В бригаде нас семеро: двое немцев, из которых один тот же самый Фриц, француз Жан и четверо русских. Русские - это тридцатилетний стройный, высокий донской казак Михаил, маленький, щуплый, весь и на лице, и на теле заросший густыми чёрными волосами азербайджанец Рафак, насупленный, всегда держащийся в темноте, постоянно молчащий Прокофий и я.
За ночь нам полагается вырубить 8 кубометров породы, то есть камня, и эти 25 тонн уложить в выработанную лаву вдоль стенок подземного коридора.
Наша работа начинается с того момента, как только откатят последнюю вагонетку с углем и уйдёт вечерняя смена. Мы тотчас же хватаем пневматические дрели и длинными двухметровыми бурами сверлим в камне отверстия под заряды. Каждую дрель держим по двое. Работа эта нелёгкая, тяжёлая: дрель грохочет, дрожит и прыгает в руках. На неё нужно сильно давить, чтобы буры шли вперёд. От декомпрессии сжатого воздуха дрели покрываются инеем, отчего руки мёрзнут, а спина покрывается потом. Часа за два, как раз ко времени прихода взрывника, - его зовут Иозеф - мы с этой работой справляемся.
Пока Иозеф закладывает заряды и возится с установкой взрывной машины, немцы в глубине штрека жуют бутерброды, а мы, выбрав место посуше, спим. Спать в шахте на холодном камне при пронизывающем ледяном ветре опасно, можно нажить множество болезней. Но к этим опасностям мы равнодушны, тем более, что днём в казарме не высыпаемся. Стараемся, конечно, лечь на рассыпанный уголь, на котором всегда тепло, но если его нет, то спим и на холодном и мокром камне. Бутербродами немцы с нами теперь не делятся; вероятно, боятся Иозефа. По осторожным словам Фрица, он Partei, то есть член партии. Правда, иногда в начале работы нам удаётся украсть продукты из немецких сумок. Особенно ловко это делает Рафик. Но прибыли ему от этого немного, так как, заметив, что он отягощён добычей, мы тут же её отнимаем.
На это у нас имеются и моральные основания. Мы считаем, что отнимать и красть то, что выдано или заработано, бесчестно, и укравший это считается вором. А краденое, по нашим понятиям, принадлежит всем и должно быть разделено на всех. Разумеется, всё это не распространяется на немцев, воровать у которых предосудительным не считается.
Пауза длится долго. Иозеф, всё приготовив для взрыва, садится к немцам поговорить. Иногда я не сплю, и тогда из-за отсутствия других впечатлений наблюдаю за немцами. Лежу я в темноте с зарытой лампой, и они меня не видят, а если и видят, то внимания на меня не обращают. Немцы считаются только с французом, но тот во время паузы уходит к своим соотечественникам, работающим неподалёку.
Всего, что они говорят, я не понимаю, но кое-что улавливаю. Обычно Иозеф говорит об успехах немецкого оружия, так сказать, проводит индивидуальное политзанятие. А я с некоторым удивлением вижу, как в зеркале, эпизод из жизни советского общества, из нашей советской повседневности.
Иозеф, как член партии да ещё пропагандист, держится несколько свысока, с апломбом излагая непререкаемые партийные истины. Оба беспартийных шахтёра перед ним немного заискивают, отмалчиваются или по необходимости поддакивают. Я это замечаю не по словам, которые здесь только мешали бы, а по каким-то неуловимым жестам и интонациям, всегда более правдиво раскрывающим внутренний мир человека.
Если я всё же засыпаю, то вскоре сквозь сон чувствую, как меня подбрасывает взрывом, а потом приходит хлопок. Подождав, пока осядет пыль и уйдут газы, Фриц весело кричит - Absteen! На его широком блестящем, словно смазанном жиром лице добродушная улыбка. Всегда он весел, хотя всё же чувствуется, что побаивается разделить судьбу Вилли, отправленного на фронт.
