Зловещее предчувствие омрачало Петину душу. А из гостиной струился жаркий, трескучий свет елки, пылающей костром свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг елки. - Ничего, терпи, казак, - сказала тетя, проходя мимо Пети. - Не завидуй. И на твоей улице будет праздник. - А, тетя, вы совсем ничего не понимаете! - жалобно сказал мальчик. Идите себе. Но вот наступил желанный миг раздачи орехов и пряников. Дети обступили елку и, став на цыпочки, потянулись к пряникам, сияющим, как ордена. Елка зашаталась, зашумели цепи. И вдруг раздался звонкий, испуганный голосок: - Ой, смотрите, у меня надкусанный пряник! - Ой, и у меня! - У меня - два, и все объеденные... - Э! - сказал кто-то разочарованно. - Они уж вовсе не такие новые. Их уже один раз кушали. Тетя стояла красная до корней волос среди надкусанных пряников, протянутых к ней со всех сторон. Наконец ее глаза остановились на Павлике: - Это ты сделал, скверный мальчишка? - Я, тетечка, их только чуть-чуть хотел попробовать, - сказал Павлик, невинно глядя на разгневанную тетю широко открытыми, янтарными от елки глазами. И прибавил со вздохом: - Я думал, они вкусные, а они, оказывается, только для гостей. - Замолчишь ли ты, сорванец? - закричала тетя, всплеснув руками, и бросилась к буфету, где, к счастью, оставалось еще много лакомств. Все обиженные тотчас были удовлетворены, и скандал замяли. Скоро сонных гостей стали уносить по домам. Праздник кончился. Павлик занялся приведением своих сокровищ в порядок. В это время в дверях детской таинственно появилась Дуня и поманила Петю. - Паныч, вас на черной лестнице дожидается той скаженный Гаврик, прошептала она, оглядываясь. Петя бросился на кухню. Гаврик сидел на высоком подоконнике черного хода, прислонившись плечом к ледяному окну, игравшему синими искрами месяца. Из башлыка блестели маленькие злые глаза. Мальчик тяжело сопел. В первый миг Петя подумал, что Гаврик пришел за долгом. Он уже приготовился рассказать о несчастье, постигшем их с дедушкиными пуговицами, и дать честное благородное слово, что не позже как через два дня расквитается. Но Гаврик торопливо вытащил из-за пазухи ватной кофты четыре хорошо знакомых мешочка и сунул их Пете. - Сховай, и будем с тобой в расчете, - тихо и твердо сказал он. - От Иосифа Карловича остаток, царство ему небесное. - При этих словах Гаврик истово перекрестился. - Сховай и держи, пока не пригодятся. - Сховаю, - шепотом ответил Петя. Гаврик долго молчал. Наконец резко вытер кулачком под носом и сполз с подоконника. - Ну, Петька... Будь здоров... - А те - ушли тогда? - Ушли. По крышам. Теперь их повсюду ищут. Гаврик задумался, не сказал ли чего-нибудь лишнего, но потом доверчиво приблизился к самому Петиному уху и прошептал: - Уй, сколько народа похватали! Ну, их не споймают. Я тебе говорю. Они в катакомбах отсиживаются. Все ихние боевики тама. Весной опять начнут. А Терентия жену с маленькими детьми - с Женечкой и Мотечкой хозяин дома с квартиры выселяет. Такое дело... Гаврик озабоченно почесал брови. - Не знаю теперь, что мне с ними делать. Верно, придется всем вместе переезжать с Ближних Мельниц в дедушкину хибарку. А дедушка, знаешь, совсем никуда стал. Верно, скоро помрет. Ты до нас когда-нибудь, Петька, все-таки заскочи. Только пережди время. Главное, мешочки хорошенько сховай. Ничего. "Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя". Дан пять. Гаврик сунул Пете руку дощечкой и побежал, дробно стуча своими разбитыми чоботами по лестнице. Петя вернулся в детскую и спрятал мешочки в ранец под книги. Но тут вдруг с невероятным стуком распахнулась дверь, и в комнату вошел быстро