Ведь, онъ не позволитъ себе насилія надъ нею! Она не можетъ дать ему любовь, но она принесетъ ему свое поклоненіе, энтузіазмъ, благоговейную преданность. Она все это скажетъ ёму.
И ея ничемъ не извращенное воображеніе, воображеніе восемнадцатилетней жешцины, знавшей только почти платоническія ласки семядесятилетняго мужа, устремляется въ область мечты, въ ту область, где стыдливость женщины живетъ мирно рядомъ съ целомудріемъ мущинъ, где души людскія, презревъ и отвергнувъ чувственность, общаются между собою, сближаются и сливаются воедино въ гармоніи, почти божественной.
Возвращаются. Все условлено: ей не придется ни писать, ни говорить. Но только она не уйдетъ изъ дворца. Ее оставятъ здесь на целый день и вечеромъ передадутъ темъ, которыя должны пріехать за нею. Медленно тянется время, и бедная жеящина, подъ гнетомъ ожиданія, поочередно смотрятъ то на стрелку, бегущую по циферблату часовъ, то на эту замкнутую и немую дверь, – туда, откуда принесутъ ей приговоръ къ пытке.
Въ половине одиннадцатаго кто-то стучитъ. Быстро надеваютъ на нее шляпу съ большой вуалыо, покрываютъ плащемъ и ведутъ, невменяемую, словно помешанную на уголъ улицы, где стоитъ карета. Ее подталкиваютъ, заставляютъ сесть. Мущина въ длинномъ плаще и круглой шляпе, открывшій дверцу, поднимаетъ подножку и садится рядомъ съ нею. Они едутъ, не говоря другъ другу ни слова, и останавливаются около потайной двери Большого Дворца; ее выводятъ изъ кареты; ее ведутъ, поддерживая, къ двери, которую кто-то нетерпеливо открываетъ изнутри. Ее сажаютъ въ кресло.
Передъ ней Наполеонъ. Она не видитъ его, она плачетъ. Онъ – у ея ногъ; онъ начинаетъ тихо говорить ей что-то, но вдругъ у него вырываются слова: «твой старый мужъ». Она вскрикиваетъ, бросается къ двери, хочетъ бежать; ее душатъ рыданія. При этихъ словахъ весь ужасъ, вся грубость, весь позоръ акта, который она готовится свершить, встали вдругъ передъ нею во всей ихъ реальности – осязаемые, гнусные. Онъ – удивленъ. Онъ не понимаетъ. Въ первый разъ онъ находится въ такомъ положеніи. Кто она, эта жевлцина, которая, хотя и заставила себя просить, – не особенно, впрочемъ, долго (онъ не знаетъ, какія средства здесь пущены были въ ходъ), но пришла все же ночью на свиданіе, а теперь задыхается отъ рыданій и бьется о дверь; кто она – развратница и кокетка, какихъ мало, или простушка необычайной наивности? Что это – комедія, которую съ нимъ играютъ, чтобы заставить его подороже заплатить за то, чего онъ желаетъ? Но нетъ, онъ слышитъ въ крикахъ искреннія ноты, видитъ непроизвольныя движенія, которыя не могутъ быть заученными, особенно, въ восемнадцать летъ.
Отъ двери, въ которую она вцепилась, онъ насилыю, но бережно, ведетъ ее, сажаетъ въ кресло и голосомъ, уже гораздо более нежнымъ, въ которомъ лишь на мгновенія и противъ его воли прорывается привычный ему повелительный тонъ, онъ, избегая словъ и образовъ, могущихъ ее задеть, выискивая обороты и выраженія, которые не могутъ причинить ей боли, начинаетъ последовательно допрашивать ее и непреодолимой логикой своихъ вопросвъ вырываетъ у нея обрывки ответовъ, которыми пользуется для своихъ новыхъ вопросовъ. По своей ли воле отдалась она тому, чье имя носитъ? He изъ любви ли къ богатству и знатности? Кто заставилъ ее соединить свою юность, свою едва расцетшую красоту съ отжившей, почти восьмидесятилетней старостью? Ея мать хотела этого брака! «Ho y тебя могло явиться раскаяніе!» – восклицаетъ онъ. Тогда она ищетъ убежища въ религіи. «Что было закреплено на земле, то можетъ быть расторгнуто только на небесахъ». Онъ начинаетъ смеяться, она возмущается и плачетъ еще сильнее.
