Удалось ли вам встретиться с господином Кочевым?
– Нет.
– Вы собираетесь добиться встречи с ним?
– Конечно.
– У вас есть какие-то предположения о дне встречи?
– У меня есть всякого рода предположения...
– Почему вы заинтересовались бегством господина Кочева? Почему вы ищете встречи с ним?
– У меня есть на это своя соображения.
– Как себя ведет Люс?
– Тюрьма – это не санаторий.
– В прессе промелькнуло сообщение, что Дорнброк погиб насильственной смертью. Как вы можете прокомментировать это сообщение?
– Спросите об этом автора сообщения. От нас подобного рода заявления не исходили.
– Вы работаете в контакте с политическим отделом полиции?
– Да, мы периодически консультируемся с майором Гельтоффом.
– Можете ли вы назвать какие-нибудь новые имена, попавшие в сферу вашего расследования?
– Это преждевременно.
– Когда вы намерены прекратить расследование и передать дело в суд?
– Очень скоро. Я надеюсь, что дело прояснится очень скоро.
– В какой мере сильны связи Люса с левыми, господин прокурор?
– Сейчас я изучаю связи Люса. Все его связи – с левыми и правыми, и особенно с теми, кто имел с ним контакты как с режиссером, когда он делал «Наци в белых рубашках». Больше мне нечего вам сказать, друзья. Я смогу увидеться с вами не ранее конца этой недели. В эти дни у меня будет много канцелярской волынки с оформлением дела...
Берг кивнул головой на кресло и предложил:
– Садитесь. Ваше имя Конрад Ульм?
– Да.
– Вы ассистент профессора социологии Пфейфера?
– Да.
– Покажите себя на этой фотографии, – попросил Берг, протягивая Ульму кадр, перепечатанный из кинопленки Ленца. – Вот эта машина, видите? Это вы?
– Да.
– А кто рядом?
– Это Граузнец, это Урсула, я забыл ее фамилию, это болгарин, который сбежал... Это... Вот этого я не знаю... Он не из наших...
– А машина чья?
– Моя.
– А кто вам предложил поездить по городу в тот день?
– Не помню. Мы же тогда вып...
– Выпили, выпили... Но это не моя компетенция. Пьянство за рулем карает полиция. Попробуйте вспомнить, кто предложил вам уехать с пляжа.
– По-моему, болгарин... Он хотел посмотреть город...
– О чем он говорил с вами?
– Я не знал, что он сбежит, иначе я бы внимательней прислушивался к его разговорам.
– Он был интересным собеседником?
– Урсуле так показалось. Я с ним что-то не очень разговорился. Он показался мне чересчур веселым. Эдаким бодрячком. А я не очень-то верю бодрячкам. Особенно оттуда, из-за стены.
– Давайте я попробую сформулировать очень важный вопрос, а вы мне ответьте на него со всей мерой серьезности... Через два дня после встречи с вами Кочев решил не возвращаться домой. Почувствовали ли вы в его разговорах, в манере поведения желание, намерение, проблеск намерения не возвращаться домой? Может быть, он спрашивал вас, как отсюда перебраться еще дальше на запад, интересовался трудоустройством, спрашивал о болгарских эмигрантах, о господах из НТС, которые дерутся с Кремлем?.. Вспомните, пожалуйста, все, что можете вспомнить.
– Он произвел на меня впечатление бодрячка, – повторил Ульм, – шутил: «Вы все – акулы империализма...» Говорил, что не смог бы здесь жить, потому что «чувствуешь себя завернутым в целлофан – полная некоммуникабельность».
– Он сказал вам, что не смог бы здесь жить?
– Да. Он так говорил.
– Значит, для вас было неожиданным сообщение о том, что Кочев решил не возвращаться на родину?
– Для меня это было полной неожиданностью.
– Садитесь вон за тот столик и запишите это. Я приобщу ваше показание к делу.
– Хорошо.
– И перечислите имена тех, кто был с вами в тот день.
– Хорошо.
– Если у вас возникнут какие-то новые соображения по поводу вашей встречи с Кочевым – тоже пишите.
– Собственно, ничего нового у меня не должно возникнуть. Я, правда, был несколько удивлен его немецким, он говорил как настоящий берлинец. А в остальном он трещал, словно диктор московского радио: «Да, у вас очевидная техническая революция, да, вы сделали гигантский рывок, нет, ваш рабочий класс не может быть пассивной силой, но ваши нацисты подняли голову, и, если вы будете просто митинговать – без программы и без организации, вас сомнут в самом близком будущем». Ну и еще что-то в этом роде.
– Вот вы все и запишите, пожалуйста. И последнее: вы не помните, он не уговаривался ни с кем из ваших приятелей о встрече?
