— Пшик.
— Ну как же, такое изобретение!
Он не стал объяснять, что серьезные производители не стали бы с ним вязаться, даже получив полную технологическую информацию, что механизм гигантского производства неповоротлив по определению; как некий сверхорганизм, он стремится сохранить равновесное состояние — то, что наука называет гомеостазисом. И чем революционней новая затея, тем сальнее это естественное, животное, можно сказать, сопротивление. Не упомянул он и о том, что верховный руководитель Амални, господин наш Клем Гилберт, тоже не стал бы с ним, Бертом, разговаривать, и» будь у него готов образец новой машины. Указал бы на дверь и велел бы впредь не пускать к его превосходительству. Так что он действовал единственным возможным способом. Вместо всего этого Умник сказал;
— Ага, в том и дело… Ни один серьезный человек не обратит внимания на такую дерьмовую статеечку — насчет великого-де изобретения, — понятно?
Было видно, что Амалия не понимает. Она глядела на него красивыми своими глазами, и Умник в первый раз заметил, что глаза у нее серые. И красивые — когда не подмазаны. Сейчас на Амалии были мешковатые дорожные брюки, но Умник помнил первый ее визит, осенний» когда на ней были штанишки в обтяжку. Он тогда еще отметил отличные бедра и задик.
— А ты стала красивая, остригши свою гриву, — объявил он внезапно. Амалия промолчала — только приоткрыла рот
— Не веришь? Раньше тебя за гривой не было видно. Ходит такое рыжее пламя… да еще носик торчит… Она засмеялась и сказала;
— Возни очень много с большими волосами, по вам этого не понять, cэp.
— Перекрасилась, чтобы сбить со следа?
— Предположим. А чем вам мой нос не нравится?
— Нравится, нравится, — пробормотал Умник, и они оба подались вперед, едва не стукнувпшсь головами. Амалия обхватила его шею, и они прилипли друг к другу губами.
Какие губы, смутно думала она, какие руки… Думала и не знала, что в его гениальной башке повисла та же мысль: какие губы… какие ручки у нее, ох, держись, старина Берт…
Тишина стояла в доме, как светлая вода. Сквозь гулкие удары сердца Амми слышала эту светлую тишину, какая бывает во сне, ощутила, что сидит у него на коленях — наверно, только что посадил, и наконец разобрала, что он бормочет: «Не сейчас, Амми, не сейчас, обожди». Она разжала руки, подумав внезапно-ясно: «Какой же этот у него здоровенный… или показалось?»
Встала. У Берта был тоже ошарашенный вид — глаза бычьи, яростные. Они помолчали; потом Амалия сказала:
— А нельзя в этом доме получить еще кофе?
Она уже стала незаметно для себя начинать каждую вторую фразу с «а» — как Эйвон.
Постояла, покачиваясь с носка на пятку, и вдруг выпалила
— Если к Джеку не подойдут и не предложат продать информацию, он сам не пойдет ее предлагать, в этом я уверена. Думаю, нас еще не выследили и к нему никто не подойдет Так что пусть отправляется сейчас же. Пока не выследили,
Эйвон ухмыльнулся во всю физиономию и громким шепотом объявил:
— Ну ты даешь! — И громко добавил:
— А пошли выпьем кофейку. И чего покрепче выпьем…
Джек пришел в ярость, и это было нехорошо. Однако служба есть служба, а полицейская специфика подразумевает стремительность действий — мы уже не раз это говорили. Фырча от раздражения, парень перекусил, отдал Амалии свою пластмассовую пушку и выскочил в темень и холод, к последнему автобусу. Из деревушки, именуемой Занстадт, последний автобус уходит рано. Оставшиеся поужинали в тесной компании, потом Умник флегматически пожелал всем спокойной ночи и повел Амалию к себе. Повел за руку. Марта как будто была очень этим довольна; улыбалась и кивала им вслед. Она, Марта Лионель, всегда радовалась чужому счастью, и еще она очень любила Умника — своих сыновей у нее не было.
