Состою я уже около тридцати лет
на службе; служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках никогда
не замечен. Как гражданин, считаю себя, собственным сознанием моим, как
имеющего свои недостатки, но вместе с тем и добродетели. Уважаем
начальством, и сами его превосходительство мною довольны; хотя еще они
доселе не оказывали мне особенных знаков благорасположения, но я знаю, что
они довольны. Дожил до седых волос; греха за собою большого не знаю.
Конечно, кто же в малом не грешен? Всякий грешен, и даже вы грешны,
маточка! Но в больших проступках и продерзостях никогда не замечен, чтобы
этак против постановлений что-нибудь или в нарушении общественного
спокойствня, в этом я никогда не замечен, этого не было; даже крестик
выходил - ну да уж что! Все это вы по совести должны бы были знать,
маточка, и он должен бы был знать; уж как взялся описывать, так должен бы
был все знать. Нет, я этого не ожидал от вас, маточка; нет, Варенька! Вот
от вас-то именно такого и не ожидал.
Как! Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем, - каков
уж он там ни есть, - жить водой не замутя, по пословице, никого не трогая,
зная страх божий да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою
конуру не пробрались да не подсмотрели - что, дескать, как ты себе там
по-домашнему, что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли
у тебя что следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты они;
что ешь, что пьешь, что переписываешь?.. Да и что же тут такого, маточка,
что вот хоть бы и я, где мостовая плоховата, пройду иной раз на цыпочках,
что я сапоги берегу! Зачем писать про другого, что вот де он иной раз
нуждается, что чаю не пьет? А точно все и должны уж так непременно чай
пить! Да разве я смотрю в рот каждому, что, дескать, какой он там кусок
жует? Кого же я обижал таким образом? Нет, маточка, зачем же других
обижать, когда тебя не затрогивают! Ну, и вот вам пример, Варвара
Алексеевна, вот что значит оно: служишь-служишь, ревностно, усердно, -
чего!- и начальство само тебя уважает (уж как бы там ни было, а все-таки
уважает), - и вот кто-нибудь под самым носом твоим, безо всякой видимой
причины, ни с того ни с сего, испечет тебе пасквиль. Конечно, правда,
иногда сошьешь себе что-нибудь новое, - радуешься, не спишь, а радуешься,
сапоги новые, например, с таким сладострастием надеваешь - это правда, я
ощущал, потому что приятно видеть свою ногу в тонком щегольском сапоге, -
это верно описано! Но я все-таки истинно удивляюсь, как Федор-то Федорович
без внимания книжку такую пропустили и за себя не вступились. Правда, что
он еще молодой сановник и любит подчас покричать; но отчего же и не
покричать? Отчего же и не распечь, коли нужно нашего брата распечь. Ну да
положим и так, например, для тона распечь, ну и для тона можно; нужно
приучать; нужно острастку давать; потому что - между нами будь это,
Варенька, - наш брат ничего без острастки не сделает, всякий норовит только
где-нибудь числиться, что вот, дескать, я там-то и там-то, а от дела-то
бочком да стороночкой. А так как разные чины бывают и каждый чин требует
совершенно соответственной по чину распеканции, то естественно, что после
этого и тон распеканции выходит разночинный, - это в порядке вещей! Да ведь
на том и свет стоит, маточка, что все мы один перед другим тону задаем, что
всяк из нас один другого распекает. Без этой предосторожности и свет бы не
стоял и порядка бы не было. Истинно удивляюсь, как Федор Федорович такую
обиду пропустили без внимания!
И для чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это шинель
кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет,
Варенька, прочтет да еще продолжения потребует. Прячешься иногда,
прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать -
куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего,
что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся
гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано,
прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет;
ведь тут это все так доказано, что нашего брата по одной походке узнаешь
теперь. Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы
смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на
голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший
гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал,
послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не
желал, верил в бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер)
- оплаканный. А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а
сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши
подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил
чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это
было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и
канцеляристы-товарищи все бы ни с чем и остались. Я бы, например, так
сделал; а то что тут у него особенного, что у него тут хорошего? Так,
пустой какой-то пример из вседневного, подлого быта. Да и как вы-то
решились мне такую книжку прислать, родная моя. Да ведь это злонамеренная
книжка, Варенька; это просто неправдоподобно, потому что и случиться не
может, чтобы был такой чиновник. Да ведь после такого надо жаловаться,
Варенька, формально жаловаться.
Покорнейший слуга ваш
Макар Девушкин.
Июля 27-го.
Милостивый государь, Макар Алексеевич!
Последние происшествия и письма ваши испугали, поразили меня и повергли в
недоумение, а рассказы Федоры объяснили мне все. Но зачем же было так
отчаиваться и вдруг упасть в такую бездну, в какую вы упали, Макар
Алексеевич? Ваши объяснения вовсе не удовольствовали меня. Видите ли, была
ли я права, когда настаивала взять то выгодное место, которое мне
предлагали? К тому же и последнее мое приключение пугает меня не на шутку.
Вы говорите, что любовь ваша ко мне заставила вас таиться от меня. Я и
тогда уже видела, что многим обязана вам, когда вы уверяли, что
издерживаете на меня только запасные деньги свои, которые, как говорили, у
вас в ломбарде на всякий случай лежали. Теперь же, когда я узнала, что у
вас вовсе не было никаких денег, что вы, случайно узнавши о моем
бедственном положении и тронувшись им, решились издержать свое жалованье,
забрав его вперед, и продали даже свое платье, когда я больна была, -
теперь я, открытием всего этого, поставлена в такое мучительное положение,
что до сих пор не знаю, как принять все это и что думать об этом. Ах! Макар
Алексеевич! вы должны были остановиться на первых благодеяниях своих,
внушенных вам состраданием и родственною любовью, а не расточать деньги
впоследствии на ненужное. Вы изменили дружбе нашей, Макар Алексеевич,
потому что не были откровенны со мною, и теперь, когда я вижу, что ваше
последнее пошло мне на наряды, на конфеты, на прогулки, на театр и на
книги, - то за все это я теперь дорого плачу сожалением о своей
непростительной ветрености (ибо я принимала от вас все, не заботясь о вас
самих); и все то, чем вы хотели доставить мне удовольствие, обратилось
теперь в горе для меня и оставило по себе одно бесполезное сожаление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36