– Я не слышал. Может быть, Граузнец знает? Или Урсула. Она любит экзотику. Она видела первого красного в своей жизни.
– Напишите мне ее адрес и телефон.
– У нее нет телефона, она живет в общежитии.
– Адрес?
– Нойерштадт, семь. По-моему, на третьем этаже. Ее там все знают.
6
Урсулу привезли через полчаса после того, как Ульм кончил свои показания.
– Девятнадцатого мы уговорились о встрече – это верно. Назавтра днем мы с ним увиделись, господин прокурор... Мы выпили кофе...
– Где вы увиделись?
– В «Момзене».
– В какое время?
– В пять часов.
– Кто платил за кофе?
– Я хотела уплатить за себя, но он сказал, что женщине у них запрещается платить за себя, и уплатил за нас обоих. А в чем дело? Что-нибудь случилось?
Берг сбросил очки на кончик носа и уставился на Урсулу с растерянным недоумением:
– Где вы были последнюю неделю?
– Дня два я сидела у себя... Готовилась к экзамену. А потом меня утащили на озеро. Мы там зверствуем в палатках. Рвем мясо руками и вообще веселимся.
– Ага... Ну понятно. Транзисторы-то хоть возите с собой?
– У нас диктофоны. С записанными пленками. Всегда знаешь, что за чем идет: после Элвиса Престли – Рэй Конифф, а потом «поп-мьюзик». А когда слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут какие-нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения атмосферы...
Берг рассмеялся.
«Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым счастливым человеком, – подумал Берг. – Она отплатит за нежное чувство привязанностью на всю жизнь».
– Ну хорошо, – сказал он, – пошли дальше... Если хотите курить – курите. Я, в общем-то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые котлетки и боюсь табачного дыма...
– Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили?
– Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали «Нюрнбергский процесс». Славный старик.
– И вы тоже очень славный.
– Что?!
– Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология, Маркузе и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет, я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень смеялась, когда прочитала у Франса – «думающая женщина». Таких нет. Есть женщина чувствующая и нечувствующая...
– Пойди вас разбери, – неожиданно для самого себя сказал Берг и почувствовал, что краснеет.
– Прокурор, вы девственник?.. – спросила Урсула.
– Сколько вам лет, Урсула? – перебил ее Берг.
– Двадцать.
– Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе?
– Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня поторопили. Да и я не очень-то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши... Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи – ваши, танки – ваши и бомбы – ваши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Нет.
– Вы собираетесь добиться встречи с ним?
– Конечно.
– У вас есть какие-то предположения о дне встречи?
– У меня есть всякого рода предположения...
– Почему вы заинтересовались бегством господина Кочева? Почему вы ищете встречи с ним?
– У меня есть на это своя соображения.
– Как себя ведет Люс?
– Тюрьма – это не санаторий.
– В прессе промелькнуло сообщение, что Дорнброк погиб насильственной смертью. Как вы можете прокомментировать это сообщение?
– Спросите об этом автора сообщения. От нас подобного рода заявления не исходили.
– Вы работаете в контакте с политическим отделом полиции?
– Да, мы периодически консультируемся с майором Гельтоффом.
– Можете ли вы назвать какие-нибудь новые имена, попавшие в сферу вашего расследования?
– Это преждевременно.
– Когда вы намерены прекратить расследование и передать дело в суд?
– Очень скоро. Я надеюсь, что дело прояснится очень скоро.
– В какой мере сильны связи Люса с левыми, господин прокурор?
– Сейчас я изучаю связи Люса. Все его связи – с левыми и правыми, и особенно с теми, кто имел с ним контакты как с режиссером, когда он делал «Наци в белых рубашках». Больше мне нечего вам сказать, друзья. Я смогу увидеться с вами не ранее конца этой недели. В эти дни у меня будет много канцелярской волынки с оформлением дела...
Берг кивнул головой на кресло и предложил:
– Садитесь. Ваше имя Конрад Ульм?
– Да.
– Вы ассистент профессора социологии Пфейфера?
– Да.
– Покажите себя на этой фотографии, – попросил Берг, протягивая Ульму кадр, перепечатанный из кинопленки Ленца. – Вот эта машина, видите? Это вы?
– Да.
– А кто рядом?
– Это Граузнец, это Урсула, я забыл ее фамилию, это болгарин, который сбежал... Это... Вот этого я не знаю... Он не из наших...
– А машина чья?
– Моя.
– А кто вам предложил поездить по городу в тот день?
– Не помню. Мы же тогда вып...
– Выпили, выпили... Но это не моя компетенция. Пьянство за рулем карает полиция. Попробуйте вспомнить, кто предложил вам уехать с пляжа.
– По-моему, болгарин... Он хотел посмотреть город...
– О чем он говорил с вами?
