«Что такое есть у греков, чего недостает нам?» Поэтому позднее он ездил по греческим городам и внимательно изучал их обычаи.
Из-под каменной арки городских ворот вышла толпа людей в белых праздничных одеждах и направилась к нам. Кое-кто успел уже приблизиться, но большинство удерживали на почтительном расстоянии от нас страх и уважение. Крестьяне, опустив свои натруженные руки, смотрели на меня и перешептывались:
— Лукумон, лукумон вернулся! Жрец повернулся к ним и заявил:
— Это сын Ларса Порсенны, который долго странствовал в далеких краях. Он даже не знает, что такое лукумон. Не мешайте нам своей глупой болтовней.
Но крестьяне не умолкали и шумели все громче:
— Он пришел вместе с теплым дождем. Он пришел, когда луна начала полнеть. Он пришел в день благословения полей.
Они наломали веток и принялись размахивать ими и кричать:
— Лукумон, лукумон опять с нами! Жрец молний раздраженно сказал мне:
— Твое появление смущает наш народ. Это нехорошо. Если ты лукумон, то тебе нужно вначале пройти испытание и быть признанным, а это может произойти не раньше осени, когда состоится священная встреча этрусских городов. Хорошо бы, если бы до тех пор жители Клузия не слышали ничего о тебе.
Но толпа вокруг нас все росла, многие тяжело дышали, задыхаясь от быстрого бега: так торопились они переодеться в праздничное платье и взглянуть на меня. Вскоре к нам подошли авгуры с кривыми палками в руках и жрецы, прижимающие к груди сделанные из бронзы изображения печени с вырезанными на них стихотворными строками и именами богов. Толпа расступилась, и все они приблизились ко мне, желая вглядеться в мое лицо, но тут небо затянуло тучами, и я оказался в тени. Только гора богини была по-прежнему освящена ярким солнцем.
Позже я узнал, что жрецам в тот день пришлось очень нелегко. Они долго и до хрипоты спорили друг с другом, потому что, хотя среди них и были посвященные, знавшие, что я должен был появиться в Клузии, никто не мог сказать наверняка, лукумон я или только сын Ларса Порсенны (последнее обстоятельство уже и само по себе обрадовало жителей города). Конечно, все посвященные видели многочисленные знамения, но их недоставало для признания меня лукумоном, тем более что сам я вовсе не намеревался называть себя так. Разрешить сомнения могли бы только те двое лукумонов, которые были тогда еще живы. Вдобавок ко всему многие просвещенные тиррены вообще перестали верить в существование священных лукумонов. Этот скептицизм был особенно распространен в приморских городах, где чувствовалось сильное греческое влияние.
Жрецы бы с удовольствием отвели меня в сторонку, где нам удалось бы поговорить без свидетелей, однако этому помешали ликующие горожане, трубящие в трубы, бьющие в медные цимбалы и размахивающие трещотками. Юноши, смеясь и напевая, принесли для меня из храма носилки бога, украшенные миртом, фиалками и плющом. Бесстрашно подойдя ко мне, они едва ли не силой усадили меня на двойную подушку и попытались поднять носилки, однако тут я наконец опомнился, рассердился и оттолкнул их.
Флейты и барабаны сразу умолкли. Юноши со страхом смотрели на меня и, морщась от боли, потирали плечи, хотя я, как мне показалось, едва прикоснулся к ним. Вскинув голову, я подошел к священной лестнице и стал неторопливо спускаться по ней. В то же мгновение солнце снова показалось из-за туч, и лучи его упали прямо на меня и на ступени передо мной. Когда солнечные блики заиграли на моих волосах, толпа снова начала кричать: — Лукумон, лукумон вернулся! В этих словах не было ничего наигранного, ничего радостного — люди просто воздавали мне божественные почести.
Жрецы молча последовали за мной, за ними двинулся народ; лица у всех были сосредоточенные, и все очень старались не толкаться, понимая торжественность происходящего. Так же медленно достиг я долины, пересек ее, поднялся по противоположному склону и вошел в ворота моего города. Все это время солнце освещало меня и теплый ветерок ласкал лицо.
Это прекрасное лето я провел в тиши и уединении в доме, который я получил от городских правителей. Внимательные слуги всегда оказывались поблизости, если требовались мне, и исчезали, как только нужда в них пропадала. Я прислушивался к себе. Я подолгу беседовал со жрецами, которые рассказывали мне то, что положено было знать сыну Ларса Порсенны. Но они же частенько говаривали:
— Если ты лукумон, то знания живут в тебе, а не в нас.
