Мерзлякова и Жуковского многое объединяло в тот период. Однако довольно скоро между ними возникают споры, осложнившие их отношения.
Идейные расхождения начались с того, что Мерзля­ков не согласился с Жуковским, когда тот выступил против философов-просветителей, отдав предпочтение не разуму, а «надежде». Позднее пути их все более рас­ходятся, ибо Мерзляков, профессор-разночинец, вы­ступал против дворянской традиции в литературе, влияния Карамзина, против субъективизма и мисти­цизма - всего того, что было чрезвычайно близко Жуковскому. Однако в начале 1800-х годов они еще были связаны узами дружбы, тянулись друг к другу.
«Ты зовешь меня к себе в Белев - житье с тобой, ко­нечно, почитаю я выше, нежели житье с чинами и хло­потами: но, друг мой, у меня есть отец и мать, они не могут быть довольны одним романтическим житьем.
Итак, судьба заставляет меня искать, искать и ме­таться», - писал Мерзляков Жуковскому в 1803 году.
«Метался» Мерзляков и потому, что его снедала тоска по родным пермским местам, он часто ощущал свою неприкаянность в Москве.
Среди трудов, забот всечасных,
Чем рок меня обременил,
Возможно ль, чтоб, места прекрасны,
Я вас когда-нибудь забыл?
Современники вспоминали, что в чопорных собра­ниях Мерзляков был странен, неловок, молчалив. Но зато в небольшом обществе коротко знакомых людей, в дружеских беседах он отличался красноречием и до­бродушием, был необыкновенно прост и непринужден в обращении.
Жил Мерзляков на Никитской, против монастыря. У себя дома он устраивал вечера, которые проходили в беседах о литературе. В числе участников этих вече­ров были поэт Д.В. Веневитинов и писатель, литера­турный и музыкальный критик В.Ф. Одоевский.
У Мерзлякова на квартире жили студенты универ­ситета. Одно время пансионером Мерзлякова был бу­дущий декабрист И.Д. Якушкин. Жил у Мерзлякова и Д.Н. Свербеев, оставивший о нем воспоминания:
«Он был человек несомненно даровитый, отличный знаток и любитель древних языков, верный их пере­водчик в стихах несколько напыщенных, но всегда бла­гозвучных, беспощадный критик и в этом отношении смелый нововводитель, который дерзал, к соблазну сов­ременников, посягать на славу авторитетов того вре­мени, как например, Сумарокова, Хераскова, и за то подвергался не раз гонению литературных консервато­ров...»
Студенты, любившие лекции Мерзлякова, отмечали, что у него была способность импровизации, что он ни­когда не задумывался над фразой и даром, что немнож­ко заикался, «выражение его рождалось вдруг и... все­гда было ново, живо, сотворенное на этот раз и для этой мысли». Он умел вплести в канву своей лекции произведение любого автора, к примеру, даже басни Крылова не мешали ему говорить о лиризме.
В этом ученом муже всегда присутствовал поэт и, пожалуй, даже артист. Н.Н. Мурзакевич, воспоминания которого относятся к 1825 году, писал: «Сколько увле­кательны были импровизации воевавшего против ро­мантизма профессора Мерзлякова, бывшего в душе ро­мантиком...».
Недаром Мерзляков был дружен с театральными де­ятелями, с которыми постоянно встречался и в Обще­стве любителей российской словесности, председателем которого одно время был, и в домашнем театре Ко­кошкина, где блестяще читал публичные лекции. Об этих лекциях Кокошкин говорил Аксакову: «...ничего подобного Москва не слыхивала».
В то время, когда еще не был построен Боль­шой театр, особенное значение для культурной жизни Москвы имели концерты и театральные представления в частных домах, таких, например, как дом Кокошкина. Здесь ставились интересные спектакли с участием са­мого Федора Федоровича, проходили концерты, на ко­торых нередко звучали песни и романсы Мерзлякова и Кашина.
