Великолепные серые глаза! Ни разу ни малейшее сомнение
не замутило их. И ни разу Паком не ошибся.
Он всегда выполнял свой долг, каждый свой долг -- сыновний
долг, долг супруга, отца, начальника. И неуклонно требовал
своих прав: ребенком -- права на хорошее воспитание в дружной
семье, права наследника незапятнанного имени и процветающего
дела; супругом -- права на заботу и нежное внимание, отцом --
права на почтение, начальником -- права на безропотное
повиновение. Ибо право всегда оборотная сторона долга. Пакома
наверняка никогда не удивляло, что он так необыкновенно
преуспел (сегодня Пакомы -- самое богатое семейство Бувиля). Он
никогда не говорил себе: "Я счастлив" -- и удовольствиям
предавался, конечно, соблюдая умеренность, объясняя: "Я
расслабляюсь". Таким образом удовольствие, возведенное в ранг
права, теряло свою вызывающую суетность. Слева чуть повыше его
голубоватой седины я заметил книги на этажерке. Переплеты были
великолепны -- без сомнения классики. На сон грядущий Паком
наверняка прочитывал несколько страниц своего "старины Монтеня"
или оду Горация на латыни. Иногда, чтобы быть в курсе, он,
вероятно, брал почитать какой-нибудь современный опус. Так он
познакомился с Барресом и Бурже. Через несколько минут он
откладывал книгу. И улыбался. Его взгляд, утратив свою завидную
зоркость, подергивался даже некоторой мечтательностью. И он
говорил: "Насколько проще и труднее исполнять свой долг".
Другой попытки разобраться в себе он не делал -- это был
начальник.
На стенах висели и другие начальники, и только они. Вот
этот серо-зеленый громадный старик в кресле -- начальник. Его
белый жилет на портрете удачно перекликается с серебряными
волосами. (В этих портретах, которые писались прежде всего в
назидательно-нравственных целях и где сходство с оригиналом
соблюдалось со скрупулезной точностью, отдавалась дань и
искусству.) Длинная узкая рука старика покоилась на голове
мальчика. На коленях, укутанных пледом, лежала книга. Но взгляд
блуждал вдалеке. Старик видел то, что невидимо молодым. Его имя
было указано на ромбовидной табличке внизу портрета --
наверняка его звали Паком, Парротен или Шеньо. Мне не пришло в
голову подойти посмотреть: для своих близких, для этого
мальчика, для самого себя он был просто Дед; если бы сейчас он
счел, что настала минута объяснить внуку, сколь многогранен его
будущий долг, он заговорил бы о себе в третьем лице:
"Обещай деду быть умницей, дружок, и хорошо учиться в
будущем году. Как знать, может, на будущий год деда уже здесь
не будет".
На склоне лет он на всех распространял свою
снисходительную доброту. Даже по отношению ко мне, если бы он
мог меня видеть -- но он смотрел сквозь меня, -- он проявил бы
терпимость: он подумал бы, что и у меня когда-то были дед и
бабка. Он ничего не требовал, в этом возрасте уже нет желаний.
Никаких желаний -- только чтобы при его появлении слегка
понижали голоса, только чтобы, когда он проходит, в улыбках
появлялся налет нежности и почтения, только чтобы его невестка
иногда говорила: "Отец неподражаем, он моложе всех нас"; только
чтобы он один способен был укрощать капризы внука, положив руки
ему на голову, а потом замечать: "Дед знает, как утолить это
безутешное горе"; только чтобы сын несколько раз в году являлся
к нему просить совета по некоторым щекотливым вопросам, --
словом, только чтобы он чувствовал себя умиротворенным,
безмятежным, бесконечно мудрым. Рука старца едва касалась
кудрей внука -- это было почти благословение. О чем он думал? О
своем безукоризненном прошлом, которое давало ему право судить
обо всем и во всем оставлять за собой последнее слово? Я был на
днях недалек от истины: Опыт -- это не просто последнее
прибежище, заслон от смерти. Это также и право -- право
стариков.
Висящий на почетном месте генерал Обри со своей громадной
саблей был начальником. Еще один начальник -- президент Эбер,
тонкий эрудит, друг Эмпетраза. У него было вытянутое
симметричное лицо с бесконечным подбородком, под самой губой
подчеркнутым эспаньолкой. Он слегка выдвинул вперед челюсть,
будто тешась тем, что позволяет себе не вполне соглашаться с
другими, смакуя свои принципиальные возражения, словно легкую
отрыжку. Он задумался, держа в руке гусиное перо: он тоже
расслаблялся, черт возьми, расслаблялся, кропая стишки. Но
взгляд его был орлиным взглядом начальника.
Ну, а кто же тогда рядовые? Я находился в середине зала,
все эти величавые взгляды были нацелены на меня. Я не был ни
дедом, ни отцом, ни даже супругом. Я не голосовал, я платил
какой-то жалкий налог -- я не мог похвалиться ни правами
налогоплательщика, ни правами избирателя, ни даже скромным
правом респектабельности, которое двадцать лет покорности
обеспечивают чиновнику. Мое существование начало меня всерьез
смущать. Уж не видимость ли я, и только?