Это лето оказалось самым счастливым в моей жизни. Меня переполняли предчувствия, я стремился познать самого себя. Посвященные поведали мне о моем рождении, о том, что я появился на свет с лицом, затянутым пленкой. Были еще и другие предзнаменования, так что многие старики прямо говорили моему отцу, что я — будущий лукумон. Но Порсенна всякий раз отвечал им:
— Несмотря на искушение, я никогда не называл себя лукумоном, потому что я не лукумон. Разум, мужество и чувство справедливости — вот главное, что отличает человека достойного от труса и глупца. Сострадай страждущему, поддерживай слабого, умей окоротить наглеца, облегчи кошель корыстолюбца, позволь пахарю владеть землей, которую он обрабатывает, защищай свой народ от грабителей и прочих мерзавцев. Это заповеди, которых мне достаточно, дабы управлять Клузием. Чтобы их усвоить, не нужно быть лукумоном. Если мой сын и впрямь родился лукумоном, то ему придется самому отыскать себя и свой город. Так делали все лукумоны прежних времен. Никто не может быть лукумоном только по происхождению. Лишь достигнув сорока лет, лукумон находит в себе силы для самопознания и добивается признания от других. Вот почему я должен отказаться от своего сына.
В тот год, когда мне исполнилось семь лет, отец взял меня с собой в Сибарис — самый культурный греческий город во всей Италии — и там поручил заботам своего старого друга, решительно запретив ему говорить мне что-либо о моем происхождении. Видимо, Ларсу Порсенне нелегко далось такое решение, ибо я был его единственным сыном — моя мать умерла, когда мне было всего, три года, и отец не захотел больше жениться. Однако он считал своей обязанностью посвятить сына своему народу и не хотел, чтобы я стал ложным лукумоном.
Я думаю, он собирался издалека следить за тем, как я взрослею, и заботиться обо мне, но тут внезапно разразилась война между Кротоном и Сибарисом, и Сибарис прямо-таки стерли с лица земли. Там жили четыреста семей, и спаслись только женщины и дети, которые успели отплыть на кораблях в Ионию, в Милет. Разумеется, друг моего отца отправил меня с ними, ибо до Этрурии я бы один не добрался, а в Сибарисе, захваченном кротонцами, меня ожидала участь раба. Сам же он погиб, сражаясь, как и все прочие мужчины, хотя про жителей Сибариса и говорили, что они были изнежены и привыкли к роскоши и наслаждениям.
Друг Ларса Порсенны даже в этом крайнем случае не посмел нарушить обещание, данное им моему отцу, и не стал рассказывать о том, кто я, людям, плывшим со мной в Ионию на одном корабле. Впрочем, всем им было не до меня и моего происхождения — у них и своих забот хватало. Как только окончился траур по разрушенному Сибарису, его чудом спасшиеся жители превратились в докучливых просителей, от которых каждый город прямо-таки мечтал избавиться. Тем временем отец мой погиб — на охоте раненый кабан сбил его с ног и так истерзал клыками, что Ларс Порсенна скончался от потери крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Из-под каменной арки городских ворот вышла толпа людей в белых праздничных одеждах и направилась к нам. Кое-кто успел уже приблизиться, но большинство удерживали на почтительном расстоянии от нас страх и уважение. Крестьяне, опустив свои натруженные руки, смотрели на меня и перешептывались:
— Лукумон, лукумон вернулся! Жрец повернулся к ним и заявил:
— Это сын Ларса Порсенны, который долго странствовал в далеких краях. Он даже не знает, что такое лукумон. Не мешайте нам своей глупой болтовней.
Но крестьяне не умолкали и шумели все громче:
— Он пришел вместе с теплым дождем. Он пришел, когда луна начала полнеть. Он пришел в день благословения полей.
Они наломали веток и принялись размахивать ими и кричать:
— Лукумон, лукумон опять с нами! Жрец молний раздраженно сказал мне:
— Твое появление смущает наш народ. Это нехорошо. Если ты лукумон, то тебе нужно вначале пройти испытание и быть признанным, а это может произойти не раньше осени, когда состоится священная встреча этрусских городов. Хорошо бы, если бы до тех пор жители Клузия не слышали ничего о тебе.
Но толпа вокруг нас все росла, многие тяжело дышали, задыхаясь от быстрого бега: так торопились они переодеться в праздничное платье и взглянуть на меня. Вскоре к нам подошли авгуры с кривыми палками в руках и жрецы, прижимающие к груди сделанные из бронзы изображения печени с вырезанными на них стихотворными строками и именами богов. Толпа расступилась, и все они приблизились ко мне, желая вглядеться в мое лицо, но тут небо затянуло тучами, и я оказался в тени. Только гора богини была по-прежнему освящена ярким солнцем.
Позже я узнал, что жрецам в тот день пришлось очень нелегко. Они долго и до хрипоты спорили друг с другом, потому что, хотя среди них и были посвященные, знавшие, что я должен был появиться в Клузии, никто не мог сказать наверняка, лукумон я или только сын Ларса Порсенны (последнее обстоятельство уже и само по себе обрадовало жителей города). Конечно, все посвященные видели многочисленные знамения, но их недоставало для признания меня лукумоном, тем более что сам я вовсе не намеревался называть себя так. Разрешить сомнения могли бы только те двое лукумонов, которые были тогда еще живы. Вдобавок ко всему многие просвещенные тиррены вообще перестали верить в существование священных лукумонов. Этот скептицизм был особенно распространен в приморских городах, где чувствовалось сильное греческое влияние.
