Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
— В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
— Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает — в сторону Панамы.
— Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
— Я чуял это, — говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
— Все это очень печально, — продолжает он, указывая на брезент. Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась “Причуда Альфреда” де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину.
Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
— Мне не дает покоя, — признаюсь я, — эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
— Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
— Толстый, у тебя на все есть ответ.
— Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? беспокоится Берю. — Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
— Бог с ними! — говорю я. — Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография — фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т, д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
— Твоя Нана не была католичкой, — замечает Толстый.
— А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, — отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
— Я удивлен, Сан-Антонио, — холодно говорит он мне. — Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока.
Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
— Признаю, патрон, — убедительно соглашаюсь я, — вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
— Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, — любезно продолжает он. — Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
— В конце концов, — продолжает он, — эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и “Мерседес”…
— Плюс второе удостоверение девушки, — очень кстати напоминаю я.
— Оно могло быть и первым, а не вторым, — многозначительно произносит великий патрон.
— Точно так, — бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.
Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.
Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.
— Не могу вас более задерживать, — с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. — Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.
— Разумеется, господин директор. Мы выходим.
На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
— Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, — острит он.
Глава 3
Что называется, заглянуть в досье
Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.
— Ты кстати! — заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от своих ободранных усов. — Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в истории белота.
Матиас невозмутимо предъявляет собесу четырех толстощеких валетов.
Главный инспектор с отвращением бросает бой на номер Пари-Матч, который служит им скатертью.
— Ну что ты скажешь, — вздыхает он, — не идет игра и все. Вообще, последнее время все у меня на букву “X”.
И давай нам рассказывать, что у него атеросклероз, жена заболела артритом, сосед сверху купил пианино, а как раз сегодня утром в метро он потерял десятку.
При изложении всех этих мелких бедствий мы остаемся холодны, как мрамор, как об этом верно писала Венера из Мило, когда у нее еще были руки. Не то чтобы мы с Матиасом были поражены общим сердечным обезвоживанием, просто Пинюш принадлежит к той категории людей, которые не могут жить без бед. Они играют на несчастье так же виртуозно, как Энгр играл на скрипке. Именно когда у них все хорошо, испытываешь желание принести им соболезнования. Если же кто-то из них ломает ногу, так и подмывает сделать комплимент, а уж когда теряет близкого родственника, сдерживаешь ликование и желание поставить на проигрыватель диск с рок-подогревом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
— В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
— Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает — в сторону Панамы.
— Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
— Я чуял это, — говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
— Все это очень печально, — продолжает он, указывая на брезент. Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась “Причуда Альфреда” де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину.
Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
— Мне не дает покоя, — признаюсь я, — эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
— Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
— Толстый, у тебя на все есть ответ.
— Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? беспокоится Берю. — Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
— Бог с ними! — говорю я. — Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография — фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т, д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
— Твоя Нана не была католичкой, — замечает Толстый.
— А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, — отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
— Я удивлен, Сан-Антонио, — холодно говорит он мне. — Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока.
Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
— Признаю, патрон, — убедительно соглашаюсь я, — вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
— Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, — любезно продолжает он. — Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
— В конце концов, — продолжает он, — эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и “Мерседес”…
— Плюс второе удостоверение девушки, — очень кстати напоминаю я.
— Оно могло быть и первым, а не вторым, — многозначительно произносит великий патрон.
— Точно так, — бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.
Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.
Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.
— Не могу вас более задерживать, — с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. — Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.
— Разумеется, господин директор. Мы выходим.
На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
— Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, — острит он.
Глава 3
Что называется, заглянуть в досье
Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.
— Ты кстати! — заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от своих ободранных усов. — Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в истории белота.
Матиас невозмутимо предъявляет собесу четырех толстощеких валетов.
Главный инспектор с отвращением бросает бой на номер Пари-Матч, который служит им скатертью.
— Ну что ты скажешь, — вздыхает он, — не идет игра и все. Вообще, последнее время все у меня на букву “X”.
И давай нам рассказывать, что у него атеросклероз, жена заболела артритом, сосед сверху купил пианино, а как раз сегодня утром в метро он потерял десятку.
При изложении всех этих мелких бедствий мы остаемся холодны, как мрамор, как об этом верно писала Венера из Мило, когда у нее еще были руки. Не то чтобы мы с Матиасом были поражены общим сердечным обезвоживанием, просто Пинюш принадлежит к той категории людей, которые не могут жить без бед. Они играют на несчастье так же виртуозно, как Энгр играл на скрипке. Именно когда у них все хорошо, испытываешь желание принести им соболезнования. Если же кто-то из них ломает ногу, так и подмывает сделать комплимент, а уж когда теряет близкого родственника, сдерживаешь ликование и желание поставить на проигрыватель диск с рок-подогревом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31