Седов повертывается лицом к югу. Над горизонтом горит холодным пламенем отблеск солнца, которое сегодня не взошло.
Линник и Пустошный складывают палатку, сбивают собак к нартам. Одна нарта – Передовая, другая – Льдинка, третья – Ручеек. Названия придумал начальник. «Льдинка» – так он называл Беру. Седов сидит на сугробе, свесив руки, уронив голову.
Готово, лагерь погружен на нарты. 10 часов, пора трогаться. Седов молчит, не шевелится.
Матросы шепчутся между собой. Потом Линник, он смелее, сам начинает:
– Георгий Яковлевич, что я хотел сказать… Седов вздрагивает.
– Отправляемся, – говорит он и идет, прихрамывая, к нарте.
– Привязывайте меня, как вчера. Ходок я плохой… Пустошный помогает ему вскарабкаться на кладь, привязанную к нарте. Линник укутывает его спальным мешком.
– Не унывайте, – говорит Седов, – недолго вам страдать со мной.
Пустошный крестится, отвернувшись в сторонку.
– А может, нам повернуть к «Фоке», – спрашивает Линник, – там и поправиться можно…
Седов молчит.
– Мы думаем – так-то лучше, – добавляет Линник. Седов достает компас.
– Трогай, – говорит он, – на север. Матросы кричат на собак, нарты ползут на север.
Седов сидит на второй нарте, отвернувшись от ветра. Матросы не знают, в сознании ли он. Как будто спит или думает, – голову опустил. Линник подходит, начинает на ходу поправлятъ меховой мешок на Седове. Седов испуганно оглядывается вокруг, подносит к глазам компас, бормочет:
– Так держать, на север.
– Есть так держать, – успокаивает Линник и видит: уже снова закрыты глаза у начальника, голова, как неживая, подпрыгивает от толчков…
ИЗ ДНЕВНИКА СЕДОВА:
«Суббота, 15 (28) февраля.
…Пройдя около 1? верст, наткнулись на сплошной, тонкий (1 вер.) солончак. Взошли первой нартой на него (Льдинкой), а она и провалилась, вместе с ней и собаки. Люди держались свободно. С большим трудом вытащили нарту назад, ничего не подмочив, так как каяк великолепно плавал. Остановились здесь же ночевать и ждать, пока достаточно замерзнет пролив. Сегодня у воды видели стада тысячные птиц: люмсы и кайры.
Я ужасно разбит болезнью. Сильнейший бронхит, болит горло и опухли ноги. Лежу все время в мешке, на стоящий мученик…»
…………………….
– Накройте ноги, ребята… зажгите огонь… Вернуться на родину. Сказать: «Я сделал все, что мог».
Отдохнуть, поправить ноги, грудь вылечить. Попробовать еще раз. Это было бы здорово.
Он открывает глаза. Матросы не спят. Пустошный смотрит на него. Линник возится с консервной банкой.
– Уже утро? – спрашивает Седов.
– Сегодня, Георгий Яковлевич, будет, наверное, солнышко.
– Да… шестнадцатое февраля. Ночь кончилась. Линник открыл банку.
– Компот, – говорит он.
Седов берет банку, но одной рукой не может ее удержать. Он ухмыляется, освобождает из-под меха другую руку. Подержав с минуту, отдает банку матросу.
– Не принимает душа… Матрос вздыхает. Седов беспокоится:
– Что же мы тут сидим… Может быть, пролив замерз. Надо итти дальше…
Пустошный отрицательно качает головой.
Проходит еще два часа. Матросы ушли на разведку к середине пролива, посмотреть – нельзя ли там перебраться.
Седов лежит в палатке. Кашель мучает его. Иногда он впадает в забытье. Ноги распухли, отяжелели, нет сил пошевелить ими.
…Если залив замерз, можно будет перейти на Рудольфа. Это хорошо: в Теплиц-бае продовольственный склад Абруццкого. Передохнуть, поправиться и опять итти. Конечно, на север. Это единственное, что ему еще осталось.
У него и раньше не было смелости отступать. А сейчас все равно поздно. Да и не к чему. Вернуться, отступить, чтобы потом снова броситься в бой – да, для этого стоит драться. Но так – без надежды, без цели… Нет, это страшнее смерти. Ведь не дадут они ему попробовать еще раз!
Вот и все: если ты не можешь отступить, иди вперед, пока не упал.
Какой страшный холод! Как тихо. Матросы ушли. Не случилось ли с ними чего-нибудь? Недолго и в полынью угодить… И собак не слышно. Безмолвие. Пусть хоть зашумит ветер!
Так нельзя лежать. Все мертво вокруг. Как будто уже кончено. Нет, лучше встать! Эта палатка – как гроб. Надо выбраться из нее. Здесь слишком тоскливо.
Нельзя подняться, ноги не держат. Придется ползком.
Он лежит ничком, головой к выходу. Постепенно силы возвращаются к нему. Он опять думает.
