19
— Что ты делаешь? — спросила его Мария. Она стояла рядом с ним.
Он повернул голову и улыбнулся ей.
— Ничего, — сказал он. — Сижу, думаю.
— О чем? О мосте?
— Нет. С мостом все решено. О тебе и об одном отеле в Мадриде, где живут мои знакомые русские, и о книге, которую я когда-нибудь напишу.
— В Мадриде много русских?
— Нет. Очень мало.
— А в фашистских газетах пишут, что их там сотни тысяч.
— Это ложь. Их очень мало.
— А тебе нравятся русские? Тот, который был здесь до тебя, тоже был русский.
— Тебе он нравился?
— Да. Я тогда лежала больная, но он показался мне очень красивым и очень смелым.
— Выдумает тоже — красивый! — сказала Пилар. — Нос плоский, как ладонь, а скулы шириной с овечий зад.
— Мы с ним были друзья-товарищи, — сказал Роберт Джордан Марии. — Я очень его любил.
— Любить любил, — сказала Пилар. — А потом все-таки пристрелил его.
Когда она сказала это, сидевшие за столом подняли глаза от карт, и Пабло тоже посмотрел на Роберта Джордана. Все молчали, потом цыган Рафаэль спросил:
— Это правда, Роберто?
— Да, — сказал Роберт Джордан. Ему было неприятно, что Пилар заговорила об этом, неприятно, что он сам рассказал про это у Эль Сордо. — По его просьбе. Он был тяжело ранен.
— Que cosa mas rara, — сказал цыган. — Он все время беспокоился об этом, пока был с нами. И не запомню, сколько раз я сам ему обещал это сделать. Чудно, — повторил он и покачал головой.
— Он был очень чудной, — сказал Примитиво. — Не как все.
— Слушай, — сказал один из братьев, Андрес. — Вот ты профессор и все такое. Веришь ты, будто человек может наперед знать, что с ним случится?
— Нет, я в это не верю, — сказал Роберт Джордан. Пабло с любопытством посмотрел на него, а Пилар наблюдала за ним бесстрастным, ничего не выражающим взглядом. — У этого русского товарища нервы были не в порядке, потому что он слишком много времени провел на фронте. Он участвовал в боях под Ируном, а там, сами знаете, было тяжко. Очень тяжко. Потом он воевал на севере. А с тех пор, как были организованы первые группы для работы в фашистском тылу, он находился здесь, в Эстремадуре и Андалузии. Я думаю, он просто очень устал, очень изнервничался, и поэтому ему мерещилось бог знает что.
— Я не сомневаюсь, что он видел много страшного, — сказал Фернандо.
— Как все мы, — сказал Андрес. — Но слушай, Ingles, как ты думаешь, может человек наперед знать, что с ним будет?
— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Это все невежество и суеверие.
— Ну, ну, — сказала Пилар. — Послушаем профессора. — Она говорила с ним, как с ребенком, который умничает не по летам.
— Я думаю, что дурные предчувствия рождает страх, — сказал Роберт Джордан. — Когда видишь что-нибудь нехорошее…
— Вот как сегодняшние самолеты, — сказал Примитиво.
— Или такого гостя, как ты, — негромко сказал Пабло, и Роберт Джордан взглянул на него через стол, понял, что это не вызов на ссору, а просто высказанная вслух мысль, и продолжал начатую фразу.
— Когда видишь что-нибудь нехорошее, то со страху начинаешь думать о смерти, и тебе кажется, что дурное предзнаменование неспроста, — закончил Роберт Джордан. — Я уверен, что все дело только в этом. Я не верю ни гадалкам, ни прорицателям и вообще не верю ни во что сверхъестественное.
— Но тот, прежний, у которого было такое чудное имя, он знал свою судьбу, — сказал цыган. — И как он ждал, так все и вышло.
— Ничего он не знал, — сказал Роберт Джордан. — Он боялся, что так будет, и это не давало ему покоя. Вам не удастся убедить меня, будто он что-то знал заранее.
— И мне не удастся? — спросила Пилар и, взяв в горсть золы из очага, сдула ее с ладони. — И мне тоже не удастся убедить тебя?
