Генри Лабушер знал о связи герцога с маркизой Норто и, разумеется, о его репутации повесы и сердцееда. Ему также не составило труда догадаться, почему герцог Донкастер женился на Антонии, но герцогине и в голову не приходило обсуждать с новым другом столь интимные вопросы.
С самого начала Лэбби был пленен молодостью и неопытностью Антонии.
Со временем, навещая ее все чаще, едва ли не ежедневно, и внушая себе, что делает это исключительно из-за того, что она деревенская жительница и нуждается в его помощи, он незаметно для себя влюбился.
Он с трудом верил в то, что такое могло с ним приключиться в его тридцать девять лет, с ним, мужчиной столь опытным в сердечных делах. Но он влюбился, влюбился по уши, словно безусый юнец в прелестную незнакомку.
Но в Антонии было нечто такое, что отличало ее от женщин, которых ему без особого труда удавалось завоевывать в жизни, богатой любовными приключениями. Эта особая черта, присущая только ей одной, удерживала его на расстоянии, не позволяя вольным словом нарушить рамки приличия.
Однажды королева Виктория назвала Генри «эта гадюка Лабушер», но, увидев его теперь, она была бы поражена его сдержанным, мягким, деликатным и обходительным поведением с Антонией.
Лэбби не только сообщал Антонии новости, но и заставлял ее улыбаться, пусть ненадолго, но все же отвлекая от грустных мыслей и забот.
Поскольку взоры всего мира были обращены на Францию, любопытные англичане и американцы прямо-таки хлынули в Париж. Лэбби не без удовольствия рассказывал Антонии о том, как предприимчивые агенты по продаже недвижимости рассылают объявления следующего содержания:
«Английским джентльменам, изъявившим желание присутствовать при осаде Парижа, предлагаются комфортабельные апартаменты с полной защитой от обстрелов, а также комнаты в подвалах для более впечатлительных особ».
— Осада Парижа! — с изумлением повторила Антония, полная нехороших предчувствий. — Неужели до этого дойдет?
— Нет, конечно, нет, — поспешил успокоить ее Лэбби. — Прусские войска будут отброшены задолго до того, как они подойдут к Парижу. Однако несомненно то, что французская армия несколько дезорганизована, терпит поражения одно за другим и теперь отступила к Седану, маленькому городу-крепости.
Помолчав, он прибавил:
— Но все не так уж и плохо, поскольку, я слышал, кавалеристы дают этой ночью бал в Дузи. На него приглашены все дамы Седана, которые наутро собираются стать свидетельницами триумфального успеха французской армии.
Однако триумфа не получилось! Два дня спустя Лэбби вынужден был сказать Антонии, что французские войска окружены в Седане двумя сильными прусскими армиями.
А продовольствия в Седане могло хватить лишь на несколько дней.
И вот еще что: хаос и неразбериха в Седане приняли катастрофические размеры, когда огонь четырехсот прусских орудий разнес вдребезги французские пушки, брошенные вместе с повозками в самом центре крепости.
Но об этом мало кому было известно, и Лэбби, даже зная об этом, не посмел рассказать Антонии, чтобы не беспокоить ее.
1 сентября начались артобстрелы Седана.
Луи Наполеон разъезжал верхом среди приветствовавших его войск. Он серьезно болел, и, чтобы скрыть бледность и землистый цвет лица, его сильно накрасили. Однако, несмотря на свои героические усилия, ему не удалось поднять дух армии, и в конечном счете он приказал поднять над крепостью белый флаг.
Прошло целых два дня, прежде чем противоречивые слухи об этих событиях — а их было немало — достигли Парижа.
Лабушер рассказал Антонии, что императрица впала в неистовый испанский гнев, а затем удалилась в свои покои, чтобы рыдать в одиночестве.
А на улицах все возрастал грозный шум, и отовсюду слышались громкие крики:
— Отречение! От-ре-че-ни-е! От-ре-че-ни-е!!!
— Что нового сегодня? — взволнованно спрашивала Антония Генри Лабушера, который явился с очередным визитом четвертого сентября.
Из— за того, что она была так довольна улучшением здоровья герцога, Антония с трудом заставляла себя прислушиваться к новостям о всяческих несчастьях и неприятностях за пределами ее дома.
Иногда ей казалось, что она живет на острове, со всех сторон окруженном враждебным океаном, но этот остров и есть ее единственное безопасное убежище.
— Париж только что узнал, что император сдал противнику свою шпагу, — возбужденно заявил Лэбби, — а императрица наконец согласилась покинуть столицу.
Антония вздрогнула от столь неожиданного известия, побледнела и в испуге воззрилась на Генри. До сих пор она была уверена, что присутствие императрицы гарантирует безопасность жителям Парижа. Что же произойдет после ее отъезда?
— Ее Величество оставалась во дворце Тюильри, пока ее слуги не разбежались, бросая ливреи и таща из дворца все, что попадалось под руку. Она уехала в последний момент, когда толпа уже собралась под стенами дворца, — рассказывал Лабушер, — а со двора доносился грохот мушкетных выстрелов и крики на парадной лестнице.
— Но ей удалось выбраться из дворца? — быстро спросила Антония.
— Она покинула дворец через черный ход в сопровождении одной лишь своей камеристки. Чтобы не быть узнанной, императрица скрыла лицо под густой вуалью и, как я узнал, направилась к дому канцлера на бульваре Оссманн, однако оказалось, что хозяин уже уехал. То же самое повторилось и в доме ее камергера, но в конце концов Ее Величество все же нашла приют у своего американского дантиста — доктора Эванса.
— Как все это неожиданно! — воскликнула взволнованная Антония.
— Вы правы, это несколько неожиданно и необычно, но весьма логично, — заключил Лэбби.
На следующий день Антония впервые привела Генри Лабушера в спальню герцога. Она уже рассказала мужу о том, сколь любезен был английский журналист, поддерживая се советом я сообщая последние новости в долгие и тревожные недели, пока герцог оставался без сознания.
Но герцог, будучи человеком подозрительным, довольно скептически отнесся к бескорыстной дружбе Лабушера с Антонией, особенно не понравилась ему теплота в голосе жены, с которой она отзывалась о своем друге.
И все же, когда она ввела журналиста в спальню, герцог протянул ему руку и сказал самым доброжелательным тоном:
— Мистер Лабушер, я вам весьма признателен за все, что вы сделали для моей жены.
— Ваша светлость, у вас нет никакого повода быть признательным мне, — учтиво заговорил Лабушер. — Я всегда рад услужить герцогине.
Говоря это, он улыбался Антонии, а на его лице с явными признаками распутства появилось выражение, которое заставило герцога повнимательнее присмотреться к нему.
По мере разговора герцог все больше убеждался в правильности своих подозрений.
Даже человек менее опытный и искушенный, чем герцог, несомненно заметил бы особую мягкость в голосе Генри Лабушера, когда тот обращался к Антонии, и жадный взгляд сияющих вожделением глаз, которыми он буквально пожирал молодую женщину.
— Мы покинем Париж сразу же, как только я достаточно окрепну, чтобы перенести дорогу, — резко и довольно неожиданно заявил герцог.
— Боюсь, что это произойдет не скоро, — возразил Лэбби. — Как теперь, думаю, вашей светлости известно, вы были серьезно больны.
И он добавил, вновь улыбнувшись Антонии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42