– Я не знал, что он сбежит, иначе я бы внимательней прислушивался к его разговорам.
– Он был интересным собеседником?
– Урсуле так показалось. Я с ним что-то не очень разговорился. Он показался мне чересчур веселым. Эдаким бодрячком. А я не очень-то верю бодрячкам. Особенно оттуда, из-за стены.
– Давайте я попробую сформулировать очень важный вопрос, а вы мне ответьте на него со всей мерой серьезности... Через два дня после встречи с вами Кочев решил не возвращаться домой. Почувствовали ли вы в его разговорах, в манере поведения желание, намерение, проблеск намерения не возвращаться домой? Может быть, он спрашивал вас, как отсюда перебраться еще дальше на запад, интересовался трудоустройством, спрашивал о болгарских эмигрантах, о господах из НТС, которые дерутся с Кремлем?.. Вспомните, пожалуйста, все, что можете вспомнить.
– Он произвел на меня впечатление бодрячка, – повторил Ульм, – шутил: «Вы все – акулы империализма...» Говорил, что не смог бы здесь жить, потому что «чувствуешь себя завернутым в целлофан – полная некоммуникабельность».
– Он сказал вам, что не смог бы здесь жить?
– Да. Он так говорил.
– Значит, для вас было неожиданным сообщение о том, что Кочев решил не возвращаться на родину?
– Для меня это было полной неожиданностью.
– Садитесь вон за тот столик и запишите это. Я приобщу ваше показание к делу.
– Хорошо.
– И перечислите имена тех, кто был с вами в тот день.
– Хорошо.
– Если у вас возникнут какие-то новые соображения по поводу вашей встречи с Кочевым – тоже пишите.
– Собственно, ничего нового у меня не должно возникнуть. Я, правда, был несколько удивлен его немецким, он говорил как настоящий берлинец. А в остальном он трещал, словно диктор московского радио: «Да, у вас очевидная техническая революция, да, вы сделали гигантский рывок, нет, ваш рабочий класс не может быть пассивной силой, но ваши нацисты подняли голову, и, если вы будете просто митинговать – без программы и без организации, вас сомнут в самом близком будущем». Ну и еще что-то в этом роде.
– Вот вы все и запишите, пожалуйста. И последнее: вы не помните, он не уговаривался ни с кем из ваших приятелей о встрече?
– Я не слышал. Может быть, Граузнец знает? Или Урсула. Она любит экзотику. Она видела первого красного в своей жизни.
– Напишите мне ее адрес и телефон.
– У нее нет телефона, она живет в общежитии.
– Адрес?
– Нойерштадт, семь. По-моему, на третьем этаже. Ее там все знают.
6
Урсулу привезли через полчаса после того, как Ульм кончил свои показания.
– Девятнадцатого мы уговорились о встрече – это верно. Назавтра днем мы с ним увиделись, господин прокурор... Мы выпили кофе...
– Где вы увиделись?
– В «Момзене».
– В какое время?
– В пять часов.
– Кто платил за кофе?
– Я хотела уплатить за себя, но он сказал, что женщине у них запрещается платить за себя, и уплатил за нас обоих. А в чем дело? Что-нибудь случилось?
Берг сбросил очки на кончик носа и уставился на Урсулу с растерянным недоумением:
– Где вы были последнюю неделю?
– Дня два я сидела у себя... Готовилась к экзамену. А потом меня утащили на озеро. Мы там зверствуем в палатках. Рвем мясо руками и вообще веселимся.
– Ага... Ну понятно. Транзисторы-то хоть возите с собой?
– У нас диктофоны. С записанными пленками. Всегда знаешь, что за чем идет: после Элвиса Престли – Рэй Конифф, а потом «поп-мьюзик». А когда слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут какие-нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения атмосферы...
Берг рассмеялся.
«Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым счастливым человеком, – подумал Берг. – Она отплатит за нежное чувство привязанностью на всю жизнь».
– Ну хорошо, – сказал он, – пошли дальше... Если хотите курить – курите. Я, в общем-то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые котлетки и боюсь табачного дыма...
– Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили?
– Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали «Нюрнбергский процесс». Славный старик.
– И вы тоже очень славный.
– Что?!
– Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология, Маркузе и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет, я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень смеялась, когда прочитала у Франса – «думающая женщина». Таких нет. Есть женщина чувствующая и нечувствующая...
– Пойди вас разбери, – неожиданно для самого себя сказал Берг и почувствовал, что краснеет.
– Прокурор, вы девственник?.. – спросила Урсула.
– Сколько вам лет, Урсула? – перебил ее Берг.
– Двадцать.
– Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе?
– Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня поторопили. Да и я не очень-то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши... Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи – ваши, танки – ваши и бомбы – ваши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86