А коли низвергли его, пред новой правительницей ране других повинимся да на верность ей присягнем!
А ежели здесь остаться — так беды не миновать!..
Не узнать Карла — осторожен с годами стал. Как матушку Елизавету Петровну на царство сажал — сам черт ему был не брат, никого и ничего не боялся, первым солдат за собой увлекая! Да только тогда он всего лишь унтером был, у коего за душой, окромя ран да наград, и нет ничего, а ныне — хранитель Рентереи!
Охает Карл да причитает, платье надевая, с испугу руками в рукава не попадая. Кричит:
— Ты вот что, Яков! Ты сейчас же в мастерскую беги да украшения собери, из тех, что побогаче, негоже во дворец с пустыми руками являться!.. Да не скупись, коль примут их, так сторицей они окупятся!
Ушел Яков.
А Карл все не успокоится, все в платье путается да думает-гадает, как быть ему. Сам себя пугает, да сам же и успокаивает:
— Ничего, как-нибудь — Бог милостив!..
И то сказать, на него лишь, на Господа, уповать остается.
Карлу... Ас ним и Руси всей...
Глава 2
— ...Номер две тысячи тридцать три... Золотые часы — здоровые, почитай, фунт весу, луковицей, фирмы Павла Буре.
Хороши часы, что и говорить...
Застучал «Ундервуд», вколачивая в серую бумагу синие буквы и цифры.
— Теперича номер две тысячи тридцать четыре. Канделябр, кажись, весь серебряный, потому как тяжелющий, в виде голой бабы, коя самую свою срамотищу ладошкой прикрывает.
Прыснули барышни-машинистки.
Хмыкнул Валериан Христофорович.
Да и Мишель тоже, не сдержавшись, улыбнулся.
— Чего вы? — обиделся Паша-кочегар.
— Не баба то.
— А кто ж тогда, коли не баба?
— Древнегреческая богиня любви и красоты Афродита, — ответил Мишель.
Паша-кочегар повертел в руках канделябр:
— Ну, не знаю. Тока я в Греции тоже бывал, когда в десятом году на броненосце «Мстислав» в их Средиземноморское море ходил, так не видал, чтобы там кто голяком ходил!
Привязал к канделябру бумажную бирку, поставил на полку.
— Номер две тысячи тридцать пять...
«Инвентарные номера» с первого по две тысячи тридцать пятый включительно были изъяты сотрудниками Чрезвычайной Экспертной комиссии не далее как сегодня утром в домах по улице Пятницкой. Квартиры, брошенные «сбежавшими за границу буржуями», значились в обходном списке — две были разграблены начисто, а вот в других, что были вскрыты с помощью дворников, сыскалось множество ценных вещей, кои теперь пересчитывались и включались в опись.
— Номер две тысячи тридцать...
В комнату сунулась всклокоченная голова.
— Товарищ Фирфанцев — есть тута такой?
— Есть! — привычно уже откликаясь на слово «товарищ», крикнул Мишель.
— Вас к себе Алексей Максимович немедля требуют!
Ну вот, с одной стороны, «товарищ», с другой — старорежимное «требуют». Ладно хоть без "с", хоть не требуют-с...
Мишель встал, по прежней, еще военной привычке одергивая гражданский пиджак.
Валериан Христофорович с тревогой глянул на него.
Вызов к начальству и всегда-то, а в нынешние революционные времена тем паче, мог сулить что угодно.
— Продолжайте опись, — распорядился Мишель, выходя. И уже закрывая дверь, услышал возмущенный голос Паши-кочегара:
— Глянь-ка, а у этой бабы каменной, видать, как грузили, руки по самые плечи обломали.
И тут же дружный хохот:
— Какая же это баба, это, сударь, — Венера Милосская...
Мишель взбежал на второй этаж. Экспортный фонд был небольшой — меньше сотни работников. Встал пред дверью, на которой была укреплена табличка «Пешков». Постучал.
— Вхо-одите, коли пришли! — пробасили из-за двери. Мишель вошел.
За столом, заваленным папками, сидел глава Чрезвычайной Экспертной Комиссии Алексей Максимович Пешков. Великий пролетарский писатель.
