Иногда покупал ему сапоги, галстух или жилетку.
Зато старик в своей обнове был горд, как петух. Иногда он заходил к нам.
Приносил мне и Саше пряничных петушков, яблоков и все, бывало, толкует с
нами о Петеньке. Просил нас учиться внимательно, слушаться, говорил, что
Петенька добрый сын, примерный сын и вдобавок ученый сын. Тут он так.
бывало, смешно нам подмигивал левым глазком, так забавно кривлялся, что мы
не могли удержаться от смеха и хохотали над ним от души. Маменька его очень
любила. Но старик ненавидел Анну Федоровну, хотя был пред нею тише воды,
ниже травы.
Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнему считал
ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень
больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее
поведение. Но меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я
никогда почти не говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить.
Я краснела, мешалась и потом где-нибудь в уголку плакала от досады. Я не
знаю, чем бы это все кончилось, если б сближению нашему не помогло одно
странное обстоятельство. Однажды вечером, когда матушка сидела у Анны
Федоровны, я тихонько вошла в комнату Покровского.
Я знала, что его не было дома, и, право, не знаю, отчего мне вздумалось
войти к нему. До сих пор я никогда и не заглядывала к нему, хотя мы прожили
рядом уже с лишком год. В этот раз сердце у меня билось так сильно, так
сильно, что, казалось, из груди хотело выпрыгнуть. Я осмотрелась кругом с
каким-то особенным любопытством. Комната Покровского была весьма бедно
убрана; порядка было мало. На стенах прибито было пять длинных полок с
книгами. На столе и на стульях лежали бумаги. Книги да бумаги! Меня
посетила странная мысль, и вместе с тем какое-то неприятное чувство досады
овладело мною. Мне казалось, что моей дружбы, моего любящего сердца было
мало ему. Он был учен, а я была глупа и ничего не знала, ничего не читала,
ни одной книги... Тут я завистливо поглядела на длинные полки, которые
ломились под книгами. Мною овладела досада, тоска, какое-то бешенство. Мне
захотелось, и я тут же решилась прочесть его книги, все до одной, и как
можно скорее. Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он
знал, буду достойнее его дружбы.
Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь, схватила в руки
первый попавшийся запыленный старый том и, краснея, бледнея, дрожа от
волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ее
ночью, у ночника, когда заснет матушка. Но как же мне стало досадно, когда
я, придя в нашу комнату, торопливо развернула книгу и увидала какое-то
старое, полусгнившее, все изъеденное червями латинское сочинение. Я
воротилась, не теряя времени. Только что я хотела поставить книгу на полку,
послышался шум в коридоре и чьи-то близкие шаги. Я заспешила, заторопилась,
но несносная книга была так плотно поставлена в ряд, что, когда я вынула
одну, все остальные раздались сами собою и сплотнились так, что теперь для
прежнего их товарища не оставалось более места. Втиснуть книгу у меня
недоставало сил. Однако ж я толкнула книги как только могла сильнее. Ржавый
гвоздь, на котором крепилась полка и который, кажется, нарочно ждал этой
минуты, чтоб сломаться, - сломался. Полка полетела одним концом вниз. Книги
с шумом посыпались на пол. Дверь отворилась, и Покровский вошел в комнату.
Нужно заметить, что он терпеть не мог, когда кто-нибудь хозяйничал в его
владениях. Беда тому, кто дотрогивался до книг его! Судите же о моем ужасе,
когда книги, маленькие, большие, всевозможных форматов, всевозможной
величины и толщины, ринулись с полки, полетели, запрыгали под столом, под
стульями, по всей комнате. Я было хотела бежать, но было поздно. Кончено,
думаю, кончено! Я пропала, погибла! Я балую, резвлюсь, как десятилетний
ребенок; я глупая девчонка!
Я большая дура!! Покровский рассердился ужасно. Ну вот, этого недоставало
еще!- закричал он.- Ну, не стыдно ли вам так шалить!.. Уйметесь ли вы
когда-нибудь? И сам бросился подбирать книги. Я было нагнулась помогать
ему. Не нужно, не нужно, - закричал он.- Лучше бы вы сделали, если б не
ходили туда, куда вас не просят. Но, впрочем, немного смягченный моим
покорным движением, он продолжал уже тише, в недавнем наставническом тоне,
пользуясь недавним правом учителя: Ну, когда вы остепенитесь, когда вы
одумаетесь? Ведь вы на себя посмотрите, ведь уж вы не ребенок, не маленькая
девочка, ведь вам уже пятнадцать лет! И тут, вероятно, желая поверить,
справедливо ли то, что я уж не маленькая, он взглянул на меня и покраснел
до ушей. Я не понимала; я стояла перед ним и смотрела на него во все глаза
в изумлении. Он привстал, подошел с смущенным видом ко мне, смешался
ужасно, что-то заговорил, кажется, в чем-то извинялся, может быть, в том,
что только теперь заметил, что я такая большая девушка. Наконец я поняла. Я
не помню, что со мной тогда сталось; я смешалась, потерялась, покраснела
еще больше Покровского, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
Я не знала, что мне оставалось делать, куда было деваться от стыда. Одно
то, что он застал меня в своей комнате! Целых три дня я на него взглянуть
не могла. Я краснела до слез. Мысли самые странные, мысли смешные вертелись
в голове моей. Одна из них, самая сумасбродная, была та, что я хотела идти
к нему, объясниться с ним, признаться ему во всем, откровенно рассказать
ему все и уверить его, что я поступила не как глупая девочка, но с добрым
намерением. Я было и совсем решилась идти, но, слава богу, смелости
недостало. Воображаю, что бы я наделала! Мне и теперь обо всем этом
вспоминать совестно.
Несколько дней спустя матушка вдруг сделалась опасно больна. Она уже два
дня не вставала с постели и на третью ночь была в жару и бреду. Я уже не
спала одну ночь, ухаживая за матушкой, сидела у ее кровати, подносила ей
питье и давала в определенные часы лекарства. На вторую ночь я измучилась
совершенно. По временам меня клонил сон, в глазах зеленело, голова шла
кругом, и я каждую минуту готова была упасть от утомления, но слабые стоны
матери пробуждали меня, я вздрагивала, просыпалась на мгновение, а потом
дремота опять одолевала меня. Я мучилась. Я не знаю - я не могу припомнить
себе, - но какой-то страшный сон, какое-то ужасное видение посетило мою
расстроенную голову в томительную минуту борьбы сна с бдением. Я проснулась
в ужасе. В комнате было темно, ночник погасал, полосы света то вдруг
обливали всю комнату, то чуть-чуть мелькали по стене, то исчезали совсем.
Мне стало отчего-то страшно, какой-то ужас напал на меня; воображение мое
взволновано было ужасным сном; тоска сдавила мое сердце... Я вскочила со
стула и невольно вскрикнула от какого-то мучительного, страшно тягостного
чувства. В это время отворилась дверь, и Покровский вошел к нам в комнату.
Я помню только то, что я очнулась на его руках. Он бережно посадил меня в
кресла, подал мне стакан воды и засыпал вопросами. Не помню, что я ему
отвечала. Вы больны, вы сами очень больны, - сказал он, взяв меня за руку,
- у вас жар, вы себя губите, вы своего здоровья не щадите; успокойтесь,
лягте, засните. Я вас разбужу через два часа, успокойтесь немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36