Но что же это, въ конце-концовъ? Что это за неведомый ему плодъ, отъ котораго онъ еще никогда не вкушалъ? Какъ! Женщина, желающая остаться верной своему мужу, верной своей религіи, эта женщина – здесь, у него, ночью къ его услугамъ! Это – тайна, онъ хочетъ немременно раскрыть ее и снова еще настойчивъе задаетъ свои вопроеы: какое воспитаніе она получила, какую жизнь вела въ деревне, какое общество посещала, каковы ея мать, семья – онъ хочетъ все знать и прежде всего – имя, которое она получила при крещеніи, имя Маріи, которымъ онъ отныне всегда будетъ называть ее.
Въ два часа утра стучатъ въ дверь: «Какъ! Уже?» говоритъ онъ. – Ну, моя нежная, моя скорбная голубка, осуши свои слезы, иди отдохни. He бойся больше орла, въ твоемъ присутствіи у него иныхъ силъ, кроме страстной любви, но любви, которой нужно прежде всего твое сердце. Ты, въ конце-концовъ, полюбишь его, потому что онъ будетъ для тебя всемъ, всемъ, слышишь?" Онъ помогаетъ ей завязать плащъ, ведетъ ее къ двери, но тамъ, положивъ руку на щеколду и грозя не открыть, заставляетъ ее поклясться, что она придетъ и завтра.
Ее отвозятъ домой: она немного успокоилась, страхъ почти исчезъ. Ей кажется, что ея химера облекается въ плоть и кровь, что ея мечта осуществляется. Онъ былъ добръ, онъ былъ неженъ, нисколько не грубъ; онъ пощадилъ ее сегодня вечеромъ, почему онъ не пощадитъ ее завтра?
Въ девять часовъ утра приставленная къ ней дама уже у ея изголовья. Въ рукахъ у нея большой пакетъ, и она таинственно разворачиваетъ его, тщательно заперевъ двери. Она вынимаетъ изъ него несколько футляровъ, обтянутыхъ краснымъ сафьяномъ, оранжерейные цветы, перемешанные съ ветками лавра, и запечатанное письмо. Но лишь только извлекла она изъ футляровъ великолепный алмазный цветокъ и алмазную гирлянду, только что она успела повернуть въ рукахъ эти украшенія, чтобы показать игру камней, – какъ г-жа Валевская, бывшая еще въ постели, вырываетъ ихъ у нея изъ рукъ и съ силою бросаетъ въ другой конецъ комнаты. Она требуетъ, чтобы сію же минуту отнесли обратно все эти драгоценности. Ее считаютъ, значитъ, продажной, думаютъ, этого достаточно, чтобы она сдалась? Но это мало смущаетъ посредницу; она распечатываетъ письмо и читаетъ его.
«Марія, моя нежная Марія, моя первая мысль – о тебе, мое первое желаніе – видеть тебя. Ты придешь опять, да? Ты мне это обещала. Если нетъ, орелъ прилетитъ къ тебе! Я увижу тебя за обедомъ, мой другъ предупредилъ меня объ этомъ. Соблаговоли принять этотъ букетъ, пусть онъ станетъ таинственой связью, тайно соединяющей насъ среди окружающей насъ толпы. И подъ взглядами целой толпы мы сможемъ понимать другъ друга. Когда я положу руку на сердце, знай, что оно все занято тобою и въ ответъ мне ты прижмешь руку къ букету! Люби меня, милая моя Марія, и пусть никогда твоя рука не оставляетъ букета!
«Н.»
Но что бы ни было въ этомъ письме, ее не заставятъ принять брилліанты, ни даже цветы, ни даже лавры. У нея есть готовое оправданіе: букетъ на груди полагается только на балахъ, а она едетъ на обедъ. Избавиться же отъ этого обеда у нея нетъ никакой возможности. У всехъ окружающихъ ее головы идутъ кругомъ, все охвачены честолюбивыми замыслами; ея семья опъянена, ея мужъ попрежнему совершенно слепъ: онъ не имеетъ ни малейшаго представленія о той игре, которая ведется вокругъ него, и более горячо, чемъ кто-либо, жаждетъ новыхъ почетныхъ приглашеній.