— А!.. Мишель Алексеевич!.. Милости про-ошу! О-очень, о-ченьрад!
Встал навстречу, пожал протянутую руку:
— Что же ныне составил ваш улов?
Будто про рыбалку спросил.
— Как обычно — золото, бриллианты, картины, — ответил Мишель.
— Это хо-орошо-о! — проокал Горький. — Про-летариату теперь требуется мно-го зо-лота.
Указал на стул. Мишель сел.
— Я ведь во-от по-чему вас по-звал, — сказал Алексей Максимович, пододвигая к себе телефон и крутя ручку. — Барышня?.. Барышня?.. Co-едините меня с Ч К.
Мишель настороженно замер.
Судя по всему, ответил внутренний коммутатор.
— Дайте два девятнадцать! — попросил Горький.
И, прикрыв мембрану ладонью, прошептал:
— Уж не по-онимаю, зачем вы им могли понадобиться...
Оторвал ладонь.
— Феликс Эдмундович... до-ро-гой вы мо-й чело-век!..
Глянул с прищуром на Мишеля:
— Ну как же, как же, во-т он, здесь, про-тив меня сидит.
Протянул трубку, шепнул:
— Дзержинский!
Мишель, чувствуя, как у него холодеет в груди, перехватил трубку, прижал ее к уху:
— Слушаю.
— Товарищ Фирфанцев?
— Так точно! — отчего-то по-военному ответил Мишель.
— Зайдите, пожалуйста, в ВЧК, в комнату семнадцать. Нет, не на Лубянку, на Лубянке вам лучше не появляться.
И Дзержинский назвал адрес...
Глава 3
Бедна Русь — нищие на папертях, да и повсюду, на каждом шагу, подаяния просят, крыши изб прошлогодней соломой крыты, на улицах голытьба. Все так!.. Вот только не понять, отчего сюда столь купцов со всего мира едут?
Далек путь в новую русскую столицу, морем-то куда ближе, да только не зимой. Зимой по всему морю Балтийскому шторма бушуют, топя и разбивая в щепу о донные камни купеческие кочи. Вот и плетутся через всю Европу караваны, нагруженные французскими изысканными винами, богатыми тканями, хитроумным инструментом да модными безделушками для дам и кавалеров. А уж из России, обратным ходом, везут лен, пеньку да иное, купленное за бесценок, сырье для европейских мастеровых. Иные зимой только, когда товаров мало и от того цены в рост идут и торгуют.
Вот и ныне идет в Санкт-Петербург из Европы большой, возов на полтораста, караван, при собственной охране, нанятой купцами в Польше. Поодиночке-то по Руси никто не ездит — нет таких храбрецов, а кто был, те косточки свои белые по лесам да полям разбросали.
Охранять караван подрядился отставной капрал и отчаянный рубака Фридрих Леммер, который собрал из такого же, как он, отставного отребья ватагу да, вооружив ее, стал наниматься защищать, не щадя живота своего, иноземных купцов, коим дорога была в Москву и Петербург, а кому и того дале — в Персию и Индию.
Покуда собирался караван, Фридрих, засев со своими людьми в придорожной харчевне, предавался безудержной гульбе, колотя посуду и подвернувшихся под горячую руку людишек. Горе тому, кого в сей миг в харчевню занесет, — быть ему опоенным, а коли пить откажется — битым!
А как купцы из Германии, Голландии, Франции, Англии, а бывало, и из самой далекой Ишпании с Португалией в одно место съедутся, тут уж гульбе конец! Тут Фридрих последнюю бутыль о землю бил и дале пощады не знал, и коли кого при чарке заставал, то колотил нещадно, так что кости и ребра будто щепки хрустели, а после отправлял на все четыре стороны, благословляя пинком!
А как восстановит в воинстве своем дисциплину, выбив кулаками хмель, — начнет рядиться с купцами о цене, стращая их дальней дорогой, злыми разбойниками, что за каждым кустом хоронятся, да жадной до мзды русской таможней, с коей он, коли его нанять, мог договориться полюбовно. Полдня купцы судят да рядят, торгуясь за каждый гульден, уж было совсем, шапки наземь покидав, расходятся, но, чуть поостыв, сходятся снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
А ежели здесь остаться — так беды не миновать!..
