов, Коршунов, Елисеев и Елена Михайловна стали протестовать, утверждая, что неуместную речь вполне уместно критиковать. Согласился только Абрамов:
- А я думаю, что эту речь действительно нечего критиковать. В старину было хорошее правило: нельзя рисовать черта на стене.
Я стал решительно возражать против Абрамова:
- Нет! Ни в каком случае! Что-то мы должны сказать по этому поводу. Да знаете что?.. Поликарп Алексеевич, - обратился я к Абрамову, - говорите вы. Правда, говорите вы...
- Нет уж, Николай Владимирович, - закокетничал тот, - пожалуйста увольте. Говорите лучше вы.
Я знал, что ему хочется говорить больше, чем мне; и я сказал:
- Ну, ладно. Я начну. Но только, чтобы продолжали вы!
Абрамов согласился, не выражая этого согласия явно. А я произнес следующее:
- Любезный Константин Дмитриевич! Вы нарисовали увлекательный миф: и мне досадно, что я сам прервал его на самом захватывающем месте. Ваши слова звучали, как красивая музыка, уводящая от действительности и погружающая в сладкие и завораживающие мечты. Но я спрошу вас только об одном: как же это делается? Как сделать это так, чтобы тут была не просто обманчивая, хотя и сладкая мечта, но чтобы тут была настоящая и крепкая действительность? Ваша речь, если подходить к ней объективно, конечно, имела острую направленность против техницизма наших дней, и тут можно употребить гораздо более резкие выражения для оценки ваших высказывании. Я этого делать не буду, так как Поликарп Алексеевич, по-видимому, и без меня осветит эту сторону дела достаточно. Я буду говорить совсем иначе. Я спрошу: как это сделать, как эту мечту сделать действительностью?
Вы, по-видимому, расцениваете коммунизм как царство техницизма. Самым решительным образом я буду протестовать. Техницизм-как раз буржуазно-капиталистическая стихия...
Тут Михайлов опять шепнул Коршунову на ухо: "Это и значит, что коммунизм есть типичное буржуазное мещанство". Случайно услышав эти слова, я чуть было не обратился к Михайлову, но потом решил держать себя в руках и не прерывать намеченной нити разговора.
- Коммунизм, - продолжал я, - не есть примат техницизма. Наоборот, техника здесь совсем не самодовлеет; она подчиняется здесь высшему началу...
- Диктатуре пролетариата? - брякнул Коршунов, желая быть язвительным. Я спокойно продолжал:
- Вы можете по-разному относиться к диктатуре пролетариата, но вы должны признать, что коммунизм не есть какое-то обожествление техники и что, наоборот, техника здесь только средство. Это, Константин Дмитриевич, первое.
Второе. Вы продолжаете думать по старым либерально-интеллигентским методам, что большевик, это - самый примитивный, самый схематический и элементарный человек. Вы думаете, что проблемы жизни в смысле организма стоят только у его врагов. Я это ощущаю совсем иначе. Большевик, это самый сложный человек современности. Кажется, и вы признаете не одну только западно-европейскую, индивидуалистическую сложность. Я вам скажу больше: коммунизм как раз и имеет своей исторической миссией вернуть человека к непосредственному ощущению жизни и подчинить машину человеку настолько, чтобы не она владела им, а он ею. Вы нам дали музыку органической философии, но что вы сделали для того, чтобы механизм и всю техническую стихию именно подчинить человеку? Вы дали ряд абсолютных требований. И в своей абсолютности они звучат непримиримо, они - почти призыв к восстанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
- Да замолчите ли вы, наконец, - с рыдающим воплем бросился я к Харитонову, как бы намереваясь его ударить, но только сильно схвативши его за плечи.
Харитонов смутился и замолчал. Я же бросился почему-то к окну, упал на колени перед окном и прильнув лицом к подоконнику, громко и истерически зарыдал.
Тотчас же многие стали вставать с места и подходить ко мне с утешением, хотя, думаю, едва ли кто-нибудь отдавал себе отчет в подлинной причине моих слез, раз она не была ясна и мне самому.
- Что с вами? Николай Владимирович, что с вами? Встаньте. Что с вами? Успокойтесь, - твердили вокруг меня участливые голоса. Подошел Харитонов с ласковыми и честными словами:
- Николай Владимирович... Простите меня... Если я чем-нибудь виноват, простите меня... Я совсем не хотел вас обидеть... Такой случай... Совсем не было в мыслях...
- Оставьте меня! - продолжал я свою истерику. - Прочь от меня! Я вам отвечу! Слышите ли вы? Я вам отвечу...
- Милый Николай Владимирович, - искренно недоумевал Харитонов. Голубчик вы мой, да в чем дело?
- Я вам отвечу, - кричал я, вставая с полу и утирая слезы. - Вот мой ответ: я - строитель Беломорского Канала, я - ударник Беломорстроя! Слышите? Я уже несколько месяцев подряд на красной доске! Слышите? Это я бетонировал шестой шлюз! А Хижозеро помните? Кто ликвидировал катастрофу на Хижозере? А?
Тут я с кулаками подступил к скромному и недоумевающему Харитонову, как бы желая его побить.
- Кто вовремя послал рабсилу на Хижозеро? - кричал я на весь дом. - А? Вы в это время в архиве сидели... Вот мой ответ: я - ударник Беломорстроя!
Я выхватил из кармана свою книжку ударника и с силою бросил ее к ногам Харитонова.
В это же время донесся до меня шепот Михайлова на ухо Коршунову: "Какой же это ответ?! Разве это ответ?!" Тот что-то отвечал, но я уже не мог этого расслышать.
