Не хлеб, не масло, не сало, чего так жаждали наши голодавшие близкие в тылу, а коробочку с фруктами. Другое посылать он считал неудобным.
Была на исходе весна 1945 года. Я встретил Илью на дороге западнее Вены, где-то в районе Амштеттена. Илья был в больших, не по росту, кирзовых сапогах, пилотка сбилась набекрень, обнажив сильно поседевшую за годы войны голову. На гимнастерке побренькивали многочисленные боевые награды. Из карманов штанов у него торчали какие-то рукописи, а под мышкой свернутые трубкой свежие экземпляры армейской газеты. Он, по обыкновению, был небрит и курил одну сигарету за другой, а через толстенные стекла очков отдавали ласковой теплотой его серые глаза.
— Ну что, Илья, дотопали-таки мы с вами до победного конца.
— Дотопали.
— «Гремит боевая тревога, и в сумрак июльских ночей…» — напел я слова боевого марша нашей дивизии, написанного Аргинским вместе с писателем С. Березко.
— Теперь боевые тревоги закончились, наверное, и домой скоро тронемся? — спросил Илья.
— Да, пожалуй, скоро, — согласился я. — Вот давайте, Илья, завершим наше дело изданием книги о боевом пути нашей армии от Сталинграда до Вены — и тогда по домам.
Илья Аргинский играл очень большую роль в подготовке этой книги. И он действительно остался в армии ещё более чем на год, довел дело выхода книги до конца. Капитальная история 4-й Гвардейской армии «От Сталинграда до Вены» была стараниями Ильи богато и полиграфически великолепно оформлена в венских типографиях. И только тогда, отгрузив весь тираж в Москву, Аргинский прибыл домой и сам. В 1946 году он возобновил свою работу в редакции газеты «Водный транспорт».
В сутолоке московской жизни мы долго с ним не виделись. И вдруг как-то летом 1948 года пронесся слух, что Аргинский арестован. Я не верил. Илья, бескорыстнейший и преданнейший человек, арестован? За что? Нет, этого не может быть.
И всё же это оказалось правдой.
В начале 1948 года поползли упорные слухи, что в стране снова начались аресты: заново, непонятно по какому признаку арестовывают людей, репрессированных в 1937—1938 годах и реабилитированных позднее или отбывших наказание. Однако верить этим слухам не хотелось: аресты теперь, после такой блестящей победы? Не может быть. Это вранье. Скорее можно было бы ждать широкой амнистии, а не новых арестов. Но зловещие слухи росли и ширились. Становились известными уже отдельные конкретные факты и пострадавшие лица.
Достоверную картину хода последующих событий нарисовал мне через несколько лет сам Илья Аргинский. 2 апреля 1948 года около 2 часов дня, когда Аргинский вышел из здания ГУМа, к нему подошел человек в гражданском:
— Извините, вы Аргинский?
— Да, Аргинский.
— Я сотрудник Госбезопасности. Вот мое удостоверение. Нам нужно выяснить с вами одно недоразумение. Можно просить вас последовать за мной?
Подошла легковая машина, распахнулась дверца, и Илья оказался между двумя людьми на заднем сиденье. Представившийся сотрудником Госбезопасности сел рядом с шофером. Илья был совершенно спокоен, предполагая, что у него действительно хотят выяснить какой-то частный факт.
Машина проехала по Никольской улице, обогнула Лубянскую площадь и свернула на Сретенку. Остановилась у железных ворот огромного здания Госбезопасности. Сотрудник, сидевший рядом с шофером, позвонил. Ворота раскрылись. Проехали под сводом к входной двери большого внутреннего здания, которого не видно с Лубянской площади. На лифте поднялись на второй или третий этаж. Остановились у двери, на которой висела табличка: «Прием арестованных».
Казалось бы, всё ясно. Однако даже перед этими дверями Аргинский подумал: «В последнее время говорят, что снова начались аресты. Наверное, арестовали кого-нибудь, кого я знаю. И у меня хотят выяснить какое-то обстоятельство, чтобы освободить задержанного».
Сопровождавший Аргинского сотрудник позвонил. Открылась дверь, и Илья очутился в небольшой комнате-боксе, в которой стоял стол и скамейка. Сопровождавший ушел, и он остался один. В боксе стояла могильная тишина. Никакие звуки жизни не доносились сюда. Так прошло часа два. — Что же так долго не ведут арестованного для предъявления мне? — думал Илья. — Это никуда не годится, так долго меня задерживать. Ведь стоит моя работа.
Наконец вошел человек в военной форме. Безразличным и резким тоном сказал:
— Раздевайтесь, складывайте всё на стол.
Только теперь, не рассудком ещё, а скорее захолодевшим сердцем, Илья понял, что произошло. В мозгу с какой-то невероятной скоростью пронеслись отдельные картины прожитой жизни, образы жены Тони, дочери Ирэн, письменный стол с текущими бумагами, оставленными в редакции. «Наверное, меня уже разыскивают в редакции… А что будет думать сегодня Тоня?»
