На этом ненавистном луноподобном лице я различала красный разрез губ, бубнящих насчет того, как по-детски я себя веду.
– О Господи! О Боже мой! О Боже! – шептала я, КОТЯ не слышала ни одного слова, срывавшегося с моих губ. У меня было такое ощущение, будто я курица, которую как следует помыли щеткой, а теперь варят в котелке на медленном огне (кожица уже покраснела) и собираются подать к столу.
Охваченная отчаянием, я словно превратилась в Нашу Джейн: плакала и плакала и не могла остановиться. Глазам досталось от лизола, их жгло. Нащупав кран холодной воды, я отвернула его и, набрав в ладонь воды, промыла глаза.
Странно, что Китти не помешала мне. Она заканчивала осмотр самых интимных мест, а я, стоя на четвереньках, поливала себя холодной водичкой – лицо, грудь, плечи, спину.
– Так, а сейчас мы смоем с тебя мыло, – ласково пропела Китти, похлопав меня, как малышку, по попе. – Конец микробам, всем конец. Чистенькая девочка, чистенькая, сладенькая, красивенькая, послушненькая. Ну-ка повернись, дай маме смыть с тебя пену.
Я перевернулась в своем персональном аду, задрав ноги и свесив их за борт ванны, и они сообщили прохладу и облегчение всему телу.
– Я постараюсь, чтобы тебе в глаза ничего не попало, но и ты тоже не дергайся, держи себя поспокойнее. Эта штука убила твоих гнид, если они были у тебя. Ты теперь как новенькая. Разве тебе этого не хотелось? Ты ведь хочешь, чтобы мы все делали для тебя в лучшем виде, правда? Хочешь, чтобы мы с Кэлом любили тебя, да? Но ты и сама должна помочь нам в этом. Это твоя обязанность – быть чистой и слушаться, что тебе говорят. И хватит тебе плакать. И не надо жаловаться Кэлу, как тебе было больно, а то он очень рассердится. Он, знаешь, слабый в этом смысле, мягкосердечный. Все мужчины такие, как детишки. Им, конечно, нельзя говорить этого, они злятся, еще как. А сами боятся женщин, все подряд боятся. Ими крутят мамочки, женушки, доченьки, сестренки, тетушки, бабушки, подружки, а гордости – ого-го, невпроворот! А уж как боятся, что их отвергнут. У женщин этого нет. Добиваются тебя, добиваются, преследуют, а заполучат – начинают потом все равно жалеть, потом ты им и не мила уже. И пошли колесить, искать другую женщину, какую-нибудь не такую, особенную…
Китти сделала передышку, потом продолжила: – А женщины все одинаковые. Ты уж будь поласковей с Кэлом, пусть он думает, какой он большой, сильный, расчудесный. Ты сделаешь этим мне большое одолжение. А раз ты мне сделаешь, то и я тебе. – Одновременно Китти тщательно массировала мне голову. – В какой же халупе ты жила!.. Знаю я, что там у тебя под этим милым, невинным личиком. У твоей мамаши такое же лицо было. И я ее возненавидела. Но ты не думай, я не собираюсь ненавидеть тебя. – Вода остыла и приятно охлаждала раздраженную кожу, голову, да и Китти улыбалась мне.
Когда настало время вылезать, Китти достала из бельевого шкафа простенькую белую подстилку. Я аж дрожала от радости, что мои мучения прекратились. Все у меня болело, все покраснело – даже белки глаз, когда я посмотрела на себя в зеркала. Но я была живой – и чистой. Чище, чем когда-либо в своей жизни, тут Китти была права.
– Смотри, смотри, – ласково говорила Китти, обнимая и целуя меня. – Вот все и позади, все закончилось. Ну прямо как новенькая. Такая сладкая, хорошенькая. А теперь, моя радость, мы обработаем твою бедную красную кожу розовым лосьоном, чтобы она у тебя не горела. Я не хотела пугать тебя. Я не знала, что у тебя такая нежная кожа. Но ты должна понимать, что мне надо было применить что-то сильнодействующее, чтобы вывести всю эту грязь, скапливавшуюся годами, всю эту вонь печи, выгребной ямы, которая впиталась в твою кожу, вцепилась в нее. Ты, может, и не чувствуешь ее, а я чувствую. А теперь ты чище новорожденного.
