– Но ведь здесь, перед театром, было кафе, – сказал сеньор Фунес.
– Было, – согласилась Клара.
– Кафе, где собирались музыканты.
– Угу.
– Поразительно, – сказал сеньор Фунес, – как изменилось все за такое короткое время.
Он глядел вглубь проспекта, машины двигались беспорядочно, перспектива заслонялась клочьями тумана. При повороте на Тукуман такси занесло, и на мгновение Клара почувствовала, что соскальзывает в дурноту.
– Когда умираешь, наверное, похоже на это, – сказала она Хуану. – Вроде перемены движения. Машина едет равномерно, но вот ее заносит, и качество движения меняется: становится нереальным, словно машина не касается земли.
– Касается, но колеса не крутятся.
– Именно это. Умирающий похож на такое колесо: замирает и вступает в новое движение – покоя. Папа, пять семьдесят.
– Ну что ты, глупышка, – сказал Хуан, доставая бумажник. – Все в порядке, дон Карлос.
– Меня огорчает, что снесли кафе, – сказал сеньор Фунес. – И театр так странно выглядит с обнаженной стеной…
«Непристойно, – подумал Хуан. – Если обнажить некоторые фасады, получится просто порнография». И тут же задал себе вопрос: этот тип на ступенях не –
– ну, конечно, он.
– По правде говоря, я пришел по долгу службы, – сказал репортер, немного смущенный.
– Просто замечательно!
– Да нет, что такого. Работы у нас… – И он приветствовал сеньора Фунеса, с которым не был знаком, одновременно подмигнув Кларе. – Знаешь, ложа – это воодушевляет, че. Я театр «Колон» знаю, как говяжью тушу, от рогов до хвоста, кроме вырезки. Славная шутка.
– Ах, торговец ты наш, крупным рогатым скотом, – сказала Клара, разглядывая публику в фойе – белые лики, серые лица, личины, облики, образины, – бросая быстрый, оценивающий взгляд на декольте, и сумочки (потому что ей нравились красивые сумки), и на лампы, и на хромого господина, который невообразимо медленно поднимался по лестнице, с той нереальной плавностью, какую придают скрадывающие звуки ковры, и слушая квохтанье сбивавшихся в группки людей, уже двинувшихся по лестнице, чтобы заполнить заготовленные для них футляры; и вдруг в первый раз – пронзительно, со страхом – вспомнила: экзамен.
Она стиснула руку Хуана и прижалась к нему глупо, всем телом. Слышала, как репортер объяснял сеньору Фунесу, что в газете получены две дополнительные сводки и следующая поступит в четыре часа.
– Газета хочет зондировать настроение самых различных слоев населения –
(смешно было слышать, как репортер повторяет редакционную тарабарщину) –
и, принимая во внимание мой культурный уровень, мне поручили наблюдать за атмосферой на этом концерте.
– За этим тебе следовало бы отправиться в раек, – сказал Хуан.
– Ты прекрасно знаешь, что все сведения о рае всегда изготавливаются на земле. Славная шутка.
– Твоя газета и ее опросы представляются мне довольно дурацкими, – сказал Хуан.
– А как иначе: люди уже не довольствуются тем, что события происходят, они происходят для них лишь в тот момент, когда они читают про это на пятой или шестой странице.
– Вы полагаете, что имеет место паника? – спросил сеньор Фунес, полагавший именно так.
– Ну, знаете, паника – слишком громкое слово. Имеет место некоторая необычность, и все готовы верить любым выдумкам, вот почему правительственные сообщения пользуются фантастическим успехом.
– The yellow press meets the yellow ninety-nine, – пошутил Хуан. – Внимание, звонок.
Ложа помещалась на правой стороне. Над ложами бенуара, уже заполненными публикой, стоял торопливый гул, словно все старались расхватать новости до того, как погасят свет. Сидящая перед Хуаном Клара слышала, как отец нетерпеливо расспрашивал репортера, который, похоже, вовсе не был расположен рассуждать о своей работе и последних новостях.