Рональд ничего не заметил, поскольку был, по обыкновению, занят собственными мыслями. Сейчас он думал о новой выдумке друга Берта, в очередной раз поражаясь его гениальности. Но думал тяжко, потому, что было непонятно, как воплотить эту выдумку в металле и пластмассе; то есть было понятно, как, но не удавалось сообразить, каким образом сделать эту штуковину быстро, а друг Берт требовал, чтобы все было сделано именно быстро, да еще в полукустарной мастерской и в чужой стране, где неизвестны возможные поставщики разной разности, которой наверняка понадобится много. Дома, на своем заводе, управился бы в два месяца, думал Ран, a здесь…
Можно ручаться; ни один человек на всем свете, кроме Рональда Басса, не поверил бы Берту Эйвону, что он действительно изобрел такую вот штуковину.
Но сейчас, в сосновой тиши своего голландского дома, Берт забыл и об этом изобретении, и о всех остальных, и о завтрашнем дне, потому что изумился Амалии, изумился себе самому и своей радости. Она была такая, эта девочка, — кожа и плоть ее, — словно он познал ее давным-давно и давным-давно к ней привык — к ее рукам, движениям бедер, тихому воркованию. Она казалась изумительно тонкой, длинненькой такой и тонкой; какое-то время мелькала мысль, что все это только мерещится, что на самом деле он привык к массивной Нелл, но эта мысль, помелькав, ушла. Берт успел только подумать: прости, Нелл…
Утром он довольно долго смотрел на темный затылок Амалии — у корней волос кое-где проступала рыжина. Смотрел при свете ночника; они так и заснули, не выключив лампы. И ждал подлого чувства: голубушка моя, что же я так радовался-то тебе — одурел, что ли? Но вместо того ощутил ласковую тихость и в странном сочетании с нею подступающее желание. «Ну ты, старый сатир, уймись», — сказал он себе и ласково продудел:
— Эй, рыжая дьяволица, поднимаемся!
В нарушение правил конспирации, все четверо поехали на станцию в одном автобусе. Затем дамы двинулись а Амстердам на поезде, а за джентльменами приехала с заводика машина — «мерседес» из дешевых; на таких ездили все местные таксисты. В машине Рон в очередной раз. поразился, услышав, что Берт говорит с водителем по-голландски. «Испанский он знает, как родной, — думал Рон, — ну, это понятно… и я знаю. Французский знает — тоже понятно. Но голландский-то откуда у него? Да, и немецкий еще, и итальянский. Гений, одно слово», — думал верный Рон, ничего не знавший о безумном папаше-лингвисте и о безумных деньгах, вбитых в Умниково образование. Мамаша Умника пыталась компенсировать свою ненависть к сыну, обучая его изо всех сил.
Честно говоря, с трудом можно поверить, что при такой мамаше он мог любить женщин, как нормальный человек. Но вот — он, кажется, полюбил, потому что, беседуя с водителем, скучал по крашеной рыжей девчонке с Манхэт-тена, скучал так, словно не с ней он расстался десять минут назад. Разведешь руками и скажешь: чудны твои дела, о Господи!
…Вез их человек по имени Петер, старший на заводике; он так и назывался — старший мастер. Разумеется, он свободно говорил по-английски, что выяснилось через несколько минут. Они ехали на север, по направлению к Алкмару, на пустоши, как объяснил Рону Умник. Эти земли осушили, отобрав у моря, но пока давали им отстояться, что ли, — Рон не особенно вник в это дело; понял только, что заводик расположился на бывшей ферме, которая стояла на бывшем острове, и поэтому вблизи нет ни единого строения. Дорога тоже хороша — впрочем, Рон сам увидит… Действительно, свернув с ухоженного шоссе, «мерседес» очутился если не на грунтовой дороге, то на чем-то подобном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Ну как же, такое изобретение!