С улыбкой она взяла большую розовую бутылку с золотой этикеткой и стала аккуратно обтирать меня лосьоном, от которого мне стало прохладнее.
Не знаю, отчего вдруг, но я благодарно заулыбалась Китти. Не такая уж она и плохая, ей-Богу. Она вроде преподобного Уэйланда Вайса, который шумит и нагоняет на всех страх наказанием Господним, чтобы сделать людей лучше. Только там – Бог, а здесь – горячая вода, а делают одно дело.
– Ну чем тебе плохо? Небось никогда так хорошо не было? Разве я не спасла тебя, скажи? Так и жила бы, как беспризорная. А теперь ты – как заново рожденная, вся свеженькая, чистенькая. Теперь благодаря мне тебе не стыдно показаться перед людьми.
– Да…
– Да и что?
– Да, мама.
– Вот видишь, – промолвила Китти, вытирая мне волосы выцветшим розовым полотенцем, а потом взяла другое, чтобы вытереть раздраженное тело, – выжила ведь, ничего не случилось? Кожа красная – так это не страшно. Побаливает – так любое лечение неприятно. Пострадала немного, зато чистая и здоровая.
Туман в ванной осел. Голос Китти действовал на меня завораживающе, убаюкивающе и придавал определенное чувство уверенности, даже боль проходила. Потом она стала расчесывать мои еще влажные волосы.
Раз – ой, больно!
Волосы сильно спутались, и Китти принялась распутывать их с такой решительностью, что, казалось, была, в крайнем случае, готова и повыдергать их ради этого.
– Дайте, я сама! – воскликнула я, вырывая у нее из рук расческу. – Я знаю как.
– Ты знаешь как?! Уж не ты ли столько лет простояла на ногах, ухаживая за чужими головами, так что ноги начинали гудеть? Уж не ты ли читала книжки про волосы, а?
– Нет, – прошептала я, стараясь вначале руками распутать волосы, прежде чем снова приняться за расческу. – Просто я знаю свои собственные волосы. Когда их моешь, их не надо особо взлохмачивать и перепутывать, как вы это делали.
– Ты будешь меня учить, как мне делать свое дело?
В этот момент внизу хлопнули дверью. Раздался мягкий голос Кэла:
– Дорогая, ты где?
– Здесь, наверху, милый. Помогаю бедному ребенку освободиться от грязи. Сейчас я закончу с ней и позабочусь о тебе. – Потом Китти прошипела мне в ухо: – Смотри, не жалуйся ему. Что мы тут делаем, когда мы одни, – не его поросячье дело, ясно?
Я кивнула и поплотнее завернулась в полотенце.
– Дорогая, – обратился Кэл к Китти, стоя за запертой дверью ванной, – я купил одежду для Хевен, включая пару ночных рубашек. Но я не знал ее размера, поэтому выбрал наугад. А теперь я пойду вниз, приготовить софу.
– Она не будет спать внизу, – каким-то странным голосом отрезала Китти.
Похоже, Кэла ее ответ сильно удивил.
– Что ты хочешь сказать? Вторая спальня забита этой твоей керамикой, которой место в мастерской. Ты ведь знала, что приедет Хевен, и надо было вынести все это, но ты не сделала этого. Ты же собиралась положить девочку на софу – а теперь не хочешь. В чем дело, Китти?
Китти натянуто улыбнулась мне. Она молча подошла к двери и строго посмотрела в мои испуганные глаза.
– Ни слова ему, дорогая, ни одного слова, ты слышишь? Ни единого слова ему…
Откинув волосы назад, она придала себе обворожительный вид и чуть приоткрыла дверь.
– Она такая лапочка, такая послушная. Ну-ка, дай мне одну рубашку, а тебя мы скоро увидим, но попозже.
Китти захлопнула дверь и небрежно подала мне изящную тонкую ночную рубашку из ситца.