Понемногу я оправлялся. Сказавши свои последние слова, я вновь сел на свое место за столом и несколько раз отхлебнул чаю из своего остывшего стакана. Публика вела себя довольно неопределенно. Многие тоже стали занимать свои старые места.
- И потом, что вы тут городили? - продолжал я плаксивым, но почти успокоившимся голосом. - Вы обвиняли технику в абстрактности....
Но тут меня рвануло опять и я снова закричал, сжимая кулаки:
- Да как вы смеете? Кто вам дал право?..
Харитонов подняв мою книжку Беломорского ударника, положил ее на стол передо мною, подошел ко мне ласково и как-то особенно бережно заговорил, взявши меня за руку:
- Дорогой мой... Я нехотя задел какие-то ваши больные струны... Но ведь я меньше всего имел в виду вас... Я говорил вообще. И я почти совсем не знаю ваших взглядов, ни ваших чувств...
Я посмотрел на добрые глаза Харитонова, и - мне стало стыдно за свое поведение. Я вдруг отрезвился, как будто некий дух, мною завладевший, мгновенно оставил меня. Я сразу почувствовал себя опять хозяином квартиры; и мне стало досадно, что я не овладел собою вовремя и так распоясался. Правда, мои извинения стали бы звучать пошло. Поэтому я и не приносил их. Но было ясно, что все поняли меня и не обижаются на меня.
- В вашей речи, - сказал я Харитонову совсем спокойным и окрепшим голосом, - мне послышалось что-то давно знакомое, что-то родное и мягкое... Но все ваши слова,... они... простите меня... неуместны...
- Вот это первое правильное слово, - громко сказал Абрамов. - Прежде чем обсуждать эту речь по существу (хотя я совершенно не знаю, что в ней можно обсуждать), надо прямо сказать: она - неуместна! Это - самое мягкое, что о ней можно сказать.
- Но если она неуместна, - возразил Харитонов, - тогда тем более неуместно ее и обсуждать.
Михайлов, Коршунов, Елисеев и Елена Михайловна стали протестовать, утверждая, что неуместную речь вполне уместно критиковать. Согласился только Абрамов:
- А я думаю, что эту речь действительно нечего критиковать. В старину было хорошее правило: нельзя рисовать черта на стене.
Я стал решительно возражать против Абрамова:
- Нет! Ни в каком случае! Что-то мы должны сказать по этому поводу. Да знаете что?.. Поликарп Алексеевич, - обратился я к Абрамову, - говорите вы. Правда, говорите вы...
- Нет уж, Николай Владимирович, - закокетничал тот, - пожалуйста увольте. Говорите лучше вы.
Я знал, что ему хочется говорить больше, чем мне; и я сказал:
- Ну, ладно. Я начну. Но только, чтобы продолжали вы!
Абрамов согласился, не выражая этого согласия явно. А я произнес следующее:
- Любезный Константин Дмитриевич! Вы нарисовали увлекательный миф: и мне досадно, что я сам прервал его на самом захватывающем месте. Ваши слова звучали, как красивая музыка, уводящая от действительности и погружающая в сладкие и завораживающие мечты. Но я спрошу вас только об одном: как же это делается? Как сделать это так, чтобы тут была не просто обманчивая, хотя и сладкая мечта, но чтобы тут была настоящая и крепкая действительность? Ваша речь, если подходить к ней объективно, конечно, имела острую направленность против техницизма наших дней, и тут можно употребить гораздо более резкие выражения для оценки ваших высказывании. Я этого делать не буду, так как Поликарп Алексеевич, по-видимому, и без меня осветит эту сторону дела достаточно. Я буду говорить совсем иначе. Я спрошу: как это сделать, как эту мечту сделать действительностью?
Вы, по-видимому, расцениваете коммунизм как царство техницизма. Самым решительным образом я буду протестовать. Техницизм-как раз буржуазно-капиталистическая стихия...
Тут Михайлов опять шепнул Коршунову на ухо: "Это и значит, что коммунизм есть типичное буржуазное мещанство". Случайно услышав эти слова, я чуть было не обратился к Михайлову, но потом решил держать себя в руках и не прерывать намеченной нити разговора.
- Коммунизм, - продолжал я, - не есть примат техницизма. Наоборот, техника здесь совсем не самодовлеет; она подчиняется здесь высшему началу...
- Диктатуре пролетариата? - брякнул Коршунов, желая быть язвительным. Я спокойно продолжал:
- Вы можете по-разному относиться к диктатуре пролетариата, но вы должны признать, что коммунизм не есть какое-то обожествление техники и что, наоборот, техника здесь только средство. Это, Константин Дмитриевич, первое.
Второе. Вы продолжаете думать по старым либерально-интеллигентским методам, что большевик, это - самый примитивный, самый схематический и элементарный человек. Вы думаете, что проблемы жизни в смысле организма стоят только у его врагов. Я это ощущаю совсем иначе. Большевик, это самый сложный человек современности. Кажется, и вы признаете не одну только западно-европейскую, индивидуалистическую сложность. Я вам скажу больше: коммунизм как раз и имеет своей исторической миссией вернуть человека к непосредственному ощущению жизни и подчинить машину человеку настолько, чтобы не она владела им, а он ею. Вы нам дали музыку органической философии, но что вы сделали для того, чтобы механизм и всю техническую стихию именно подчинить человеку? Вы дали ряд абсолютных требований. И в своей абсолютности они звучат непримиримо, они - почти призыв к восстанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21