Она является; все бросаются къ ней, смотрятъ на нее, представляются ей. Ей кажется, что все эти незнакомые люди знаютъ, что произошло накануне. Императоръ уже здесь. Онъ, видимо, чемъ-то недоволенъ; онъ хмуритъ брови; онъ смотритъ на бедную женщину злымъ взглядомъ, – пронзительнымъ и испытующимъ, мечущимъ молніи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
И ея ничемъ не извращенное воображеніе, воображеніе восемнадцатилетней жешцины, знавшей только почти платоническія ласки семядесятилетняго мужа, устремляется въ область мечты, въ ту область, где стыдливость женщины живетъ мирно рядомъ съ целомудріемъ мущинъ, где души людскія, презревъ и отвергнувъ чувственность, общаются между собою, сближаются и сливаются воедино въ гармоніи, почти божественной.
Возвращаются. Все условлено: ей не придется ни писать, ни говорить. Но только она не уйдетъ изъ дворца. Ее оставятъ здесь на целый день и вечеромъ передадутъ темъ, которыя должны пріехать за нею. Медленно тянется время, и бедная жеящина, подъ гнетомъ ожиданія, поочередно смотрятъ то на стрелку, бегущую по циферблату часовъ, то на эту замкнутую и немую дверь, – туда, откуда принесутъ ей приговоръ къ пытке.
Въ половине одиннадцатаго кто-то стучитъ. Быстро надеваютъ на нее шляпу съ большой вуалыо, покрываютъ плащемъ и ведутъ, невменяемую, словно помешанную на уголъ улицы, где стоитъ карета. Ее подталкиваютъ, заставляютъ сесть. Мущина въ длинномъ плаще и круглой шляпе, открывшій дверцу, поднимаетъ подножку и садится рядомъ съ нею. Они едутъ, не говоря другъ другу ни слова, и останавливаются около потайной двери Большого Дворца; ее выводятъ изъ кареты; ее ведутъ, поддерживая, къ двери, которую кто-то нетерпеливо открываетъ изнутри. Ее сажаютъ въ кресло.
Передъ ней Наполеонъ. Она не видитъ его, она плачетъ. Онъ – у ея ногъ; онъ начинаетъ тихо говорить ей что-то, но вдругъ у него вырываются слова: «твой старый мужъ». Она вскрикиваетъ, бросается къ двери, хочетъ бежать; ее душатъ рыданія. При этихъ словахъ весь ужасъ, вся грубость, весь позоръ акта, который она готовится свершить, встали вдругъ передъ нею во всей ихъ реальности – осязаемые, гнусные. Онъ – удивленъ. Онъ не понимаетъ. Въ первый разъ онъ находится въ такомъ положеніи. Кто она, эта жевлцина, которая, хотя и заставила себя просить, – не особенно, впрочемъ, долго (онъ не знаетъ, какія средства здесь пущены были въ ходъ), но пришла все же ночью на свиданіе, а теперь задыхается отъ рыданій и бьется о дверь; кто она – развратница и кокетка, какихъ мало, или простушка необычайной наивности? Что это – комедія, которую съ нимъ играютъ, чтобы заставить его подороже заплатить за то, чего онъ желаетъ? Но нетъ, онъ слышитъ въ крикахъ искреннія ноты, видитъ непроизвольныя движенія, которыя не могутъ быть заученными, особенно, въ восемнадцать летъ.
Отъ двери, въ которую она вцепилась, онъ насилыю, но бережно, ведетъ ее, сажаетъ въ кресло и голосомъ, уже гораздо более нежнымъ, въ которомъ лишь на мгновенія и противъ его воли прорывается привычный ему повелительный тонъ, онъ, избегая словъ и образовъ, могущихъ ее задеть, выискивая обороты и выраженія, которые не могутъ причинить ей боли, начинаетъ последовательно допрашивать ее и непреодолимой логикой своихъ вопросвъ вырываетъ у нея обрывки ответовъ, которыми пользуется для своихъ новыхъ вопросовъ. По своей ли воле отдалась она тому, чье имя носитъ? He изъ любви ли къ богатству и знатности? Кто заставилъ ее соединить свою юность, свою едва расцетшую красоту съ отжившей, почти восьмидесятилетней старостью? Ея мать хотела этого брака! «Ho y тебя могло явиться раскаяніе!» – восклицаетъ онъ. Тогда она ищетъ убежища въ религіи. «Что было закреплено на земле, то можетъ быть расторгнуто только на небесахъ». Онъ начинаетъ смеяться, она возмущается и плачетъ еще сильнее.
