История, это - сладострастное наслаждение бытием. А вечное... Вечность есть дитя играющее, сказал Гераклит. И вот чему научил нас Беломорстрой! А вы скопцы, гниющая каличь, бессильно-злобные останки жизни! История, это сказка, и действительность фантастичнее всякого Гофмана и Эдгара По. А вы...
Голос Михайлова начинал дрожать, и его волнение стало передаваться другим. Он, явно, слишком зарапортовался.
Я тихо подошел к нему и стал ласково гладить его по спине со словами:
- Брось! Не стоит! Нас ведь все равно не поймут...
Прибавил и Абрамов:
- Не стоит расстраивать себе нервы...
Михайлов начал было опять дрожащим взволнованным голосом:
- Мы - разные! Мы - абсолютно разные! Но мы - одно! Мы - в одном! Мы во всемирной мистерии человечества! Нами играет вечность!
Но мы не дали ему говорить, так как он был слишком возбужден и волновал других, да было и поздно.
Все стали прощаться и уходить. Ушел и Михайлов.
Последними уходили Абрамов и Харитонов. Завязался во время их одевания разговор.
- Да! - сказал Харитонов, разыскивая свои галоши. - Вот кто не нюхал беломорстроевского пороху, тот Михайлова не поймет. А вот большевики понимают!
- Понимать-то они понимают, - согласился Абрамов, хитровато прищуривая один глаз, - да только с нашего брата глаз нельзя спускать.
- Ну, это только естественно! - добавил я. - Ведь ребенка мы тоже понимаем, даже и любим. А ведь глаз нельзя с него спускать.
- А вы тоже хороши! - иронически сказал Абрамов.
- А в чем дело? - удивился я.
- В чем дело! - добродушно ответил Абрамов. - Уж не могли обойтись без масонства!
Я вытаращил на него глаза.
- Без масонства? - с испугом в голосе спросил я.
- Ну, конечно, без масонства! Ведь Гете-масон. Я остолбенел.
- Гете ... масон? - прошептал я.
- Если вы этого не знаете, то я вам могу сказать, что Гете всю жизнь состоял в масонской ложе и, когда праздновался там 50-летний юбилей его масонской деятельности, он заявил, что всю жизнь свою он только и служил масонству.
Я раскрыл рот и ничего не нашелся ответить.
- Да не волнуйте его, Поликарп Алексеевич, - вступился Харитонов. Ведь это же невинное масонство XVIII века, просто благотворительное, филантропическое общество...
- Гете... - масон? - продолжал растерянно шептать я.
- Ну, я, Николай Владимирович, - сказал Абрамов, - жалею, что об этом заговорил. Вы придаете этому какое-то особенное значение, которого я совершенно не нахожу... Просто мне думается, что не стоило вам для иллюстрации моих взглядов декламировать Гете.
- Да, конечно,... - рассеянно говорил я, - конечно, пожалуй, не стоило...
И рука сама собой поднялась у меня к затылку и стала чесать его.
- А я вот думаю о другом, - сказал Харитонов. - Я вот думаю, как глубока и насыщена наша советская действительность, как она трагична, эпична, какой страстный трагический дифирамб она собой представляет, какая это ликующая, победная симфония духа, и - как серы, скучны, как ничтожны и бессильны наши теории! Как комично и слабоумна эта трогательная детская игра, борьба каких-то там диалектиков с какими-то механистами, это несчастное кропательство плохо учившихся грамотеев, мнящих себя идеологами... Не только один звук, произнесенный Сталиным, гениальнее и действеннее всего этого многолетнего писка "теоретиков", но каждый камень, правильно уложенный нашим беломорстроевским рабочим для укрепления дамбы, каждый синус и косинус, правильно исчисленный в нашем Проектном Отделе гениальнее, нужнее, историчнее, жизненнее, - я бы сказал, мистичнее сотен книг и тысяч страниц столичных - даже и признанных - теоретиков.
- Но Гете, - возразил Абрамов, - все равно не наш идеолог.
- Он не наш, - сказал Харитонов, - но ближе к нам, чем все эти Деборины, Лупполы, Варьяши и пр.
Тут очнулся и я и сказал:
- Все это значит только то, что еще не настало время для теории, для настоящей теории. Еще и не снится теперешнему теоретику, что такое наша революция и что такое наша техника. Еще не родились настоящие слова...
- Но ведь существует же революционная теория, - сказал Абрамов.
- Она существует, - ответил Харитонов. - Но ее-то и надо понять. А понять ее можно будет только тогда, когда будет понята и самая революционная действительность.
- Ну, - сказал Абрамов, хлопая Харитонова по плечу, - с нас довольно, что мы эту действительность строим! Мы распрощались.
На дворе было темно и холодно. Я вернулся в теплую комнату, разделся и лег. Обрывки слышанного долго бороздили мой мозг, сплетаясь в причудливые и путанные образы. Мерещилась какая-то чушь.
То мне представлялось, что я лежу как бы в параличе и не могу двинуть ни рукой, ни ногой и какие-то отвратительные куклы обступили меня, дразнят меня и показывают язык. То я как будто сижу в отдаленном углу кладбища перед родной и милой могилой, глубоко опустивши голову над могильным камнем, в недвижимой, окаменелой, бессмысленной тоске; и слышалась в отдалении старинная частушка, которая распевалась еще в моем детстве:
"А под крестом мо-о-я могила,
А на кресте мо-о-я-я любовь..."
То вдруг я читал огромную афишу на Беломорстрое, где крупными буквами были напечатаны слова приказа одного из крупных начальников: "Деритесь за Канал, как черти!"
То я и сам как бы декламировал с актерским акцентом:
"И все к небытию стремится,
Чтоб бытию причастным быть!"
То, наконец, помнились недовычисленные формулы и уравнения в расчете арматуры шлюзных голов, которые надо было срочно кончать.
Я насильно отогнал от себя все это дремотное марево и, когда уже пробило два часа ночи, крепко заснул.
1 случае - в оригинале пропущено.
2 рукописи опечатка "Поликарп Алексеевич"
3 В подлиннике Семен Васильевич, но далее всюду Константин Дмитриевич
4 В рукописи пропущено необходимое слово "не".

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21