Он не стал объяснять, что серьезные производители не стали бы с ним вязаться, даже получив полную технологическую информацию, что механизм гигантского производства неповоротлив по определению; как некий сверхорганизм, он стремится сохранить равновесное состояние — то, что наука называет гомеостазисом. И чем революционней новая затея, тем сальнее это естественное, животное, можно сказать, сопротивление. Не упомянул он и о том, что верховный руководитель Амални, господин наш Клем Гилберт, тоже не стал бы с ним, Бертом, разговаривать, и» будь у него готов образец новой машины. Указал бы на дверь и велел бы впредь не пускать к его превосходительству. Так что он действовал единственным возможным способом. Вместо всего этого Умник сказал;
— Ага, в том и дело… Ни один серьезный человек не обратит внимания на такую дерьмовую статеечку — насчет великого-де изобретения, — понятно?
Было видно, что Амалия не понимает. Она глядела на него красивыми своими глазами, и Умник в первый раз заметил, что глаза у нее серые. И красивые — когда не подмазаны. Сейчас на Амалии были мешковатые дорожные брюки, но Умник помнил первый ее визит, осенний» когда на ней были штанишки в обтяжку. Он тогда еще отметил отличные бедра и задик.
— А ты стала красивая, остригши свою гриву, — объявил он внезапно. Амалия промолчала — только приоткрыла рот
— Не веришь? Раньше тебя за гривой не было видно. Ходит такое рыжее пламя… да еще носик торчит… Она засмеялась и сказала;
— Возни очень много с большими волосами, по вам этого не понять, cэp.
— Перекрасилась, чтобы сбить со следа?
— Предположим. А чем вам мой нос не нравится?
— Нравится, нравится, — пробормотал Умник, и они оба подались вперед, едва не стукнувпшсь головами. Амалия обхватила его шею, и они прилипли друг к другу губами.
Какие губы, смутно думала она, какие руки… Думала и не знала, что в его гениальной башке повисла та же мысль: какие губы… какие ручки у нее, ох, держись, старина Берт…
Тишина стояла в доме, как светлая вода. Сквозь гулкие удары сердца Амми слышала эту светлую тишину, какая бывает во сне, ощутила, что сидит у него на коленях — наверно, только что посадил, и наконец разобрала, что он бормочет: «Не сейчас, Амми, не сейчас, обожди». Она разжала руки, подумав внезапно-ясно: «Какой же этот у него здоровенный… или показалось?»
Встала. У Берта был тоже ошарашенный вид — глаза бычьи, яростные. Они помолчали; потом Амалия сказала:
— А нельзя в этом доме получить еще кофе?
Она уже стала незаметно для себя начинать каждую вторую фразу с «а» — как Эйвон.
Постояла, покачиваясь с носка на пятку, и вдруг выпалила
— Если к Джеку не подойдут и не предложат продать информацию, он сам не пойдет ее предлагать, в этом я уверена. Думаю, нас еще не выследили и к нему никто не подойдет Так что пусть отправляется сейчас же. Пока не выследили,
Эйвон ухмыльнулся во всю физиономию и громким шепотом объявил:
— Ну ты даешь! — И громко добавил:
— А пошли выпьем кофейку. И чего покрепче выпьем…
Джек пришел в ярость, и это было нехорошо. Однако служба есть служба, а полицейская специфика подразумевает стремительность действий — мы уже не раз это говорили. Фырча от раздражения, парень перекусил, отдал Амалии свою пластмассовую пушку и выскочил в темень и холод, к последнему автобусу. Из деревушки, именуемой Занстадт, последний автобус уходит рано. Оставшиеся поужинали в тесной компании, потом Умник флегматически пожелал всем спокойной ночи и повел Амалию к себе. Повел за руку. Марта как будто была очень этим довольна; улыбалась и кивала им вслед. Она, Марта Лионель, всегда радовалась чужому счастью, и еще она очень любила Умника — своих сыновей у нее не было.