Когда верхнее платье и обувь были сняты, Илья, указывая на белье, спросил:
— И это снимать?
— Да, снимать.
Аргинский остался совершенно голым. Военный долго и внимательно осматривал все швы на костюме и белье, срезал все до единой пуговицы, все металлические пряжки, отобрал кожаный ремень. Отдельно от одежды положены были отобранные документы, часы.
— Можно одеваться? — спросил Илья.
— Нет, — последовал краткий ответ. Вошел новый охранник в военном.
— Идемте!
Пришли в ванную. Там Аргинский был острижен наголо. Дальше начался переход в голом виде из одной комнаты в другую. В каждой совершалась точно определенная операция. Во всем чувствовалась безукоризненная отлаженность громадного конвейера. В процессе движения из одной комнаты в другую был измерен и записан рост, объем груди, взяты отпечатки пальцев, сделаны фотоснимки — анфас и в профиль. Дальше предложено было произнести несколько слов громко и шепотом, и голос был записан на пленку.
Затем следовал осмотр врача. Тон у врача был деловой, без грубостей, но это не смягчало всей унизительности врачебного осмотра. Со всей тщательностью и бесцеремонностью проверялись рот, зубные коронки, ноздри, уши, задний проход: не спрятал ли арестованный кусочек графита для письма, яд или ещё что-нибудь недозволенное, хотя неожиданность и все обстоятельства ареста доказывали всю фантастичность таких предположений.
Но все эти бессмысленные и унизительные процедуры имели свой смысл. С того момента, как за тобой со скрежетом закрываются на Лубянке металлические ворота, делалось всё, чтобы психологически сломить человека.
Ты должен понять, и чем скорее — тем лучше для тебя же, что отныне ты не человек, с тобой можно делать всё, что угодно. Отсюда не бегут, и через эти стены не может проникнуть на волю ни один звук твоего голоса. В соответствии с железным распорядком к тебе в камеру будет приходить начальник тюрьмы или даже прокурор. Тоном безукоризненно действующего автомата они будут задавать тебе вопросы: «На что жалуетесь?», «Есть ли просьбы?». На первых порах, не будучи ещё умудрен опытом, ты можешь наивно сообщать о чудовищных фактах произвола и попрания человеческого достоинства с верой, что этого больше не повторится, а виновные будут наказаны. Твои гневные обличения будут с ледяной вежливостью выслушаны.
Но скоро ты убедишься в том, что ни посещения смотрителей, ни вопросы прокуроров и судей не предназначены для соблюдения правопорядка. И тогда утверждается психология подчинения неизбежности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Была на исходе весна 1945 года. Я встретил Илью на дороге западнее Вены, где-то в районе Амштеттена. Илья был в больших, не по росту, кирзовых сапогах, пилотка сбилась набекрень, обнажив сильно поседевшую за годы войны голову. На гимнастерке побренькивали многочисленные боевые награды. Из карманов штанов у него торчали какие-то рукописи, а под мышкой свернутые трубкой свежие экземпляры армейской газеты. Он, по обыкновению, был небрит и курил одну сигарету за другой, а через толстенные стекла очков отдавали ласковой теплотой его серые глаза.
— Ну что, Илья, дотопали-таки мы с вами до победного конца.
— Дотопали.
— «Гремит боевая тревога, и в сумрак июльских ночей…» — напел я слова боевого марша нашей дивизии, написанного Аргинским вместе с писателем С. Березко.
— Теперь боевые тревоги закончились, наверное, и домой скоро тронемся? — спросил Илья.
— Да, пожалуй, скоро, — согласился я. — Вот давайте, Илья, завершим наше дело изданием книги о боевом пути нашей армии от Сталинграда до Вены — и тогда по домам.
Илья Аргинский играл очень большую роль в подготовке этой книги. И он действительно остался в армии ещё более чем на год, довел дело выхода книги до конца. Капитальная история 4-й Гвардейской армии «От Сталинграда до Вены» была стараниями Ильи богато и полиграфически великолепно оформлена в венских типографиях. И только тогда, отгрузив весь тираж в Москву, Аргинский прибыл домой и сам. В 1946 году он возобновил свою работу в редакции газеты «Водный транспорт».
В сутолоке московской жизни мы долго с ним не виделись. И вдруг как-то летом 1948 года пронесся слух, что Аргинский арестован. Я не верил. Илья, бескорыстнейший и преданнейший человек, арестован? За что? Нет, этого не может быть.
И всё же это оказалось правдой.
В начале 1948 года поползли упорные слухи, что в стране снова начались аресты: заново, непонятно по какому признаку арестовывают людей, репрессированных в 1937—1938 годах и реабилитированных позднее или отбывших наказание. Однако верить этим слухам не хотелось: аресты теперь, после такой блестящей победы? Не может быть. Это вранье. Скорее можно было бы ждать широкой амнистии, а не новых арестов. Но зловещие слухи росли и ширились. Становились известными уже отдельные конкретные факты и пострадавшие лица.