– Следует соблюдать сдержанность, – говорил он. – К чему швыряться гипотезами, если анализы и экспертиза их опровергнут.
– Анализы? – переспросил сеньор Фунес.
– Ну, конечно. Газета делает анализы, исследует туман. Результаты пока неизвестны.
– Исследует туман!
– Да, сеньор, исследует туман.
Хуан погладил Клару по волосам – очень красивые волосы.
– Хочешь, покажу истинную драгоценность великих ночей?
– Хочу, – сказала она, словно вдруг вспомнив. – Скорее, пока не погасла.
Хуан снял очки и аккуратно установил их на уровне груди. Клара наклонилась и увидела в стекле отражение: огромная люстра, уменьшенная до размеров золотой монеты, сверкала, словно желтыми глазами, мозаикой крошечных огней.
– Бальзаковские глаза, – сказал Хуан. – Золотая пыль, помнишь? Не знаю, кто это сказал.
– И глаза персонажа Фелисберто Эрнандеса, – сказала Клара, – кажется, он был капельдинером, тот, чьи глаза излучали свет.
– A dreadful trade, друг мой. Смотри, смотри, гаснет.
Глаза меркли, не закрывшись, и на месте света возникли своды зала, розовый диск, в котором зрачки, теперь уже потемневшие, казалось, смотрели вовнутрь себя, словно глаза обезумевших бодхисатв, Хуан наслаждался синхронным угасанием света и перешептываний. «Гаснут голоса, – подумал он, – и уместно сказать: смолкают огни. Однако в этом зале присутствует страх». Наверху кашляли сухо, неприятно. «А скоро начнут задыхаться от жары, уже и сейчас нехорошо. Лишь бы туман не просачивался – »
– Кто играет, че? – спросил репортер. – Хорошо бы сыграли что-нибудь Бородина.
– Какой прогресс с тех пор, как мы застукали тебя на симпатиях к Эрику Коутсу, – сказал Хуан. – А вот и он, мудрый и древний, как Гомер, и, как он, – с посохом и поводырем.
– Уникальный случай приверженности искусству, – сказал сеньор Фунес.
Слепого вели двое служащих в ливреях и париках. Музыкант сжимал в руках скрипку и продвигался по сцене коротенькими шажками, походившими на балетные па. Аккомпаниатор, плотный мужчина, шел позади, он сразу направился к роялю и принялся разбирать ноты, а музыкант остановился в определенном месте (должно быть, на полу мелом была проведена черта, чтобы служащие не ошиблись) и приветствовал публику: кланялся с серьезным видом, затем встряхивал головой, словно принюхиваясь к воздуху, довольный, что служащие, похоже, ушли и оставили его наедине с залом.
– Что за фигня, – сказал репортер, аплодируя. – Я думал, что будет пианист.
– Смотри-ка, и ты тоже? – разозлился Хуан.
– Скрипка – благородный инструмент, – сказал сеньор Фунес.
«Говорит, как Андрес в худшие свои минуты, – подумал репортер. – Сейчас скажет, что этот инструмент более других похож на человеческий голос». Из соседней ложи донесся шепот: «…цензура. Но цензурой дела не поправишь». Кто-то настойчиво продолжал хлопать; с галерки на него зашикали. Наступила глубокая тишина, скрипка поднялась к подбородку артиста, и послышались звуки – словно бились и жужжали насекомые: это скрипач, чуть наклонившись к пианисту, настраивал инструмент. «Великий деревянный сверчок, – подумал Хуан. – Твердое, непреклонное существо, ключ ко всем песням». Он поискал руку Клары, влажные ладони столкнулись, но неприятное ощущение не поднялось выше запястья.
Аккомпаниатор встал и застыл, всей своей позой взывая к тишине.
– Маэстро, – произнес он с сильным балканским акцентом, – должен будет отдыхать между частями «Крейцеровой сонаты», поскольку его хрупкое здоровье –
Наверху уже аплодировали, и конец фразы остался неуслышанным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57