Рональд ничего не заметил, поскольку был, по обыкновению, занят собственными мыслями. Сейчас он думал о новой выдумке друга Берта, в очередной раз поражаясь его гениальности. Но думал тяжко, потому, что было непонятно, как воплотить эту выдумку в металле и пластмассе; то есть было понятно, как, но не удавалось сообразить, каким образом сделать эту штуковину быстро, а друг Берт требовал, чтобы все было сделано именно быстро, да еще в полукустарной мастерской и в чужой стране, где неизвестны возможные поставщики разной разности, которой наверняка понадобится много. Дома, на своем заводе, управился бы в два месяца, думал Ран, a здесь…
Можно ручаться; ни один человек на всем свете, кроме Рональда Басса, не поверил бы Берту Эйвону, что он действительно изобрел такую вот штуковину.
Но сейчас, в сосновой тиши своего голландского дома, Берт забыл и об этом изобретении, и о всех остальных, и о завтрашнем дне, потому что изумился Амалии, изумился себе самому и своей радости. Она была такая, эта девочка, — кожа и плоть ее, — словно он познал ее давным-давно и давным-давно к ней привык — к ее рукам, движениям бедер, тихому воркованию. Она казалась изумительно тонкой, длинненькой такой и тонкой; какое-то время мелькала мысль, что все это только мерещится, что на самом деле он привык к массивной Нелл, но эта мысль, помелькав, ушла. Берт успел только подумать: прости, Нелл…
Утром он довольно долго смотрел на темный затылок Амалии — у корней волос кое-где проступала рыжина. Смотрел при свете ночника; они так и заснули, не выключив лампы. И ждал подлого чувства: голубушка моя, что же я так радовался-то тебе — одурел, что ли? Но вместо того ощутил ласковую тихость и в странном сочетании с нею подступающее желание. «Ну ты, старый сатир, уймись», — сказал он себе и ласково продудел:
— Эй, рыжая дьяволица, поднимаемся!
В нарушение правил конспирации, все четверо поехали на станцию в одном автобусе. Затем дамы двинулись а Амстердам на поезде, а за джентльменами приехала с заводика машина — «мерседес» из дешевых; на таких ездили все местные таксисты. В машине Рон в очередной раз. поразился, услышав, что Берт говорит с водителем по-голландски. «Испанский он знает, как родной, — думал Рон, — ну, это понятно… и я знаю. Французский знает — тоже понятно. Но голландский-то откуда у него? Да, и немецкий еще, и итальянский. Гений, одно слово», — думал верный Рон, ничего не знавший о безумном папаше-лингвисте и о безумных деньгах, вбитых в Умниково образование. Мамаша Умника пыталась компенсировать свою ненависть к сыну, обучая его изо всех сил.
Честно говоря, с трудом можно поверить, что при такой мамаше он мог любить женщин, как нормальный человек. Но вот — он, кажется, полюбил, потому что, беседуя с водителем, скучал по крашеной рыжей девчонке с Манхэт-тена, скучал так, словно не с ней он расстался десять минут назад. Разведешь руками и скажешь: чудны твои дела, о Господи!
…Вез их человек по имени Петер, старший на заводике; он так и назывался — старший мастер. Разумеется, он свободно говорил по-английски, что выяснилось через несколько минут. Они ехали на север, по направлению к Алкмару, на пустоши, как объяснил Рону Умник. Эти земли осушили, отобрав у моря, но пока давали им отстояться, что ли, — Рон не особенно вник в это дело; понял только, что заводик расположился на бывшей ферме, которая стояла на бывшем острове, и поэтому вблизи нет ни единого строения. Дорога тоже хороша — впрочем, Рон сам увидит… Действительно, свернув с ухоженного шоссе, «мерседес» очутился если не на грунтовой дороге, то на чем-то подобном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84