"Ха! -- внезапно подумал я. -- Да ведь рядовой -- это я".
При этой мысли я рассмеялся, совершенно беззлобно.
Упитанный пятидесятилетний господин вежливо ответил мне
очаровательной улыбкой. Его Ренода написал с любовью; какими
воздушными мазками вылепил он маленькие уши, мясистые, но
аккуратные, и в особенности руки. Узкие, с гибкими пальцами:
воистину руки ученого или артиста. Лицо было мне незнакомо.
Должно быть, я много раз проходил мимо этого полотна, не
обращая на него внимания. Теперь я подошел и прочитал: "Реми
Парротен, профессор Медицинской школы в Париже, родившийся в
Бувиле в 1849 году".
Парротен -- доктор Уэйкфилд рассказывал мне о нем. "Один
раз в жизни мне довелось встретить великого человека. Это был
Реми Парротен. Я слушал его лекции зимой 1904 года (вы знаете,
что я два года изучал акушерство в Париже). Парротен научил
меня понимать, что такое руководитель, "начальник". Он обладал
какими-то флюидами, ей-богу. Он нас зажигал, за ним мы пошли бы
на край света. И при этом он был джентльмен -- он владел
огромным состоянием и значительную его часть тратил на помощь
нуждающимся студентам".
Так что когда я в первый раз услышал об этом столпе науки,
я испытал к нему даже некоторый прилив чувств. И вот я стоял
перед ним, и он мне улыбался. Какая умная и приветливая у него
улыбка! Его пухлое тело уютно нежилось в углублении большого
кожаного кресла. В присутствии этого ученого мужа, лишенного
даже тени чванства, каждый сразу чувствовал себя легко.
Пожалуй, доктора можно было бы даже принять за простака, если
бы не одухотворенный взгляд.
Не надо было долго ломать себе голову, чтобы угадать, в
чем секрет его обаяния, -- доктор понимал все, ему все можно
было сказать. Он чем-то походил на Ренана, разве что отличался
большей изысканностью. Он был из тех, кто говорит:
"Социалисты? Ну и что? Я иду гораздо дальше, чем они".
Если ты следовал за ним по этой опасной стезе, ты вскоре
трепеща должен был отринуть все -- семью, родину, право
собственности, самые священные ценности. На какую-то долю
секунды приходилось даже подвергнуть сомнению право буржуазной
элиты стоять у власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
не замутило их. И ни разу Паком не ошибся.
Он всегда выполнял свой долг, каждый свой долг -- сыновний
долг, долг супруга, отца, начальника. И неуклонно требовал
своих прав: ребенком -- права на хорошее воспитание в дружной
семье, права наследника незапятнанного имени и процветающего
дела; супругом -- права на заботу и нежное внимание, отцом --
права на почтение, начальником -- права на безропотное
повиновение. Ибо право всегда оборотная сторона долга. Пакома
наверняка никогда не удивляло, что он так необыкновенно
преуспел (сегодня Пакомы -- самое богатое семейство Бувиля). Он
никогда не говорил себе: "Я счастлив" -- и удовольствиям
предавался, конечно, соблюдая умеренность, объясняя: "Я
расслабляюсь". Таким образом удовольствие, возведенное в ранг
права, теряло свою вызывающую суетность. Слева чуть повыше его
голубоватой седины я заметил книги на этажерке. Переплеты были
великолепны -- без сомнения классики. На сон грядущий Паком
наверняка прочитывал несколько страниц своего "старины Монтеня"
или оду Горация на латыни. Иногда, чтобы быть в курсе, он,
вероятно, брал почитать какой-нибудь современный опус. Так он
познакомился с Барресом и Бурже. Через несколько минут он
откладывал книгу. И улыбался. Его взгляд, утратив свою завидную
зоркость, подергивался даже некоторой мечтательностью. И он
говорил: "Насколько проще и труднее исполнять свой долг".
Другой попытки разобраться в себе он не делал -- это был
начальник.
На стенах висели и другие начальники, и только они. Вот
этот серо-зеленый громадный старик в кресле -- начальник. Его
белый жилет на портрете удачно перекликается с серебряными
волосами. (В этих портретах, которые писались прежде всего в
назидательно-нравственных целях и где сходство с оригиналом
соблюдалось со скрупулезной точностью, отдавалась дань и
искусству.) Длинная узкая рука старика покоилась на голове
мальчика. На коленях, укутанных пледом, лежала книга. Но взгляд
блуждал вдалеке. Старик видел то, что невидимо молодым. Его имя
было указано на ромбовидной табличке внизу портрета --
наверняка его звали Паком, Парротен или Шеньо. Мне не пришло в
голову подойти посмотреть: для своих близких, для этого
мальчика, для самого себя он был просто Дед; если бы сейчас он
счел, что настала минута объяснить внуку, сколь многогранен его
будущий долг, он заговорил бы о себе в третьем лице:
"Обещай деду быть умницей, дружок, и хорошо учиться в
будущем году. Как знать, может, на будущий год деда уже здесь
не будет".