Не узнать Карла — осторожен с годами стал. Как матушку Елизавету Петровну на царство сажал — сам черт ему был не брат, никого и ничего не боялся, первым солдат за собой увлекая! Да только тогда он всего лишь унтером был, у коего за душой, окромя ран да наград, и нет ничего, а ныне — хранитель Рентереи!
Охает Карл да причитает, платье надевая, с испугу руками в рукава не попадая. Кричит:
— Ты вот что, Яков! Ты сейчас же в мастерскую беги да украшения собери, из тех, что побогаче, негоже во дворец с пустыми руками являться!.. Да не скупись, коль примут их, так сторицей они окупятся!
Ушел Яков.
А Карл все не успокоится, все в платье путается да думает-гадает, как быть ему. Сам себя пугает, да сам же и успокаивает:
— Ничего, как-нибудь — Бог милостив!..
И то сказать, на него лишь, на Господа, уповать остается.
Карлу... Ас ним и Руси всей...
Глава 2
— ...Номер две тысячи тридцать три... Золотые часы — здоровые, почитай, фунт весу, луковицей, фирмы Павла Буре.
Хороши часы, что и говорить...
Застучал «Ундервуд», вколачивая в серую бумагу синие буквы и цифры.
— Теперича номер две тысячи тридцать четыре. Канделябр, кажись, весь серебряный, потому как тяжелющий, в виде голой бабы, коя самую свою срамотищу ладошкой прикрывает.
Прыснули барышни-машинистки.
Хмыкнул Валериан Христофорович.
Да и Мишель тоже, не сдержавшись, улыбнулся.
— Чего вы? — обиделся Паша-кочегар.
— Не баба то.
— А кто ж тогда, коли не баба?
— Древнегреческая богиня любви и красоты Афродита, — ответил Мишель.
Паша-кочегар повертел в руках канделябр:
— Ну, не знаю. Тока я в Греции тоже бывал, когда в десятом году на броненосце «Мстислав» в их Средиземноморское море ходил, так не видал, чтобы там кто голяком ходил!
Привязал к канделябру бумажную бирку, поставил на полку.
— Номер две тысячи тридцать пять...
«Инвентарные номера» с первого по две тысячи тридцать пятый включительно были изъяты сотрудниками Чрезвычайной Экспертной комиссии не далее как сегодня утром в домах по улице Пятницкой. Квартиры, брошенные «сбежавшими за границу буржуями», значились в обходном списке — две были разграблены начисто, а вот в других, что были вскрыты с помощью дворников, сыскалось множество ценных вещей, кои теперь пересчитывались и включались в опись.
— Номер две тысячи тридцать...
В комнату сунулась всклокоченная голова.
— Товарищ Фирфанцев — есть тута такой?
— Есть! — привычно уже откликаясь на слово «товарищ», крикнул Мишель.
— Вас к себе Алексей Максимович немедля требуют!
Ну вот, с одной стороны, «товарищ», с другой — старорежимное «требуют». Ладно хоть без "с", хоть не требуют-с...
Мишель встал, по прежней, еще военной привычке одергивая гражданский пиджак.
Валериан Христофорович с тревогой глянул на него.
Вызов к начальству и всегда-то, а в нынешние революционные времена тем паче, мог сулить что угодно.
— Продолжайте опись, — распорядился Мишель, выходя. И уже закрывая дверь, услышал возмущенный голос Паши-кочегара:
— Глянь-ка, а у этой бабы каменной, видать, как грузили, руки по самые плечи обломали.
И тут же дружный хохот:
— Какая же это баба, это, сударь, — Венера Милосская...
Мишель взбежал на второй этаж. Экспортный фонд был небольшой — меньше сотни работников. Встал пред дверью, на которой была укреплена табличка «Пешков». Постучал.
— Вхо-одите, коли пришли! — пробасили из-за двери. Мишель вошел.
За столом, заваленным папками, сидел глава Чрезвычайной Экспертной Комиссии Алексей Максимович Пешков. Великий пролетарский писатель.