Но что же это, въ конце-концовъ? Что это за неведомый ему плодъ, отъ котораго онъ еще никогда не вкушалъ? Какъ! Женщина, желающая остаться верной своему мужу, верной своей религіи, эта женщина – здесь, у него, ночью къ его услугамъ! Это – тайна, онъ хочетъ немременно раскрыть ее и снова еще настойчивъе задаетъ свои вопроеы: какое воспитаніе она получила, какую жизнь вела въ деревне, какое общество посещала, каковы ея мать, семья – онъ хочетъ все знать и прежде всего – имя, которое она получила при крещеніи, имя Маріи, которымъ онъ отныне всегда будетъ называть ее.
Въ два часа утра стучатъ въ дверь: «Какъ! Уже?» говоритъ онъ. – Ну, моя нежная, моя скорбная голубка, осуши свои слезы, иди отдохни. He бойся больше орла, въ твоемъ присутствіи у него иныхъ силъ, кроме страстной любви, но любви, которой нужно прежде всего твое сердце. Ты, въ конце-концовъ, полюбишь его, потому что онъ будетъ для тебя всемъ, всемъ, слышишь?" Онъ помогаетъ ей завязать плащъ, ведетъ ее къ двери, но тамъ, положивъ руку на щеколду и грозя не открыть, заставляетъ ее поклясться, что она придетъ и завтра.
Ее отвозятъ домой: она немного успокоилась, страхъ почти исчезъ. Ей кажется, что ея химера облекается въ плоть и кровь, что ея мечта осуществляется. Онъ былъ добръ, онъ былъ неженъ, нисколько не грубъ; онъ пощадилъ ее сегодня вечеромъ, почему онъ не пощадитъ ее завтра?
Въ девять часовъ утра приставленная къ ней дама уже у ея изголовья. Въ рукахъ у нея большой пакетъ, и она таинственно разворачиваетъ его, тщательно заперевъ двери. Она вынимаетъ изъ него несколько футляровъ, обтянутыхъ краснымъ сафьяномъ, оранжерейные цветы, перемешанные съ ветками лавра, и запечатанное письмо. Но лишь только извлекла она изъ футляровъ великолепный алмазный цветокъ и алмазную гирлянду, только что она успела повернуть въ рукахъ эти украшенія, чтобы показать игру камней, – какъ г-жа Валевская, бывшая еще въ постели, вырываетъ ихъ у нея изъ рукъ и съ силою бросаетъ въ другой конецъ комнаты. Она требуетъ, чтобы сію же минуту отнесли обратно все эти драгоценности. Ее считаютъ, значитъ, продажной, думаютъ, этого достаточно, чтобы она сдалась? Но это мало смущаетъ посредницу; она распечатываетъ письмо и читаетъ его.
«Марія, моя нежная Марія, моя первая мысль – о тебе, мое первое желаніе – видеть тебя. Ты придешь опять, да? Ты мне это обещала. Если нетъ, орелъ прилетитъ къ тебе! Я увижу тебя за обедомъ, мой другъ предупредилъ меня объ этомъ. Соблаговоли принять этотъ букетъ, пусть онъ станетъ таинственой связью, тайно соединяющей насъ среди окружающей насъ толпы. И подъ взглядами целой толпы мы сможемъ понимать другъ друга. Когда я положу руку на сердце, знай, что оно все занято тобою и въ ответъ мне ты прижмешь руку къ букету! Люби меня, милая моя Марія, и пусть никогда твоя рука не оставляетъ букета!
«Н.»
Но что бы ни было въ этомъ письме, ее не заставятъ принять брилліанты, ни даже цветы, ни даже лавры. У нея есть готовое оправданіе: букетъ на груди полагается только на балахъ, а она едетъ на обедъ. Избавиться же отъ этого обеда у нея нетъ никакой возможности. У всехъ окружающихъ ее головы идутъ кругомъ, все охвачены честолюбивыми замыслами; ея семья опъянена, ея мужъ попрежнему совершенно слепъ: онъ не имеетъ ни малейшаго представленія о той игре, которая ведется вокругъ него, и более горячо, чемъ кто-либо, жаждетъ новыхъ почетныхъ приглашеній.
Она является; все бросаются къ ней, смотрятъ на нее, представляются ей. Ей кажется, что все эти незнакомые люди знаютъ, что произошло накануне. Императоръ уже здесь. Онъ, видимо, чемъ-то недоволенъ; онъ хмуритъ брови; онъ смотритъ на бедную женщину злымъ взглядомъ, – пронзительнымъ и испытующимъ, мечущимъ молніи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64