Я даже сказал напарнику Амбалуа, он не даст соврать: “Амбалуа, эта ночь напоминает мне ночь моей свадьбы”.
Я рассматриваю Амбалуа. Это представитель полицейской элиты: пустой взгляд, мощные плечи, гнойничковый лишай и алюминиевая бляха за будущее-прошедшее и ближайшее-последнее.
— Если бы кто-нибудь притаился, например, в кювете, — предполагаю я, — он бы мог ускользнуть от вашего внимания и, как только вы проехали, мог бы метнуть зажигательные гранаты в дом.
— Да нет же, — говорит Амбалуа, — вокруг нет никаких канав, потом там стена… И потом деревья… И потом… И потом е-к-л-м-н!.. Я больше не знаю, как выразиться.
— Не пролетал ли здесь самолет в ту минуту, когда — Нет!
Оба сыщика думают про себя, что я начитался книжек Тентена и у меня поехал чердак. Действительно, я нигде не видел, чтобы самолет бросал маленькие смешные бомбочки среди ночи на какой-нибудь особнячок. Я сказал это, чтобы поговорить, мы ведь просто болтаем, не так ли?
— Очень хорошо, спасибо!
Они щелкают каблуками, подносят свои аппараты для ловли шпаны и исчезают. Генерал растворяется за пеленой голубого, очень душистого дыма. Эти перекладины от стула — настоящий табак, он привез их прямиком из Ла Хаваны.
— Вы выглядите очень много растерянным, dear? — замечает он.
— Признайтесь, что это сбивает с толку. Вы видели меры предосторожности, которые были приняты? Это покушение в самом деле необъяснимо, и я спрашиваю себя, может, мы стали жертвами нового изобретения?..
— Новые изобретения немного разрушительнее, — заверяет Бигбосс, который немного разбирается (немного trust, потому что он америкашка) в этом предмете.
Он прав.
— Я очень сожалею, мой генерал. И хочу просить у вас разрешения удалиться. Разумеется, мои люди останутся здесь.
— О! В этом нет необходимости! — иронизирует высший чин.
Я сыт по горло! Мы заканчиваем шейк-хендом, и я откланиваюсь, как продавец подержанных машин, которому подсунули каракатицу под видом последней модели Кадиллака.
Я звоню, чтобы сообщить о своем провале Старику. Пока он еще не успел проявить свои чувства, я предупреждаю, что с меня хватит и я готов на десять лет вернуться в группу отборных грудничков. Именно он поддерживает меня, вместо того чтобы накрахмалить хохотальник.
— Сан-Антонио, когда человек обладает вашими достоинствами, таким блестящим прошлым и еще более блестящим будущим, он не имеет права признавать себя побежденным.
Я кладу трубку, в ушах как будто застряли звуки Марсельезы.
* * *
На следующее утро, когда я появляюсь в конторе, то застаю Пино, оживленно беседующего с худым и длинным типом, который, должно быть, хранит свои ночные рубашки в чехлах от зонтиков.
Мой доблестный коллега представляет.
— Мсье Скальпель, помощник доктора Гнилюша из Института!
Черт! Академик шлет мне курьеров, хотя до моего юбилея еще далеко.
Но худой рассеивает это недоразумение, добавляя:
— ..из судебно-медицинского института. Я протягиваю ему руку, и, к моему великому изумлению, он сжимает ее, не вскрывая.
— По какому поводу? — спрашиваю я. Он черпает из кармана толстый конверт.
— Доктор Гнилюш произвел вскрытие мужчины, которого вы прислали вчера…
— Кайюка! — говорит Пино.
— Но, — говорю я удивленно, — я не просил делать вскрытие!
— Ах! — бормочет Скальпель. — Доктор подумал… Как бы то ни было, он обнаружил, что смерть произошла от всасывания цианистого соединения…
— Спасибо за открытие, — скриплю я, полный горечи.
— Он также обнаружил в желудке покойника вот это! И небрежно похлопывает по конверту.
— Что это такое?
— Листок бумаги…
— Листок бумаги, в желудке?..
— Он проглотил его примерно за час до смерти. Желудочный сок уже начал…
Я уже не слушаю. Нервно вспарываю конверт. В целлофановом пакетике я нахожу маленький прямоугольник зеленоватой бумаги, который судмедэксперт постарался развернуть. Печатные буквы различаются еще так же, как и другие, написанные от руки, но сам текст неразборчив.
Я протягиваю документ Пино.
— Отнеси это в лабораторию, пусть они срочно расшифруют.
— Я вам больше не нужен? — спрашивает Скальпель.
— Нет. Поблагодарите доктора от моего имени, его почин, возможно, позволит нам покончить с очень запутанным делом.
После того как нитевидный ушел, я делаю несколько гимнастических упражнений. Честное слово, я чувствую себя помолодевшим лет на десять!
Глава 14
Что называется, поймать ветер в крылья парусов
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.
— Нет.
— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.
Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.
— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?
— Ты считаешь? — лепечет он.
— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!
Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.
— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием.
Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом…
Это жизнь!
— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.
— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!
— Ты что, думаешь, это от нервов?!
— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня.
Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…
— Аллергик!
— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!
— Тогда зачем ты их ешь?
— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска!
Любопытно, да?
Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.
Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.
— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.
— Нет! — реву я.
— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.
Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:
— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!
— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.
Он добавляет:
— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Я рассматриваю Амбалуа. Это представитель полицейской элиты: пустой взгляд, мощные плечи, гнойничковый лишай и алюминиевая бляха за будущее-прошедшее и ближайшее-последнее.
— Если бы кто-нибудь притаился, например, в кювете, — предполагаю я, — он бы мог ускользнуть от вашего внимания и, как только вы проехали, мог бы метнуть зажигательные гранаты в дом.
— Да нет же, — говорит Амбалуа, — вокруг нет никаких канав, потом там стена… И потом деревья… И потом… И потом е-к-л-м-н!.. Я больше не знаю, как выразиться.
— Не пролетал ли здесь самолет в ту минуту, когда — Нет!
Оба сыщика думают про себя, что я начитался книжек Тентена и у меня поехал чердак. Действительно, я нигде не видел, чтобы самолет бросал маленькие смешные бомбочки среди ночи на какой-нибудь особнячок. Я сказал это, чтобы поговорить, мы ведь просто болтаем, не так ли?
— Очень хорошо, спасибо!
Они щелкают каблуками, подносят свои аппараты для ловли шпаны и исчезают. Генерал растворяется за пеленой голубого, очень душистого дыма. Эти перекладины от стула — настоящий табак, он привез их прямиком из Ла Хаваны.
— Вы выглядите очень много растерянным, dear? — замечает он.
— Признайтесь, что это сбивает с толку. Вы видели меры предосторожности, которые были приняты? Это покушение в самом деле необъяснимо, и я спрашиваю себя, может, мы стали жертвами нового изобретения?..
— Новые изобретения немного разрушительнее, — заверяет Бигбосс, который немного разбирается (немного trust, потому что он америкашка) в этом предмете.
Он прав.
— Я очень сожалею, мой генерал. И хочу просить у вас разрешения удалиться. Разумеется, мои люди останутся здесь.
— О! В этом нет необходимости! — иронизирует высший чин.
Я сыт по горло! Мы заканчиваем шейк-хендом, и я откланиваюсь, как продавец подержанных машин, которому подсунули каракатицу под видом последней модели Кадиллака.
Я звоню, чтобы сообщить о своем провале Старику. Пока он еще не успел проявить свои чувства, я предупреждаю, что с меня хватит и я готов на десять лет вернуться в группу отборных грудничков. Именно он поддерживает меня, вместо того чтобы накрахмалить хохотальник.
— Сан-Антонио, когда человек обладает вашими достоинствами, таким блестящим прошлым и еще более блестящим будущим, он не имеет права признавать себя побежденным.
Я кладу трубку, в ушах как будто застряли звуки Марсельезы.
* * *
На следующее утро, когда я появляюсь в конторе, то застаю Пино, оживленно беседующего с худым и длинным типом, который, должно быть, хранит свои ночные рубашки в чехлах от зонтиков.
Мой доблестный коллега представляет.
— Мсье Скальпель, помощник доктора Гнилюша из Института!
Черт! Академик шлет мне курьеров, хотя до моего юбилея еще далеко.
Но худой рассеивает это недоразумение, добавляя:
— ..из судебно-медицинского института. Я протягиваю ему руку, и, к моему великому изумлению, он сжимает ее, не вскрывая.
— По какому поводу? — спрашиваю я. Он черпает из кармана толстый конверт.
— Доктор Гнилюш произвел вскрытие мужчины, которого вы прислали вчера…
— Кайюка! — говорит Пино.
— Но, — говорю я удивленно, — я не просил делать вскрытие!
— Ах! — бормочет Скальпель. — Доктор подумал… Как бы то ни было, он обнаружил, что смерть произошла от всасывания цианистого соединения…
— Спасибо за открытие, — скриплю я, полный горечи.
— Он также обнаружил в желудке покойника вот это! И небрежно похлопывает по конверту.
— Что это такое?
— Листок бумаги…
— Листок бумаги, в желудке?..
— Он проглотил его примерно за час до смерти. Желудочный сок уже начал…
Я уже не слушаю. Нервно вспарываю конверт. В целлофановом пакетике я нахожу маленький прямоугольник зеленоватой бумаги, который судмедэксперт постарался развернуть. Печатные буквы различаются еще так же, как и другие, написанные от руки, но сам текст неразборчив.
Я протягиваю документ Пино.
— Отнеси это в лабораторию, пусть они срочно расшифруют.
— Я вам больше не нужен? — спрашивает Скальпель.
— Нет. Поблагодарите доктора от моего имени, его почин, возможно, позволит нам покончить с очень запутанным делом.
После того как нитевидный ушел, я делаю несколько гимнастических упражнений. Честное слово, я чувствую себя помолодевшим лет на десять!
Глава 14
Что называется, поймать ветер в крылья парусов
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.
— Нет.
— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.
Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.
— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?
— Ты считаешь? — лепечет он.
— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!
Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.
— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием.
Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом…
Это жизнь!
— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.
— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!
— Ты что, думаешь, это от нервов?!
— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня.
Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…
— Аллергик!
— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!
— Тогда зачем ты их ешь?
— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска!
Любопытно, да?
Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.
Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.
— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.
— Нет! — реву я.
— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.
Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:
— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!
— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.
Он добавляет:
— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31