Степанов тогда пригласил Анджелу с подругой, звали ее Ани; высокая, в больших очках, грустная-грустная; Режиссер был еще жив; тоже танцевали, и Степанов не мог сдержать улыбки, когда шестидесятилетний Режиссер отплясывал с Ани: «старик, куда ему»; сукин я сын, подумал Степанов, воистину возрастной шовинизм ужасен, как и любой другой; шестьдесят лет не возраст для мужчины; любимые женщины говорят, что это пора расцвета, привирают, конечно же, мне тогда было тридцать шесть, как же пролетело время, ай-яй-яй! Сейчас тебе за пятьдесят, — подумал он, — а ты убежден, что все еще впереди; великое свойство человеческой натуры — надежда на лучшее, забвение прожитого; Режиссеру было шестьдесят, всего на семь лет старше меня; а я еще тогда все время повторял слова старой гадалки — она разбрасывала карты, когда мне было двадцать девять: «Доживешь до тридцати восьми, бойся брюнетов»; набор штампов, а как же люди подвержены таинству утверждающего слова, рожденного раскладом королей, пиковых десяток и червовых дам». Степанов тогда написал стихи, он много писал в стол, после конфуза со Светловым стыдился показывать кому бы то ни было: «Закат был рыжим, серой — пыль, июньский зной, дорога к переправе, никто ничто забыть не вправе...»
Он смотрел на князя, который странно, дергающе двигался в такт музыке, вспоминал Будапешт, художницу Еву Карпати, тихий Дом творчества кинематографистов на берегу Дуная, ее крохотное ателье на улице Толбухина, возле прекрасного, в ы в а л и в а ю щ е г о свое изобилие рынка, вспомнил, как она показывала ему свои странные картины, все в синем цвете: девушки и птицы; «я не хочу выставляться. Зачем? Живопись — это всегда для себя». Он тогда писал ей стихи, там были строки: «Ведь если приходим не мы, то другие, чужие другие, плохие; все смертно, все тленно, все глупо, пассивность таланта преступна!» Перед вылетом Ева спросила: «Хочешь, чтобы я приехала к тебе?» А он видел перед собою лицо маленькой Бэмби; Лыса тогда не было вовсе, видел он лицо Нади с ее круглыми глазами, словно у доброго теленка, и ямочки на щеках, и не знал он еще тогда ничего про то, что у нее было, и казнил себя постоянно за самого себя, за то, что он так а л ч е н к людям. «Ты — коллекционер, — сказала ему Надя во время очередной ссоры, — ты собираешь людской гербарий». Он тогда поцеловал Еву в ее вздернутый смешной нос, взял за уши, приблизил ее лицо к себе и ответил: «Я очень этого хочу, Евушка, только, пожалуйста, не приезжай; взрослые умеют терпеть боль, а маленькие от нее гибнут».
— К вам можно? — спросила его черненькая, чем-то похожая на Еву девушка. — Вам скучно, я готова вас развлекать. Степанов погладил ее по щеке, усмехнулся:
— У меня нет денег, Василек.
— Что? — девушка удивилась. — Что вы сказали?
— Я сказал, что у меня нет денег.
— Это я поняла... «Василек»... Что это?
— Это цветок. Или имя. Русское имя. У меня был друг, он умер, он всех хороших людей — мужчин и женщин — называл так: «Василек».
— Как интересно! Откуда вы знаете русский?
— Потому что я русский.
— Впервые в жизни вижу русского. Хотя нет, я видала Хачатуряна.
— Он армянин.
— А какая разница? Ведь он из России.
Вернулся Ростопчин:
— Я возьму свою девку... Хочешь взять эту?
— Нет, спасибо.
— Они здесь здоровые. Или боишься?
— Сил нет, Женя.
Ростопчин вздохнул:
— Думаешь, они есть у меня? Я уплачу. Сколько она стоит? Ты спросил?
— Нет, я поеду к себе.
— Хорошо, завтра в девять тридцать в Сотби. Не опаздывай, там надо загодя взять места, будет куча народа. До скорого!
