Вижу по лицам. Давай! Досада на них, как будто виноваты.
— Давай, давай, Марья, не тяни!
— Да что уж, все равно не скроешь. И у них ухудшение. Парня положили к нам, а Юля в своей больнице.
— Да. Вот как у вас. А я-то радовался, что в клинике благополучно.
— Мы же тут ни при чем.
— Конечно.
Один я виноват. Я решился на это, я отвечаю. Они ни при чем. Марья что-то еще мнется. Вижу, знаю ее до тонкостей. Еще чего-то натворили. Почему «натворили»? Они хорошо работали. Лучше твоего.
— Ну давай, Марья, говори, все равно вижу.
— Я в камере оперировала. Умерла девочка.
— Что?! Да ты с ума сошла!
Господи боже! Смерть в камере! Все испортили, заразы! С таким трудом, такие хорошие результаты...
— Не могла я. Нельзя было иначе...
— Чего нельзя? Что ты плетешь?! Так начали хорошо... Спасли тогда парня... А теперь? Что она скажет? Видишь, покраснела, сейчас сама будет ругаться.
— Не кричите, сначала выслушайте. Привыкли кричать... не разобравшись. Поступила девочка восьми лет с тяжелой тетрадой. Синяя совсем. Начала закатывать приступ за приступом. Поместили в камеру — хорошо, а на другой день опять. Что прикажете делать? Так просто смотреть, как умрет?
Выдерживает паузу. И я жду.
— Об АИКе, конечно, не может быть и речи, но даже подготовительную операцию, расширение легочной артерии — страшно рискованно. Такие всегда помирали.
Ну и пусть бы сама умирала, не от нас. Не всех же можно спасти... Нет, так нельзя!
— В общем, не могла я смотреть, чтобы так просто погибла. Посоветовались все вместе — Петро, Олег, Дима. Если оперировать, то только в камере, иначе не перенесет.
— Сумасшедшие, больше ничего.
— Нет, нормальные. Оперировали и все сделали как надо, и девочка перенесла операцию хорошо. И умерла потом совсем от других причин, через десять дней.
Вот это да! Какие молодцы — операцию в камере! Но как?
— Как же вы туда влезли?
— Вот так и влезли. Прорепетировали сначала все, с Мариной, Димой, Олегом. Ольгу — знаете, маленькая такая сестра? — взяли вместо больного, расположились, даже давление поднимали. Ничего. Все проверили до мелочей, я сама лазила.
— Ну, ну, не тяни. Там же стать нельзя!
— Сейчас. Еще при нормальном давлении Дима ввел трубку в трахею. Наркоз, конечно, внутривенный. Расположились сидя, асептику сохранили. Закрылись, и я сделала разрез. Сразу же начали повышать давление. Жарко было ужасно! Как вскрыла плевру, кровяное давление упало, однако девочка оставалась совершенно розовая. Пока добралась до сердца, оно уже почти совсем остановилось. Я сделала расширение легочной артерии, помассировала — пошло. А зрачки все время были узкие, и не было ощущения опасности. Сердце заработало хорошо, начали зашивать. Кислород стали выпускать, понижать давление в камере. Девочка сразу проснулась. Мы вылезли оттуда чуть живые.
— Вы бы видели их, Михаил Иванович! Особенно Дима плох был, аж шатался.
— Да-а-а... дела. Ну и отчего же она погибла?
— Жалко, ах, как жалко было... Умерла от кишечного кровотечения. В первые дни было прилично, сердце работало удовлетворительно. Мы ей кортизон давали для профилактики осложнений. А на десятый день тяжелейшее кровотечение в кишечник. Не могли спасти. Знаете, при синих пороках бывают такие случаи. Не сразу распознали — рвоты не было. Потом переливали кровь. Не помогло. И в камеру снова тягали, но уже поздно, без толку.
— Просто я не представляю, как вы там поместились впятером.
И действительно не представляю. Метр восемьдесят диаметр, два метра длина. Как можно вместиться?
— Тесно было, очень тесно. И жарко.
— А как общее самочувствие? Соображали как?