— А!.. Мишель Алексеевич!.. Милости про-ошу! О-очень, о-ченьрад!
Встал навстречу, пожал протянутую руку:
— Что же ныне составил ваш улов?
Будто про рыбалку спросил.
— Как обычно — золото, бриллианты, картины, — ответил Мишель.
— Это хо-орошо-о! — проокал Горький. — Про-летариату теперь требуется мно-го зо-лота.
Указал на стул. Мишель сел.
— Я ведь во-от по-чему вас по-звал, — сказал Алексей Максимович, пододвигая к себе телефон и крутя ручку. — Барышня?.. Барышня?.. Co-едините меня с Ч К.
Мишель настороженно замер.
Судя по всему, ответил внутренний коммутатор.
— Дайте два девятнадцать! — попросил Горький.
И, прикрыв мембрану ладонью, прошептал:
— Уж не по-онимаю, зачем вы им могли понадобиться...
Оторвал ладонь.
— Феликс Эдмундович... до-ро-гой вы мо-й чело-век!..
Глянул с прищуром на Мишеля:
— Ну как же, как же, во-т он, здесь, про-тив меня сидит.
Протянул трубку, шепнул:
— Дзержинский!
Мишель, чувствуя, как у него холодеет в груди, перехватил трубку, прижал ее к уху:
— Слушаю.
— Товарищ Фирфанцев?
— Так точно! — отчего-то по-военному ответил Мишель.
— Зайдите, пожалуйста, в ВЧК, в комнату семнадцать. Нет, не на Лубянку, на Лубянке вам лучше не появляться.
И Дзержинский назвал адрес...
Глава 3
Бедна Русь — нищие на папертях, да и повсюду, на каждом шагу, подаяния просят, крыши изб прошлогодней соломой крыты, на улицах голытьба. Все так!.. Вот только не понять, отчего сюда столь купцов со всего мира едут?
Далек путь в новую русскую столицу, морем-то куда ближе, да только не зимой. Зимой по всему морю Балтийскому шторма бушуют, топя и разбивая в щепу о донные камни купеческие кочи. Вот и плетутся через всю Европу караваны, нагруженные французскими изысканными винами, богатыми тканями, хитроумным инструментом да модными безделушками для дам и кавалеров. А уж из России, обратным ходом, везут лен, пеньку да иное, купленное за бесценок, сырье для европейских мастеровых. Иные зимой только, когда товаров мало и от того цены в рост идут и торгуют.
Вот и ныне идет в Санкт-Петербург из Европы большой, возов на полтораста, караван, при собственной охране, нанятой купцами в Польше. Поодиночке-то по Руси никто не ездит — нет таких храбрецов, а кто был, те косточки свои белые по лесам да полям разбросали.
Охранять караван подрядился отставной капрал и отчаянный рубака Фридрих Леммер, который собрал из такого же, как он, отставного отребья ватагу да, вооружив ее, стал наниматься защищать, не щадя живота своего, иноземных купцов, коим дорога была в Москву и Петербург, а кому и того дале — в Персию и Индию.
Покуда собирался караван, Фридрих, засев со своими людьми в придорожной харчевне, предавался безудержной гульбе, колотя посуду и подвернувшихся под горячую руку людишек. Горе тому, кого в сей миг в харчевню занесет, — быть ему опоенным, а коли пить откажется — битым!
А как купцы из Германии, Голландии, Франции, Англии, а бывало, и из самой далекой Ишпании с Португалией в одно место съедутся, тут уж гульбе конец! Тут Фридрих последнюю бутыль о землю бил и дале пощады не знал, и коли кого при чарке заставал, то колотил нещадно, так что кости и ребра будто щепки хрустели, а после отправлял на все четыре стороны, благословляя пинком!
А как восстановит в воинстве своем дисциплину, выбив кулаками хмель, — начнет рядиться с купцами о цене, стращая их дальней дорогой, злыми разбойниками, что за каждым кустом хоронятся, да жадной до мзды русской таможней, с коей он, коли его нанять, мог договориться полюбовно. Полдня купцы судят да рядят, торгуясь за каждый гульден, уж было совсем, шапки наземь покидав, расходятся, но, чуть поостыв, сходятся снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51