Ростопчин вернулся в «Кларидж» в восемь утра; в холле сидела Софи-Клер; она поднялась навстречу ему с кресла; улыбка у нее была холодная, как маска:
— Здравствуй, милый, как я рада тебя видеть.
— Здравствуй, — ответил Ростопчин. — Что-нибудь случилось с Женей?
— Ровным счетом ничего. Просто я приехала повидать тебя.
— Давно?
— Только что.
— Позавтракаем вместе?
— С удовольствием.
— Слава богу, что с мальчиком все в порядке. Поднимешься ко мне? Я хочу взять душ и переодеться.
— О нет, я закажу нам завтрак здесь.
— Только мне, пожалуйста, континентальный, я не могу есть ваш островной поридж.
— Хорошо, милый. Яичницу с ветчиной? Ты ведь так любил яичницу с ветчиной...
— Родная, ты меня спутала со своим вторым мужем. Я всегда ел омлет. Ты всегда завтракала позже меня и поэтому не можешь помнить, что я терпеть не могу желтков. Только омлет. Закажи мне два стакана ледяного лимонного сока, пожалуйста.
— Непременно, милый. Что еще?
— А еще две сосиски, — сказал Ростопчин. — Есть такое русское выражение — «гулять так гулять». Помнишь, я пытался учить тебя моему родному языку?
— Ты по-прежнему убежден, что твой родной язык — русский? — улыбнулась Софи. — Как странно! Я жду тебя в кафе, милый. Я могу сделать заказ на твой номер?
Ростопчин устало посмотрел на нее и ответил:
— Нет, каждый будет платить за себя. Ты же разоришь меня своей сосиской, я не переживу этого.
— Я как раз намерена съесть поридж, это много дешевле, милый. Жду тебя.
Ростопчин пустил холодную воду, стал под душ и начат растирать себя жесткой щеткой (возил с собою постоянно); лишь когда почувствовал, что вода стала обжигающе холодной, пустил горячую; потом снова холодную; лучший массаж сосудов; голова постепенно становилась светлее: обрывки мыслей, слов, воспоминаний уходили; в висках замолотило: «Почему она пришла сюда? Как она узнала, что я здесь? Хотя я всегда живу в „Кларидже“, когда приезжаю в Лондон, но она пришла сюда не зря, что-то будет».
Ростопчин растерся жестким полотенцем докрасна, побрился, протер щеки сухим одеколоном, надел синий костюм, который вчера еще, сразу по приезде, попросил отгладить, повязал галстук; он всегда подолгу, очень тщательно повязывал галстук, следил затем, чтобы узел был большим, в чем-то небрежным, но абсолютно точным по рисунку — ровный треугольник, без единой складки.
— Ну что? — спросил он свое изображение в зеркале. — Время платить по счетам, старик?
Бросил под язык две таблетки реактивана; не наркотик, конечно, но все-таки дает заряд бодрости, спать не хочется, только чуть кружится голова и кончики пальцев делаются ледяными; сразу же замолотило сердце; достал из плоской аптечки сердечные капли, чудо что за капли, сердце сразу же успокаивается, словно и не билось только что в горле, не давило в солнечном сплетении горькой, тяжелой изжогой.
...Софи сидела за столиком, улыбаясь раз и навсегда отработанной улыбкой; «как мертвец, — подумал Ростопчин, — именно так гримируют мертвецов. Причем за большие деньги. Какой ужас, общество яростнее всего обдирает своих сочленов в дни рождения и смерти; ну и планета, страх господень, троглодиты».
— Прости, что я заставил тебя ждать.
— Ничего, милый. Как следует подзакрепись, нам с тобой предстоит затратить массу эмоций во время торгов; эмоции — это калории.
— Ты намерена пойти в Сотби?
— Да, милый, это так интересно. Я хочу посмотреть, как люди швыряют деньги на ветер.
— Как раз в Сотби люди вкладывают деньги в дело. На ветер там не бросают ни пенса.
Лицо Софи чуть дрогнуло; он понял — хотела улыбнуться по-настоящему; в позапрошлом году сделала подтяжку кожи; счет выставила сумасшедший; с тех пор вообще перестала смеяться, поскольку врачи сказали, что это способствует появлению еще более глубоких морщин, новая операция вряд ли поможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84