Мерзляков, нечасто посещавший светские гостиные своих знакомых, в доме Кокошкина чувствовал себя легко. Здесь, вне стен университета, в свободной теат­ральной атмосфере, он, вероятно, ощущал себя больше поэтом, нежели ученым мужем. Он покорял слуша­телей бесконечными экспромтами, на которые был ве­ликий мастер, стихами, рождавшимися мгновенно, вдруг и тут же сразу, без помарок, ложившимися на бумагу. И знаменитая его песня «Среди долины ровныя...» также родилась как блестящий экспромт.
Песню эту распевали в России от Москвы до Енисея. Она была настолько распространенной и близкой мно­гим, что мало кто задумывался об авторе, написавшем слова и этой прекрасной песни, и других, также зачис­ленных в разряд народных.
Песня была создана в 1810 году, лучшее для Мерзлякова время, когда он мечтал, увлекался, строил пла­ны и верил в их осуществление. В ту пору он подру­жился с дворянским семейством Вельяминовых-Зерно­вых, где все любили его за талант, доброту, необыкно­венное простодушие и природную беспечность.
Обычно летние месяцы это семейство проводило под Москвой, в сельце Жодочах, куда часто наведывался Мерзляков, питавший нежные чувства к А.Ф. Вельяминовой-Зерновой.
И вот в один такой приезд, как рассказывает М.А. Дмитриев, поэт растрогался оказанным ему при­емом, стал жаловаться на свое одиночество, а потом вдруг взял мел и на открытом ломберном столе напи­сал сразу почти половину песни.
Но в этой легкости, поспешности таился и недоста­ток: стихам Мерзлякова порой не хватало мастерской шлифовки.
В то же время как ученый-теоретик, как литератур­ный критик Мерзляков был весьма взыскателен и строг. Движимый любовью к литературе и обладая вы­соким художественным вкусом, он не боялся высказы­ваться напрямик и не слишком заботился об авторском самолюбии.
Аксаков рассказывает, как однажды на литератур­ном вечере Кокошкин читал свой перевод «Мизантро­па», желая, по видимости, услышать замечания. Критика одного из гостей, М.Т. Каченовского, была очень мягкой, умеренной, чего никак нельзя было сказать о высказываниях присутствовавшего на вечере Мерзлякова, который «нападал беспощадно на переводчика». Кокошкин, выведенный из терпения его бесконечными замечаниями, слышавший их не в первый раз, «поло­жил рукопись на стол, очень важно сложил руки и ска­зал: «Да помилуйте, Алексей Федорович, предоставьте же переводчику пользоваться иногда стихотворной вольностью».
На это Мерзляков возразил, что стихотворная воль­ность заключается, мол, в том, чтобы писать хорошо. Все присутствующие, услышав столь прямой ответ, одобрительно засмеялись.
Поведение Алексея Федоровича в данном случае дает представление о его характере - горячем, откры­том, о его серьезном, глубоком отношении к литера­туре.
«Но едва ли кто больше Мерзлякова пользовался так называемой стихотворной вольностью, в которой он так резко отказывал Кокошкину, - пишет Аксаков, - особенно в своих переводах Тасса, из которых отрывки он также иногда читывал у Кокошкина... и никто, кро­ме Каченовского, не делал ему замечаний, да и те были весьма снисходительны».
Заканчивает свой рассказ об этом эпизоде Аксаков такими словами: «Нет, однако, никакого сомнения, что перевод Кокошкина много обязан своим достоинством, правильностью и... чистотою языка строгим замечаниям Мерзлякова».
Далее Аксаков вспоминает, как сам слушал лекцию Мерзлякова, в которой тот анализировал «Дмитрия Донского» В.А. Озерова и вновь высказывал строгие и справедливые замечания. Но слушатели не желали соглашаться с таким разбором трагедии, он им казался пристрастным и даже недоброжелательным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37