— Но ты выбросил на ветер не один десяток тысяч, милый. Деньги, которые каждый отец бережет для сына, уходят к коммунистам.
— Деньги, вложенные в картины, возвращаются на мою Родину.
— Я понимаю. Ты очень вкусно ешь. Я завидую тебе... Ты намерен и сегодня вернуть своей родине какие-то картины?
— Прости, но это мое дело.
— Нет, милый, с сегодняшнего дня это не только твое дело, но и наше. Мальчика, моих внуков и, если хочешь, мое. Я получала консультацию у Эдмонда, ты, конечно, помнишь его, у него юридическая фирма, он провел со мною дна дня, мы довольно тщательно изучили ситуацию. Я же ушла от тебя, не потребовав раздела имущества милый. Я намерена сделать это сейчас, чтобы ты не мог постоянно перекачивать наши деньги в Россию. С сегодняшнего дня я наложила арест на твои счета.
Ростопчин обернулся; официант сразу же подошел к нему; и этот голову склоняет по-птичьи, чуть набок, как любопытная синица, право, и глаза такие же крохотные, будто бусинки.
— Я бы выпил «блади мэри», — сказал Ростопчин. — И съел еще пару сосисок. Нет. пожалуй, я бы съел еще три сосиски.
— Две сосиски — это одна порция, сэр.
Софи кивнула:
— Съешь еще две порции, милый. Ты всегда много ел по утрам после того, как пил ночью...
— Когда ты была со мною, я не пил, родная, — ответил Ростопчин и попросил официанта: — И еще масла, пожалуйста. Причем тоже не одну, а две порции.
— Да, сэр, — сказан официант, о т п л ы в а я, что никак не гармонировало с его птичьей головкой; он по-прежнему держал ее чуть набок.
Проводив его взглядом, Ростопчин наконец заставил себя поднять глаза на Софи; все они дуры, сказал он себе; все без исключения; мы выдумываем себе умных женщин, а их попросту нет; она сделала подлость, но мне ее жаль; пусть раздел имущества, в конце концов пострадают она и Женя, они жили мною, а теперь я могу продать дело; раздел так раздел; мне-то хватит до конца дней, даже если я выплачу им половину стоимости замка и коллекции; нет, возразил он себе, не хватит; ты тогда ничего и никогда не сможешь вернуть России, потому что надо будет по-прежнему платить дворецкому, повару, служанке, шоферу; двадцать тысяч в год одна страховка; а сколько тебе осталось жить, никто не знает; сидит человек, строит планы, поездка на охоту в Кению или лечение в Виши, а именно в это время маленький тромб, н а б р я к ш и й в артерии, ежесекундно подталкиваемый током крови, медленно и неуклонно движется к сердцу, чтобы закрыть клапан; темный, горячий удар в голову, пена на губах, и — вечность. Нет, погоди, сказал он себе, наблюдая за официантом, который нес на серебряном подносе водку и томатный сок, в конечном счете, у меня есть сейф в банке, он анонимен; не бог весть сколько, но все равно я буду продолжать мое дело; она никогда меня не поймет, даже Женя не понял, куда уж ей; боже, как это отвратительно играть с людьми, но ведь иначе я не могу сейчас, я просто не имею на это права. Как это у Тургенева? Россия может обойтись без нас, но ни один из нас не обойдется без России. Боже, как верно, как трагично верно... Ты был прав, «Эйнштейн», когда вчера, нет, сегодня, — ночь это всегда сегодня, — ты сказан Степанову, что против нас играют, и ею, Софи, по-русски ведь она Сонька, тоже играют, старой, несчастной дурой, но только кто? Кто же?!
— Твое здоровье, — сказан он Софи, смешав водку с томатным соком, присолив ее и приперчив. — Как всегда, ты глупишь.
— Почему? — спросила она; все-таки очень страшно, когда на тебя смотрит не лицо, а маска, монстр какой-то, а не баба.
— Я объясню, — сказан он, набрасываясь на горячую сосиску. — Хочешь кусочек? Ужасно вкусно...
— Ты очень любезен, милый, спасибо, я съела и так слишком много пориджа. Пожалуйста, объясни, в чем я сглупила?
