Что могло побудить его добиваться руки девушки, так надменно державшейся? Она слишком хорошо понимала, что ее привлекательность для поклонников заключается не в наружности, достаточно заурядной, не в строгости нрава, вовсе не считавшейся достоинством, а только в большом состоянии, унаследовать которое ей со временем предстояло. Оттого Белла проявляла особую холодность к каждому, кто принимался за ней ухаживать. Но женское самолюбие было ей вовсе не чуждо. Байрон, когда их познакомили весной 1812 года, не обратил на Беллу внимания, она была уязвлена и решила, что христианский долг повелевает ей заняться исправлением его ложных понятий. В ее дневнике появляется новая запись: «Дала себе тайный зарок стать преданным другом этого одинокого существа».
Вряд ли она перед собою лукавила, скорее – не вполне отдавала отчет в истинных своих чувствах, пока еще не совсем ясных ей самой. Осведомленная обо всех тонкостях романа Байрона с леди Лэм, она все лучше узнавала его самого, и он ее увлекал сильнее и сильнее. Начиналась влюбленность, хотя Белла не хотела признаваться в этом даже наедине с собой.
А он? Он все еще приходил в неописуемый восторг, наблюдая, с каким самозабвением кружится в вальсе его несравненная Каро, и слушая, как дивно поет она на тихих семейных вечерах Мельбурнов. Но с Беллой он теперь беседовал подолгу и отдавал должное ее незаурядным познаниям, ее широким интересам, столь редким. Чаще всего говорили о театре. Байрона манил замысел драмы в духе Шекспира, но на сюжет, близкий современным событиям и настроениям. Он вошел в комитет, управлявший деятельностью лучшей в ту пору лондонской труппы Друри-лейн, и старался не пропускать ни одного спектакля с участием выдающегося романтического актера Эдмунда Кина.
Иногда он приносил листки, на которых едва просохли чернила; Белла первой слушала и «Абидосскую невесту», и «Паризину». Ее замечания подчас задевали явной предвзятостью – романтизм так и остался ей совершенно чуждым искусством. И все-таки Байрон внимал им безропотно: со снисходительностью, но и со вниманием, потому что Белла бывала наблюдательной и точной.
Разрыв с Каро помог их дальнейшему сближению, тем более что Белла проявила истинную деликатность, ни о чем не выспрашивая. Они катались верхом в лондонских парках, встречи их становились регулярными, оба уже не могли без них обходиться. Байрон старался не обольщаться на собственный счет: он не испытывал к Белле того, что называют любовью, но ему, измученному историей с Каро, хотелось тихой гавани, какой-то прочности в жизни, решительного перелома. Он нуждался в спутнице, к которой мог бы относиться с истинным уважением и доверием; Белла составляла лучшую партию из всех, для него возможных. И последовало предложение.
Она поблагодарила за честь – и отказала. В письме Байрону говорилось, что Белла ценит его доброе сердце и пламенную ненависть ко всему, унижающему людей, однако пока не находит в нем «достаточной твердости в исполнении долга», «силы добродетельного чувства», «смирения, победившего гордыню». Надежду она ему оставила, но предстояло испытание самосовершенствованием.
Ответ этот его не поразил, да и огорчил не слишком. Должно быть, в глубине души Байрон понимал, что женитьба не разрешит ни одного из главных вопросов, над которыми бился его разум.
Было их немало. Сохранился байроновский дневник этого времени, совсем не похожий на журналы светских повес, – столько на его страничках холодных наблюдений, и горестных замет сердца, и мыслей, преследовавших неотступно. Байрон мечтает о революциях, о битвах, о риске, способном будоражить кровь. Как гнетуще это однообразие будней!
Вспоминается ранняя юность: в Харроу кто-то из учеников украсил оскорбительной надписью бюст Наполеона, и Байрон бросился на насмешника, как будто обиду причинили не императору, а ему самому. Слава Наполеона позади, миновали его последние триумфы. И отношение Байрона к прежнему кумиру изменилось, став намного сложнее. Но даже и теперь до чего прельщает эта яркая личность! Сколько драматического напряжения в этой судьбе, какие переломы, какие взлеты – вот уж кто не знал необходимости и попросту не умел «держать нос по ветру»! В английском обществе без подобных навыков не возможно существовать никому…
Скажут: что за странный ход рассуждений, ведь вы поэт, чье имя у всех на устах, а истинный поэт всегда свободен! Но так лишь кажется. Велика ли радость, что «Чайльд-Гарольда», «Корсара», «Гяура» прочли все и каждый! Один торговец книгами написал ему недавно, полагая, что делает комплимент: «Очень спрашивают „Гарольда“, почти как новую кулинарную книгу». Литература – только неравноценная замена жизненных свершений: «Кто бы стал писать, располагай он возможностью посвятить себя более достойному делу?… Действие, действие, – говорю я, – а не сочинительство, особенно в стихах». А на дворе безвременье, и ужесточаются да ужесточаются гонения на вольнодумство, и король, чье неизлечимое душевное расстройство давно уже ни для кого не тайна, превратился в марионетку, которой по своему произволу вертит принц-регент, издающий один за другим эдикты, словно специально выдуманные с целью поглумиться над человеческим достоинством и правами.
Самое ужасное, что установился дух тупой покорности и никто не хочет – или не решается – восстать против этих уродств. Их как будто не замечают. «Зная человечество так хорошо, как можно не чувствовать к нему презрения и ненависти?» – подобные записи попадаются в дневнике Байрона все чаще. Особенно после того, как Наполеон пал окончательно и реакция испытала миг торжества. Бурбоны вновь на престоле – Байрону хочется написать эти слова рвотным порошком вместо чернил.
Ведь всего каких-то три с небольшим месяца назад Бурбоны в панике покинули Париж, не надеясь на оккупационные армии, потому что наполеоновская гвардия, возглавленная опальным императором, двигалась на столицу неудержимо. Тогда у Байрона было совсем другое настроение, он приветствовал побег Наполеона и сочинил такую эпиграмму:
Прямо с Эльбы в Лион! Города забирая,
Подошел он, гуляя, к парижским стенам –
Перед дамами вежливо шляпу снимая
И давая по шапке врагам!
И вот – разгром при Ватерлоо, агония, а главное, малодушие вчерашнего героя: он вымаливает у своих победителей сохранить ему мизерные почести, жалкие знаки угасшего величия. Перенести это невозможно, да что поделаешь! Если бы Наполеон покорился превосходящей силе! Но нет, он капитулировал перед собственным тщеславием, стал обыкновенным деспотом и разделил жребий ничтожеств, вознесенных причудами фортуны. Все так, однако же не избавиться от чувства, что с Наполеоном исчез – и кто знает, вернется ли? – дух свободы, померкла священная планета равенства и братства, воссиявшая над миром, когда потрясла его гроза 1789 года:
Звезда отважных! На людей
Ты славу льешь своих лучей;
За призрак лучезарный твой
Бросались миллионы в бой;
Комета, Небом рождена,
Что ж гаснет на Земле она?
В дневнике эти строки находят много отзвуков. «Какое мы имеем право навязывать Франции монархов? О, хоть бы республика!» Или запись о поверженном Наполеоне: «Я не отрекусь от него даже сейчас». Ложатся на бумагу чеканные, звенящие медью строки «Оды Бонапарту», «Оды с французского», «Звезды Почетного легиона».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55