На склоне лет он на всех распространял свою
снисходительную доброту. Даже по отношению ко мне, если бы он
мог меня видеть -- но он смотрел сквозь меня, -- он проявил бы
терпимость: он подумал бы, что и у меня когда-то были дед и
бабка. Он ничего не требовал, в этом возрасте уже нет желаний.
Никаких желаний -- только чтобы при его появлении слегка
понижали голоса, только чтобы, когда он проходит, в улыбках
появлялся налет нежности и почтения, только чтобы его невестка
иногда говорила: "Отец неподражаем, он моложе всех нас"; только
чтобы он один способен был укрощать капризы внука, положив руки
ему на голову, а потом замечать: "Дед знает, как утолить это
безутешное горе"; только чтобы сын несколько раз в году являлся
к нему просить совета по некоторым щекотливым вопросам, --
словом, только чтобы он чувствовал себя умиротворенным,
безмятежным, бесконечно мудрым. Рука старца едва касалась
кудрей внука -- это было почти благословение. О чем он думал? О
своем безукоризненном прошлом, которое давало ему право судить
обо всем и во всем оставлять за собой последнее слово? Я был на
днях недалек от истины: Опыт -- это не просто последнее
прибежище, заслон от смерти. Это также и право -- право
стариков.
Висящий на почетном месте генерал Обри со своей громадной
саблей был начальником. Еще один начальник -- президент Эбер,
тонкий эрудит, друг Эмпетраза. У него было вытянутое
симметричное лицо с бесконечным подбородком, под самой губой
подчеркнутым эспаньолкой. Он слегка выдвинул вперед челюсть,
будто тешась тем, что позволяет себе не вполне соглашаться с
другими, смакуя свои принципиальные возражения, словно легкую
отрыжку. Он задумался, держа в руке гусиное перо: он тоже
расслаблялся, черт возьми, расслаблялся, кропая стишки. Но
взгляд его был орлиным взглядом начальника.
Ну, а кто же тогда рядовые? Я находился в середине зала,
все эти величавые взгляды были нацелены на меня. Я не был ни
дедом, ни отцом, ни даже супругом. Я не голосовал, я платил
какой-то жалкий налог -- я не мог похвалиться ни правами
налогоплательщика, ни правами избирателя, ни даже скромным
правом респектабельности, которое двадцать лет покорности
обеспечивают чиновнику. Мое существование начало меня всерьез
смущать. Уж не видимость ли я, и только?
"Ха! -- внезапно подумал я. -- Да ведь рядовой -- это я".
При этой мысли я рассмеялся, совершенно беззлобно.
Упитанный пятидесятилетний господин вежливо ответил мне
очаровательной улыбкой. Его Ренода написал с любовью; какими
воздушными мазками вылепил он маленькие уши, мясистые, но
аккуратные, и в особенности руки. Узкие, с гибкими пальцами:
воистину руки ученого или артиста. Лицо было мне незнакомо.
Должно быть, я много раз проходил мимо этого полотна, не
обращая на него внимания. Теперь я подошел и прочитал: "Реми
Парротен, профессор Медицинской школы в Париже, родившийся в
Бувиле в 1849 году".
Парротен -- доктор Уэйкфилд рассказывал мне о нем. "Один
раз в жизни мне довелось встретить великого человека. Это был
Реми Парротен. Я слушал его лекции зимой 1904 года (вы знаете,
что я два года изучал акушерство в Париже). Парротен научил
меня понимать, что такое руководитель, "начальник". Он обладал
какими-то флюидами, ей-богу. Он нас зажигал, за ним мы пошли бы
на край света. И при этом он был джентльмен -- он владел
огромным состоянием и значительную его часть тратил на помощь
нуждающимся студентам".
Так что когда я в первый раз услышал об этом столпе науки,
я испытал к нему даже некоторый прилив чувств. И вот я стоял
перед ним, и он мне улыбался. Какая умная и приветливая у него
улыбка! Его пухлое тело уютно нежилось в углублении большого
кожаного кресла. В присутствии этого ученого мужа, лишенного
даже тени чванства, каждый сразу чувствовал себя легко.
Пожалуй, доктора можно было бы даже принять за простака, если
бы не одухотворенный взгляд.
Не надо было долго ломать себе голову, чтобы угадать, в
чем секрет его обаяния, -- доктор понимал все, ему все можно
было сказать. Он чем-то походил на Ренана, разве что отличался
большей изысканностью. Он был из тех, кто говорит:
"Социалисты? Ну и что? Я иду гораздо дальше, чем они".
Если ты следовал за ним по этой опасной стезе, ты вскоре
трепеща должен был отринуть все -- семью, родину, право
собственности, самые священные ценности. На какую-то долю
секунды приходилось даже подвергнуть сомнению право буржуазной
элиты стоять у власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61