Достоверную картину хода последующих событий нарисовал мне через несколько лет сам Илья Аргинский. 2 апреля 1948 года около 2 часов дня, когда Аргинский вышел из здания ГУМа, к нему подошел человек в гражданском:
— Извините, вы Аргинский?
— Да, Аргинский.
— Я сотрудник Госбезопасности. Вот мое удостоверение. Нам нужно выяснить с вами одно недоразумение. Можно просить вас последовать за мной?
Подошла легковая машина, распахнулась дверца, и Илья оказался между двумя людьми на заднем сиденье. Представившийся сотрудником Госбезопасности сел рядом с шофером. Илья был совершенно спокоен, предполагая, что у него действительно хотят выяснить какой-то частный факт.
Машина проехала по Никольской улице, обогнула Лубянскую площадь и свернула на Сретенку. Остановилась у железных ворот огромного здания Госбезопасности. Сотрудник, сидевший рядом с шофером, позвонил. Ворота раскрылись. Проехали под сводом к входной двери большого внутреннего здания, которого не видно с Лубянской площади. На лифте поднялись на второй или третий этаж. Остановились у двери, на которой висела табличка: «Прием арестованных».
Казалось бы, всё ясно. Однако даже перед этими дверями Аргинский подумал: «В последнее время говорят, что снова начались аресты. Наверное, арестовали кого-нибудь, кого я знаю. И у меня хотят выяснить какое-то обстоятельство, чтобы освободить задержанного».
Сопровождавший Аргинского сотрудник позвонил. Открылась дверь, и Илья очутился в небольшой комнате-боксе, в которой стоял стол и скамейка. Сопровождавший ушел, и он остался один. В боксе стояла могильная тишина. Никакие звуки жизни не доносились сюда. Так прошло часа два. — Что же так долго не ведут арестованного для предъявления мне? — думал Илья. — Это никуда не годится, так долго меня задерживать. Ведь стоит моя работа.
Наконец вошел человек в военной форме. Безразличным и резким тоном сказал:
— Раздевайтесь, складывайте всё на стол.
Только теперь, не рассудком ещё, а скорее захолодевшим сердцем, Илья понял, что произошло. В мозгу с какой-то невероятной скоростью пронеслись отдельные картины прожитой жизни, образы жены Тони, дочери Ирэн, письменный стол с текущими бумагами, оставленными в редакции. «Наверное, меня уже разыскивают в редакции… А что будет думать сегодня Тоня?»
Когда верхнее платье и обувь были сняты, Илья, указывая на белье, спросил:
— И это снимать?
— Да, снимать.
Аргинский остался совершенно голым. Военный долго и внимательно осматривал все швы на костюме и белье, срезал все до единой пуговицы, все металлические пряжки, отобрал кожаный ремень. Отдельно от одежды положены были отобранные документы, часы.
— Можно одеваться? — спросил Илья.
— Нет, — последовал краткий ответ. Вошел новый охранник в военном.
— Идемте!
Пришли в ванную. Там Аргинский был острижен наголо. Дальше начался переход в голом виде из одной комнаты в другую. В каждой совершалась точно определенная операция. Во всем чувствовалась безукоризненная отлаженность громадного конвейера. В процессе движения из одной комнаты в другую был измерен и записан рост, объем груди, взяты отпечатки пальцев, сделаны фотоснимки — анфас и в профиль. Дальше предложено было произнести несколько слов громко и шепотом, и голос был записан на пленку.
Затем следовал осмотр врача. Тон у врача был деловой, без грубостей, но это не смягчало всей унизительности врачебного осмотра. Со всей тщательностью и бесцеремонностью проверялись рот, зубные коронки, ноздри, уши, задний проход: не спрятал ли арестованный кусочек графита для письма, яд или ещё что-нибудь недозволенное, хотя неожиданность и все обстоятельства ареста доказывали всю фантастичность таких предположений.
Но все эти бессмысленные и унизительные процедуры имели свой смысл. С того момента, как за тобой со скрежетом закрываются на Лубянке металлические ворота, делалось всё, чтобы психологически сломить человека.
Ты должен понять, и чем скорее — тем лучше для тебя же, что отныне ты не человек, с тобой можно делать всё, что угодно. Отсюда не бегут, и через эти стены не может проникнуть на волю ни один звук твоего голоса. В соответствии с железным распорядком к тебе в камеру будет приходить начальник тюрьмы или даже прокурор. Тоном безукоризненно действующего автомата они будут задавать тебе вопросы: «На что жалуетесь?», «Есть ли просьбы?». На первых порах, не будучи ещё умудрен опытом, ты можешь наивно сообщать о чудовищных фактах произвола и попрания человеческого достоинства с верой, что этого больше не повторится, а виновные будут наказаны. Твои гневные обличения будут с ледяной вежливостью выслушаны.
Но скоро ты убедишься в том, что ни посещения смотрителей, ни вопросы прокуроров и судей не предназначены для соблюдения правопорядка. И тогда утверждается психология подчинения неизбежности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103