— Да будто ничего. Конечно, в такой маленькой можно только с отчаяния, но в большой хорошо будет. Понимаете, сердце работает еле-еле, а кислородного голодания тканей нет, кожа розовая, зрачки узкие. Наверное, через кожу много поступало, девочка-то маленькая, недоразвитая.
— Что слышно с проектированием, Петро?
— Приходили инженеры, говорят, дело идет. Как спроектируют, сразу можно начинать строительство. Будто бы за год-полтора можно построить.
— Это они треплются. Хотя бы за два.
— Михаил Иванович, не все еще. Да что это такое?!
Молчать. Теперь Петро что-то натворил.
— Еще лечили в камере двух больных. Даже и не догадаетесь каких.
Каких? При мне с отеками легких — удачно. Олег синих ребятишек готовит в камере к операции — тоже очень хорошо, но что же еще?
— В почечный центр привезли женщину после криминального аборта, с полной анурией, с уремией. А искусственная почка сломалась, да так, что и починить нельзя. Что-то у них там, не знаю, случилось.
Что делать? В Москву — очень тяжелая больная — не довезти. Мы предложили им попробовать камеру. Это уже после операции было, недавно.
— На что же вы надеялись? Что за авантюризм?
Обиделся:
— Никакой не авантюризм. При тяжелой уремии всегда бывает гипоксия, сердце плохо работает, малокровие резкое, гемоглобина у нее было около тридцати процентов. Кроме того, инфекция. Мы и подумали, что если гипоксию ликвидировать, то функция почки может восстановиться.
Что же, резонно. Посмотрим.
— Поговорили с родственниками, больная уже почти без сознания, с ней нечего разговаривать. Занесли в камеру, Олег с ней сидел там. Как давление подняли, так она сразу в себя пришла, стала разговаривать.
Марье не терпится:
— И моча пошла, Михаил Иванович, представляете! Через час напустила кубиков триста. А до этого кубиков десять-пятнадцать в день давала.
— Подожди, Мария, дай мне рассказать...
— Да говори, пожалуйста, кто тебе мешает.
— После камеры еще помочилась немного, но сознание опять неполное. На следующий день сама стала проситься в камеру. Мы ее опять туда. После этого начала мочиться по-настоящему и стала поправляться. Теперь уже совсем хорошая, переправили к ним, в почечный центр. А ведь была обречена — на сто процентов.
— Здорово! Сколько вы всяких дел наделали без меня! Однако сомневаюсь, что все почечные недостаточности можно лечить в камере. Слишком уж чудесно будет — от всех болезней.
— Мы сами сомневаемся. Но это факт.
Воображаю, сколько было волнений с этой операцией. Почка — это меньше. Это от отчаяния, полная обреченность. Поможет — хорошо, нет — не их вина.
— А как Олег со своими синими мальчиками? Продолжает? Петро, тебе известно?
Успокоились. Шеф не ругается. За что ругать? Новое нужно пробовать, без этого — застой.
— По-моему, Олег провел уже около двадцати наблюдений. Ни одного осложнения, у всех хорошо. Операцию потом лучше переносят.
— Все ясно. Виктор делает опыты?
— Они проводят, даже ругаются, что мы камеру занимаем. А мы ведь только по необходимости. Даже по вечерам опыты ставят. Но я не очень в курсе дела.
— Неважно, я сам спрошу после работы. В общем вы действовали хорошо. И количество и качество. А операция — это вообще...
Не подберу слов. Но если бы девочка была жива! А пока только не ругать.
— Да, а как с новыми клапанами? Никаких несчастий не произошло?
— Нет. То есть я не знаю. Я получила письмо от Ларисы и от Тамары, они довольны. Обе уже работают. А Лену сами посмотрите.
Посмотрю. Неужели из всех семи спасется только одна? Кошмар какой! Новые клапаны. Самый большой срок — восемь месяцев — у Ларисы. Пока все хорошо, сердце значительно уменьшилось в размерах. У тех, с лепестковыми, почти не изменилось, хотя тоже хорошо чувствовали себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75