Раньше у меня никогда не было ночной рубашки, но я всегда представляла себе, как когда-нибудь надену ее. Для меня это было вершиной роскоши – особая одежда для сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
– О Господи! О Боже мой! О Боже! – шептала я, КОТЯ не слышала ни одного слова, срывавшегося с моих губ. У меня было такое ощущение, будто я курица, которую как следует помыли щеткой, а теперь варят в котелке на медленном огне (кожица уже покраснела) и собираются подать к столу.
Охваченная отчаянием, я словно превратилась в Нашу Джейн: плакала и плакала и не могла остановиться. Глазам досталось от лизола, их жгло. Нащупав кран холодной воды, я отвернула его и, набрав в ладонь воды, промыла глаза.
Странно, что Китти не помешала мне. Она заканчивала осмотр самых интимных мест, а я, стоя на четвереньках, поливала себя холодной водичкой – лицо, грудь, плечи, спину.
– Так, а сейчас мы смоем с тебя мыло, – ласково пропела Китти, похлопав меня, как малышку, по попе. – Конец микробам, всем конец. Чистенькая девочка, чистенькая, сладенькая, красивенькая, послушненькая. Ну-ка повернись, дай маме смыть с тебя пену.
Я перевернулась в своем персональном аду, задрав ноги и свесив их за борт ванны, и они сообщили прохладу и облегчение всему телу.
– Я постараюсь, чтобы тебе в глаза ничего не попало, но и ты тоже не дергайся, держи себя поспокойнее. Эта штука убила твоих гнид, если они были у тебя. Ты теперь как новенькая. Разве тебе этого не хотелось? Ты ведь хочешь, чтобы мы все делали для тебя в лучшем виде, правда? Хочешь, чтобы мы с Кэлом любили тебя, да? Но ты и сама должна помочь нам в этом. Это твоя обязанность – быть чистой и слушаться, что тебе говорят. И хватит тебе плакать. И не надо жаловаться Кэлу, как тебе было больно, а то он очень рассердится. Он, знаешь, слабый в этом смысле, мягкосердечный. Все мужчины такие, как детишки. Им, конечно, нельзя говорить этого, они злятся, еще как. А сами боятся женщин, все подряд боятся. Ими крутят мамочки, женушки, доченьки, сестренки, тетушки, бабушки, подружки, а гордости – ого-го, невпроворот! А уж как боятся, что их отвергнут. У женщин этого нет. Добиваются тебя, добиваются, преследуют, а заполучат – начинают потом все равно жалеть, потом ты им и не мила уже. И пошли колесить, искать другую женщину, какую-нибудь не такую, особенную…
Китти сделала передышку, потом продолжила: – А женщины все одинаковые. Ты уж будь поласковей с Кэлом, пусть он думает, какой он большой, сильный, расчудесный. Ты сделаешь этим мне большое одолжение. А раз ты мне сделаешь, то и я тебе. – Одновременно Китти тщательно массировала мне голову. – В какой же халупе ты жила!.. Знаю я, что там у тебя под этим милым, невинным личиком. У твоей мамаши такое же лицо было. И я ее возненавидела. Но ты не думай, я не собираюсь ненавидеть тебя. – Вода остыла и приятно охлаждала раздраженную кожу, голову, да и Китти улыбалась мне.
Когда настало время вылезать, Китти достала из бельевого шкафа простенькую белую подстилку. Я аж дрожала от радости, что мои мучения прекратились. Все у меня болело, все покраснело – даже белки глаз, когда я посмотрела на себя в зеркала. Но я была живой – и чистой. Чище, чем когда-либо в своей жизни, тут Китти была права.
– Смотри, смотри, – ласково говорила Китти, обнимая и целуя меня. – Вот все и позади, все закончилось. Ну прямо как новенькая. Такая сладкая, хорошенькая. А теперь, моя радость, мы обработаем твою бедную красную кожу розовым лосьоном, чтобы она у тебя не горела. Я не хотела пугать тебя. Я не знала, что у тебя такая нежная кожа. Но ты должна понимать, что мне надо было применить что-то сильнодействующее, чтобы вывести всю эту грязь, скапливавшуюся годами, всю эту вонь печи, выгребной ямы, которая впиталась в твою кожу, вцепилась в нее. Ты, может, и не чувствуешь ее, а я чувствую. А теперь ты чище новорожденного.