Жрецы бы с удовольствием отвели меня в сторонку, где нам удалось бы поговорить без свидетелей, однако этому помешали ликующие горожане, трубящие в трубы, бьющие в медные цимбалы и размахивающие трещотками. Юноши, смеясь и напевая, принесли для меня из храма носилки бога, украшенные миртом, фиалками и плющом. Бесстрашно подойдя ко мне, они едва ли не силой усадили меня на двойную подушку и попытались поднять носилки, однако тут я наконец опомнился, рассердился и оттолкнул их.
Флейты и барабаны сразу умолкли. Юноши со страхом смотрели на меня и, морщась от боли, потирали плечи, хотя я, как мне показалось, едва прикоснулся к ним. Вскинув голову, я подошел к священной лестнице и стал неторопливо спускаться по ней. В то же мгновение солнце снова показалось из-за туч, и лучи его упали прямо на меня и на ступени передо мной. Когда солнечные блики заиграли на моих волосах, толпа снова начала кричать: — Лукумон, лукумон вернулся! В этих словах не было ничего наигранного, ничего радостного — люди просто воздавали мне божественные почести.
Жрецы молча последовали за мной, за ними двинулся народ; лица у всех были сосредоточенные, и все очень старались не толкаться, понимая торжественность происходящего. Так же медленно достиг я долины, пересек ее, поднялся по противоположному склону и вошел в ворота моего города. Все это время солнце освещало меня и теплый ветерок ласкал лицо.
Это прекрасное лето я провел в тиши и уединении в доме, который я получил от городских правителей. Внимательные слуги всегда оказывались поблизости, если требовались мне, и исчезали, как только нужда в них пропадала. Я прислушивался к себе. Я подолгу беседовал со жрецами, которые рассказывали мне то, что положено было знать сыну Ларса Порсенны. Но они же частенько говаривали:
— Если ты лукумон, то знания живут в тебе, а не в нас.
Это лето оказалось самым счастливым в моей жизни. Меня переполняли предчувствия, я стремился познать самого себя. Посвященные поведали мне о моем рождении, о том, что я появился на свет с лицом, затянутым пленкой. Были еще и другие предзнаменования, так что многие старики прямо говорили моему отцу, что я — будущий лукумон. Но Порсенна всякий раз отвечал им:
— Несмотря на искушение, я никогда не называл себя лукумоном, потому что я не лукумон. Разум, мужество и чувство справедливости — вот главное, что отличает человека достойного от труса и глупца. Сострадай страждущему, поддерживай слабого, умей окоротить наглеца, облегчи кошель корыстолюбца, позволь пахарю владеть землей, которую он обрабатывает, защищай свой народ от грабителей и прочих мерзавцев. Это заповеди, которых мне достаточно, дабы управлять Клузием. Чтобы их усвоить, не нужно быть лукумоном. Если мой сын и впрямь родился лукумоном, то ему придется самому отыскать себя и свой город. Так делали все лукумоны прежних времен. Никто не может быть лукумоном только по происхождению. Лишь достигнув сорока лет, лукумон находит в себе силы для самопознания и добивается признания от других. Вот почему я должен отказаться от своего сына.
В тот год, когда мне исполнилось семь лет, отец взял меня с собой в Сибарис — самый культурный греческий город во всей Италии — и там поручил заботам своего старого друга, решительно запретив ему говорить мне что-либо о моем происхождении. Видимо, Ларсу Порсенне нелегко далось такое решение, ибо я был его единственным сыном — моя мать умерла, когда мне было всего, три года, и отец не захотел больше жениться. Однако он считал своей обязанностью посвятить сына своему народу и не хотел, чтобы я стал ложным лукумоном.
Я думаю, он собирался издалека следить за тем, как я взрослею, и заботиться обо мне, но тут внезапно разразилась война между Кротоном и Сибарисом, и Сибарис прямо-таки стерли с лица земли. Там жили четыреста семей, и спаслись только женщины и дети, которые успели отплыть на кораблях в Ионию, в Милет. Разумеется, друг моего отца отправил меня с ними, ибо до Этрурии я бы один не добрался, а в Сибарисе, захваченном кротонцами, меня ожидала участь раба. Сам же он погиб, сражаясь, как и все прочие мужчины, хотя про жителей Сибариса и говорили, что они были изнежены и привыкли к роскоши и наслаждениям.
Друг Ларса Порсенны даже в этом крайнем случае не посмел нарушить обещание, данное им моему отцу, и не стал рассказывать о том, кто я, людям, плывшим со мной в Ионию на одном корабле. Впрочем, всем им было не до меня и моего происхождения — у них и своих забот хватало. Как только окончился траур по разрушенному Сибарису, его чудом спасшиеся жители превратились в докучливых просителей, от которых каждый город прямо-таки мечтал избавиться. Тем временем отец мой погиб — на охоте раненый кабан сбил его с ног и так истерзал клыками, что Ларс Порсенна скончался от потери крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136