— Сейчас, — ответил он. — Чертовски вкусная горчица. Раньше я всегда считал, что нет вкуснее немецкой, а теперь наконец понял, что именно вы делаете самую вкусную. Глупишь ты, родная, потому, что я вкладываю в картины совсем не так много денег, как об этом говорят...
— Милый, не будем лгать друг другу, хорошо?
— Не будем. Согласен. Ты вынудила меня говорить тебе всю правду. Я продолжу?
— Буду крайне признательна.
Ростопчин поморщился:
— Господи, говори же ты наконец без этих островных ужимок!
— Я островитянка, ничего не попишешь.
— Итак, я р а з д у в а л слухи о тех деньгах, которые тратил на русские картины, Софи. Да, да, именно так! Раздувал! Потому что у меня есть бизнес с Москвой, а русские, то есть мы, я, если хочешь, — натуры эмоциональные, исповедуем слово — в отличие от вас, людей дела... Они помогали мне в моем бизнесе, давали отсрочки платежей, я клал деньги в банк, большие деньги, стриг с них проценты. С этих-то процентов ты и Женя безбедно живете, не думая о том, что может случиться с вами завтра. И сегодня в Сотби я трачу не свои деньги; если ты наложишь арест на ту картину, которую намерен выкупить мистер Степанов, будет скандал, ты права, но это будет скандал против тебя, ты будешь смешной, родная, ты станешь выглядеть как психически неуравновешенный человек.
Улыбка сошла с ее лица; оно из-за этого — как ни странно — стало толще; поинтересовалась:
— Ты хочешь сказать, что мистер Степанов будет тратить свои деньги?
— Да, родная, свои. Я лишь консультирую его, он еще ни разу не торговался на т а к и х аукционах, как Сотби.
— Прекрасно, милый, я хочу посмотреть, как он будет передавать тебе деньги. Или это случилось накануне? Если ты покажешь мне его чек, я принесу извинения, я умею признавать вину.
— О да, ты умеешь признавать вину!
— Ты напрасно иронизируешь. Стоит тебе предъявить мне доказательства, и я сразу же извинюсь перед тобой. Я никогда не думала, что ты делаешь бизнес. Я счастлива, если это так. Жаль, что ты никогда мне об этом не говорил раньше. Я могла быть плохой женой...
— Неверной, — поправил ее Ростопчин. — Плохая жена — полбеды, родная, а вот когда жена, бросив сына, убегает из твоей постели в постель к другому мужчине, это совсем другое дело...
— Ты говоришь бестактно.
— Я сказал неправду?
Софи улыбнулась своей мертвой улыбкой; он заметил, как ее пальцы р в у щ е теребили салфетку; она считает, что борется за сына, подумал он; когда она убегала от меня, бросив Женю, ей и в голову не приходило, что мальчик будет искалечен; детству нужна мать, зрелости — отец.
— Не будем ссориться, милый. Если я увижу, как мистер Степанов передает тебе деньги, я пересмотрю мое решение. В противном же случае мой адвокат, ты его должен помнить, арестует твою покупку. Пожалуйста, не сердись, может быть, я жестока по отношению к тебе, но я — мать.
— Мать. Да, это верно, — сказал Ростопчин, повторив: — Мать... Я оставлю тебя на минуту, родная, я забыл в номере аппарат, хочу сделать фотографии в Сотби...
— Я поднимусь с тобою. Мне захотелось взглянуть на твой номер, милый, ты, надеюсь, не будешь против?
Ростопчин захолодел от гнева, секунда — и сорвался бы, но вспомнил, что в ванной стоит большой золоченый телефонный аппарат; я позвоню Степанову из ванной; включу душ, — заболела голова, ночью пил, — позвоню ему и скажу, чтобы он зашел в банк, в любой банк, и открыл счет на сто фунтов, на двадцать, не важно, на сколько, но чтобы он написан при ней на чеке цифру пятнадцать тысяч фунтов стерлингов; эта дура поверит, она же никогда не знала ничего про эту треклятую жизнь, она никогда не знала, как зарабатывают, она умела тратить, ничего другого она не умела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84