отец, держа в руках изуродованный вицмундир. - Что это значит? - спросил он таким тихим голосом, что мальчик чуть не потерял сознание. - Святой истинный крест... - пробормотал Петя, но находя в себе сил перекреститься. - Что это значит? - заорал отец и затрясся, багровея. И в ту же секунду, как бы откликаясь на гневный голос отца, из гостиной раздался душераздирающий рев Павлика. Маленький мальчик вбежал, шатаясь на ослабевших от ужаса ножках, и обнял отца за колени. Его четырехугольный ротик был так широко разинут, что ясно виднелось орущее горло. Дрожал крошечный язычок. Текли слезы. В пухлой ручке прыгала открытая копилка, полная вместо денег всякой гремучей дряни. - П... па... п... па! - икая, лепетал Павлик. - Пе-еть... ка меня... обо... ик... обо... крал! - Честное благород... - начал Петя, но отец уже крепко держал его за плечи. - Негодный мальчишка, сорванец, - кричал он, - я знаю все! Ты играешь в азартные игры! Лгунишка! Он с такой яростью стал трясти Петю, точно хотел вытрясти из мальчика душу. Нижняя челюсть его прыгала, и прыгало на черном шнурке пенсне, соскользнувшее с вспотевшего носа, пористого, как пробка. - Сию же минуту давай сюда эти... как они там у вас называются... чушки или душки... - Ушки, - криво улыбнувшись, пролепетал Петя, надеясь как-нибудь обернуть дело в шутку. Но, услышав слово "ушки" из уст сына, отец вскипел еще пуще: - Ушки? Отлично... Где они? Сию же минуту давай их сюда. Где эта уличная мерзость? Где эти микробы? В огонь! В плиту! Чтобы духу их не было! Он стремительно осмотрел комнату и бросился к ранцу. Петя, рыдая, бежал за ним по коридору до самой кухни, куда отец, широко и нервно шагая, быстро и брезгливо, как дохлых котят, нес мешочки. - Папочка! Папочка! - кричал Петя, хватая его за локти. - Папочка! Отец грубо оттолкнул Петю, затем шумно сдвинул кастрюлю, и, яростно пачкая сажей манжеты, сунул мешочки к пылающую плиту. Мальчик замер от ужаса. - Тикайте! - закричал он не своим голосом. Но в этот миг в плите застреляло. Раздался небольшой взрыв. Из конфорки рванулось разноцветное пламя. Лапша вылетела из кастрюльки и прилипла к потолку. Плита треснула. Из трещин повалил едкий дым, в одну минуту наполнивший кухню. Когда плиту залили водой и выгребли золу, в ней нашли кучу обгоревших гильз от револьверных патронов. Но ничего этого Петя уже не помнил. Он был без сознавая. Его уложили в постель. Он весь горел. Поставили термометр. Оказалось тридцать девять и семь десятых.
42 КУЛИКОВО ПОЛЕ
Едва кончилась скарлатина, началось воспаление легких. Петя проболел всю зиму. Лишь в середине великого поста он стал ходить по комнатам. Приближалась весна. Сначала ранняя весна, совсем-совсем ранняя. Уже не зима, но еще далеко и не весна. Недолгий, южный снег, которым мальчику так и не пришлось насладиться в этом году, давно сошел. Стояла сухая серая погода одесского марта. На слабых ногах Петя слонялся по комнатам, сразу сделавшимся, как только он встал с кровати, маленькими и очень низкими. Он становился на цыпочки перед зеркалом в темной передней и с чувством щемящей жалости разглядывал свое вытянувшееся белое лицо с тенями под неузнаваемыми какими-то испуганно-изумленными глазами. Всю первую половину дня мальчик оставался в квартире совершенно один: отец бегал по урокам, тетя гуляла с Павликом. От шума пустынных комнат нежно кружилась голова. Резкий стук маятника пугал своей настойчивостью, неумолимой непрерывностью. Петя подходил к окнам. Они были еще по-зимнему закупорены - с валиком пожелтевшей ваты, посыпанной настриженным гарусом, между рамами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64