Мы выкапываем зарытые лампы и, кряхтя, поднимаемся, разминая закоченевшее тело. Сейчас начнётся аврал, и до конца смены отдыха уже не будет. Теперь впереди нас огромная куча дроблёного серого камня. Оба немца, согнувшись, нагребают камень в большие железные ящики без четвёртой стенки. Ящики почему-то называются Fischkasten (рыбные), хотя никакой рыбы там нет.
Мне обычно достаётся относить ящики с камнем и поднимать их в левую лаву. Прокофий длинным шестом толкает их в глубину лавы и пустые относит обратно. Рафик, сидя скорчившись в лаве, камень высыпает и плотно, без зазора, укладывает его под самую кровлю. Справа камня кладётся мало и неглубоко, с этим справляется один Михаил. Обязанность Жана состоит в выкладке из крупных камней лицевых стенок вдоль штрека.
Каждую ночь к нам раз или два приходит штейгер. Он лезет в лаву и тычет палкой под кровлю. Если там обнаруживается зазор, то достаётся и Рафику, и обоим немцам. Штейгер громко кричит, а иногда для пущей убедительности пускает в ход палку. Бывает, что за какие-нибудь упущения или за медлительность перепадает и мне с Прокофием и Михаилу. Единственный, кому никогда не достаётся ни палки, ни крика, это Жан. Вообще в шахте на французов не кричат. И не только, как мне кажется, потому, что французы аккуратно работают, но и, что тоже немаловажно, они всегда готовы к отпору. Однажды и я из-за чего-то поссорился с Жаном и громко стал его бранить, разумеется, пуская в ход всю нашу обычную терминологию. Он повернулся ко мне боком и, рассматривая меня через плечо с ног до головы, тихо и отчётливо произнёс: La quene! (Хвост). Потом, должно быть для лучшего моего восприятия, перевёл: Der Schwanz!
Может быть, вместо хвоста здесь подразумевалось нечто иное.
Работа сейчас идёт в поистине сумасшедшем темпе. Оба немца, не разгибая спин, как одержимые гребут камень. Я только-только успеваю подхватывать тяжеленные ящики, относить их на несколько шагов и поднимать их почти на полтора метра в лаву. В глубине её при неярком свете лампы мелькает блестящее лицо Рафика с каплями и грязными струйками пота. Мокрый и напарник Прокофий, шестом толкающий ящики вверх по уклону лавы и бегом относящий пустые назад. Я тоже не сухой - пот заливает глаза, и роба липнет к телу. Подбадривающе покрикивает Фриц. Человек он не злой, просто у них так заведено - работать без остановок, или, как у нас говорят, без перекуров. Нам это непривычно и поэтому вдвойне тяжело.
У нас процветает воровство. Я уже не говорю о такой, по нашим понятиям благородной экспроприации, как кражи разных материалов в шахте и бутербродов из сумок у немецких рабочих, а заодно и у французов.
Это за воровство нами не считается. Но больше всего мы воруем друг у друга, хотя казалось бы, у нас ничего нет. Если не носишь что-нибудь всё время с собой, то это сейчас же исчезает. Ничего нельзя оставить ни в индивидуальном шкафчике, ни в постели, ни в казарменной одежде, которая во время работы хранится на вешалке в бане. Крадут не только съедобное и одежду, но и разные, казалось бы, никчёмные вещи. У меня, например, украли остатки сильно порезанной для пошива тапочек фланелевой рубашки и обломок истёртой зубной щетки, подаренной мне ещё Бланкенбургом.
У нас обокрали крепкую артель горьковчан - как на подбор здоровых молодых мужиков, деловитых и хозяйственных. Горьковчане, как я не раз замечал, люди обстоятельные и с коммерческой жилкой. Так и эти артельщики живут не бедно, умело кустарничают и удачно торгуют. Подозрение пало на юркого смуглого паренька, немного цыганского вида, по прозвищу Печёнка. Сначала его артельщики с пристрастием и с выворачиванием рук допрашивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89