— Нет. Ничто не поможет — ни твое колдовство, ни твоя цыганская кровь.
— Потому что ты из глухих глухой, — сказала Пилар, повернувшись к нему, и в неровном мерцании свечки черты ее широкого лица показались особенно резкими и грубыми. — Я не скажу, что ты глупый. Ты просто глухой. А глухой не слышит музыки. И радио он тоже не слышит. А если он этого не слышит, ему ничего не стоит сказать, что этого нет. Que va, Ingles! Я видела смерть на лице этого человека с чудным именем, будто она была выжжена там каленым железом.
— Ничего ты не видела, — стоял на своем Роберт Джордан. — Это был страх и дурные предчувствия. Страх появился у него после всего, что ему пришлось вынести. Дурные предчувствия мучили его потому, что он воображал себе всяческие ужасы.
— Que va, — сказала Пилар. — Я видела смерть так ясно, будто она сидела у него на плече. И это еще не все — от него пахло смертью.
— Пахло смертью! — передразнил ее Роберт Джордан. — Может, не смертью, а страхом? У страха есть свой запах.
— De la muerte, — повторила Пилар. — Слушай. Бланкет, самый знаменитый из всех peon de brega, работал с Гранеро, и он рассказывал мне, что в день смерти Маноло Гранеро они перед корридой заехали в церковь, и там от Маноло так сильно запахло смертью, что Бланкета чуть не стошнило. А ведь он был с Маноло в отеле и видел, как тот принимал ванну и одевался перед боем. И в машине по дороге в цирк они сидели бок о бок и никакого запаха не было. В церкви его тоже никто больше не учуял, кроме Хуана Луиса де ла Роса. И когда они все четверо выстроились перед выходом на арену, Марсиал и Чикуэло тоже ничего не почувствовали. Но Бланкет рассказывал мне, что Хуан Луис был белый как полотно, и Бланкет спросил его: «Ты тоже?» — «Просто дышать невозможно, — сказал ему Хуан Луис. — Это от твоего матадора». — «Pues nada, — сказал Бланкет. — Ничего не поделаешь. Будем думать, что это нам кажется». — «А от других?» — спросил Хуан Луис Бланкета. «Нет, — сказал Бланкет. — Но от этого несет хуже, чем несло от Хосе в Талавере». И в тот же самый день бык Покапена с фермы Верагуа придавил Маноло Гранеро к барьеру перед вторым tendido в мадридской Plaza de Toros. Я была там с Финито, и я все видела. Бык раскроил ему череп рогом, и голова Маноло застряла под estribo, в самом низу барьера, куда швырнул его бык.
— А ты сама что-нибудь учуяла? — спросил Фернандо.
— Нет, — сказала Пилар. — Я была слишком далеко. Мы сидели в третьем tendido, в седьмом ряду. Но оттуда, сбоку, мне все было видно. В тот же вечер Бланкет, а он работал раньше с Хоселито, который тоже погиб при нем, рассказал об этом Финито, когда они сидели в Форносе, и Финито спросил Хуана Луиса де ла Роса, так ли все было, но Хуан ничего ему не ответил, только кивнул головой, что, мол, правда. Я сама видела, как это случилось. А ты, Ingles, верно, так же глух к таким вещам, как были глухи в тот день Чикуэло, и Марсиал Лаланда, и все banderilleros, и пикадоры, и все gente Хуана Луиса и Моноло Гранеро. Но сам Хуан Луис и Бланкет не были глухи. И я тоже не глуха на такое.
— Почему ты говоришь про глухоту, когда тут все дело в чутье? — спросил Фернандо.
— Так тебя и так! — сказала Пилар. — Вот кому надо быть профессором, а не тебе, Ingles. Но я могу порассказать и о многом другом, и ты, Ingles, не спорь против того, чего тебе просто не видно и не слышно. Ты не слышишь того, что слышит собака. И учуять то, что чует собака, ты тоже не можешь. Но какая доля может выпасть человеку, это тебе уже отчасти известно.
Мария положила руку на плечо Роберту Джордану, и он вдруг подумал: пора кончать эту болтовню, надо пользоваться временем, которого так мало осталось. Но сейчас еще рано. Придется как-то убить остаток вечера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124