С улыбкой она взяла большую розовую бутылку с золотой этикеткой и стала аккуратно обтирать меня лосьоном, от которого мне стало прохладнее.
Не знаю, отчего вдруг, но я благодарно заулыбалась Китти. Не такая уж она и плохая, ей-Богу. Она вроде преподобного Уэйланда Вайса, который шумит и нагоняет на всех страх наказанием Господним, чтобы сделать людей лучше. Только там – Бог, а здесь – горячая вода, а делают одно дело.
– Ну чем тебе плохо? Небось никогда так хорошо не было? Разве я не спасла тебя, скажи? Так и жила бы, как беспризорная. А теперь ты – как заново рожденная, вся свеженькая, чистенькая. Теперь благодаря мне тебе не стыдно показаться перед людьми.
– Да…
– Да и что?
– Да, мама.
– Вот видишь, – промолвила Китти, вытирая мне волосы выцветшим розовым полотенцем, а потом взяла другое, чтобы вытереть раздраженное тело, – выжила ведь, ничего не случилось? Кожа красная – так это не страшно. Побаливает – так любое лечение неприятно. Пострадала немного, зато чистая и здоровая.
Туман в ванной осел. Голос Китти действовал на меня завораживающе, убаюкивающе и придавал определенное чувство уверенности, даже боль проходила. Потом она стала расчесывать мои еще влажные волосы.
Раз – ой, больно!
Волосы сильно спутались, и Китти принялась распутывать их с такой решительностью, что, казалось, была, в крайнем случае, готова и повыдергать их ради этого.
– Дайте, я сама! – воскликнула я, вырывая у нее из рук расческу. – Я знаю как.
– Ты знаешь как?! Уж не ты ли столько лет простояла на ногах, ухаживая за чужими головами, так что ноги начинали гудеть? Уж не ты ли читала книжки про волосы, а?
– Нет, – прошептала я, стараясь вначале руками распутать волосы, прежде чем снова приняться за расческу. – Просто я знаю свои собственные волосы. Когда их моешь, их не надо особо взлохмачивать и перепутывать, как вы это делали.
– Ты будешь меня учить, как мне делать свое дело?
В этот момент внизу хлопнули дверью. Раздался мягкий голос Кэла:
– Дорогая, ты где?
– Здесь, наверху, милый. Помогаю бедному ребенку освободиться от грязи. Сейчас я закончу с ней и позабочусь о тебе. – Потом Китти прошипела мне в ухо: – Смотри, не жалуйся ему. Что мы тут делаем, когда мы одни, – не его поросячье дело, ясно?
Я кивнула и поплотнее завернулась в полотенце.
– Дорогая, – обратился Кэл к Китти, стоя за запертой дверью ванной, – я купил одежду для Хевен, включая пару ночных рубашек. Но я не знал ее размера, поэтому выбрал наугад. А теперь я пойду вниз, приготовить софу.
– Она не будет спать внизу, – каким-то странным голосом отрезала Китти.
Похоже, Кэла ее ответ сильно удивил.
– Что ты хочешь сказать? Вторая спальня забита этой твоей керамикой, которой место в мастерской. Ты ведь знала, что приедет Хевен, и надо было вынести все это, но ты не сделала этого. Ты же собиралась положить девочку на софу – а теперь не хочешь. В чем дело, Китти?
Китти натянуто улыбнулась мне. Она молча подошла к двери и строго посмотрела в мои испуганные глаза.
– Ни слова ему, дорогая, ни одного слова, ты слышишь? Ни единого слова ему…
Откинув волосы назад, она придала себе обворожительный вид и чуть приоткрыла дверь.
– Она такая лапочка, такая послушная. Ну-ка, дай мне одну рубашку, а тебя мы скоро увидим, но попозже.
Китти захлопнула дверь и небрежно подала мне изящную тонкую ночную рубашку из ситца.
Раньше у меня никогда не было ночной рубашки, но я всегда представляла себе, как когда-нибудь надену ее. Для меня это было вершиной роскоши – особая одежда для сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104