Не дошел русский человек до полюса. Умер, скажут, в пути, не свершив обещанного подвига. Пошумел, рванулся изо всех сил и упал…
Он стонет – так ясно видит свою судьбу.
Пойдет ли кто-нибудь по следу твоих нарт? Или он навсегда сгинет под снегом? Дорога на полюс, ты открыл ее, – увидит ли она других русских – удачливых, счастливых твоих последователей?
Никогда он не чувствовал себя так неотделимо слитым с родиной, как здесь, в палатке, за тысячи верст от России.
Собаки завизжали. Он вслушивается: скрипит снег, идут! Замерз или не замерз пролив?
Они кричат. Что случилось? Опираясь на руки, он тянется к выходу из палатки. К нему подбегают Пустошный и Линник.
– Что там?
– Солнце, Георгий Яковлевич, – выходите! Седов поднимается на ноги без помощи матросов.
Шатаясь, он стоит у входа в палатку. Руки, вцепившиеся в брезент, дрожат. Голова обнажена. Лицо поднято.
По низу струится снег. Выше – громоздятся обледенелые кручи. Вершины завернуты в серую вату. И над этим холодным миром висит огненная капля солнца. Пробиваясь лучами сквозь завесы тумана и снега, солнце светит в лицо человеку. Вездесущее, оно обогревает песчаник Кривой Косы, блестит на камне и стеклах Петербурга. Солнце родины, оно видит нас!
Седов не отводит глаз от солнца. Бледные губы его шевелятся. Матросы думают: начальник молится.
Но розовый диск бледнеет, растаивает, исчезает в облаках. Матросы подходят к Седову, становятся по обе стороны начальника. Их лица черны от мороза и ветра. Все трое молчат.
Вечером, при свете примусной горелки, едва удерживая карандаш в дрожащей руке, Седов пишет:
«…Воскресенье, 16 февраля.
…Увидели выше гор впервые милое, родное солнце. Ах, как оно красиво и хорошо! При виде его в нас весь мир перевернулся. Привет тебе, чудеснейшее чудо природы! Посвети нашим близким на родине, как мы ютимся в палатке, как больные, удрученные, под 82 градусом с(еверной) широты…»
Карандаш выпадает из его руки, фраза остается не оконченной.
…………………….
На другой день он записал только: «Понедельник, 17 февраля»…
Солнце родины светило ему в последний раз. Впереди была вода. Если бы не вода была, а лед, он шел бы дальше, до последнего вздоха.
В ночь на двадцатое (пятое марта по нашему стилю) ртуть в термометре сползла ниже сорока. Никто не спал в палатке. Жгли последний керосин. Седов вылез из мехового мешка, присел к примусу. Лицо его, заросшее бородой, было синевато-бледным, рот полуоткрыт, ресницы опущены. Линник обнял начальника за плечи, – чтобы не упал грудью на пламя.
– Фрам в палатке? – спросил Седов.
– Здесь, – ответил Линник.
В палатку доносился время от времени жалобный визг: замерзали собаки. Пустошный сказал:
– Принесу банку, – и кивнул на Седова.
Он вылез. Сразу зазвенело в ушах. Стараясь не дышать, согнувшись, побежал к нарте, где лежало продовольствие. Нужно было отвязать брезент, найти жестянку. Закружилась голова. Во рту почувствовал что-то сладкое. Поднес рукавицу к губам и понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Линник и Пустошный складывают палатку, сбивают собак к нартам. Одна нарта – Передовая, другая – Льдинка, третья – Ручеек. Названия придумал начальник. «Льдинка» – так он называл Беру. Седов сидит на сугробе, свесив руки, уронив голову.
Готово, лагерь погружен на нарты. 10 часов, пора трогаться. Седов молчит, не шевелится.
Матросы шепчутся между собой. Потом Линник, он смелее, сам начинает:
– Георгий Яковлевич, что я хотел сказать… Седов вздрагивает.
– Отправляемся, – говорит он и идет, прихрамывая, к нарте.
– Привязывайте меня, как вчера. Ходок я плохой… Пустошный помогает ему вскарабкаться на кладь, привязанную к нарте. Линник укутывает его спальным мешком.
– Не унывайте, – говорит Седов, – недолго вам страдать со мной.
Пустошный крестится, отвернувшись в сторонку.
– А может, нам повернуть к «Фоке», – спрашивает Линник, – там и поправиться можно…
Седов молчит.
– Мы думаем – так-то лучше, – добавляет Линник. Седов достает компас.
– Трогай, – говорит он, – на север. Матросы кричат на собак, нарты ползут на север.
Седов сидит на второй нарте, отвернувшись от ветра. Матросы не знают, в сознании ли он. Как будто спит или думает, – голову опустил. Линник подходит, начинает на ходу поправлятъ меховой мешок на Седове. Седов испуганно оглядывается вокруг, подносит к глазам компас, бормочет:
– Так держать, на север.
– Есть так держать, – успокаивает Линник и видит: уже снова закрыты глаза у начальника, голова, как неживая, подпрыгивает от толчков…
ИЗ ДНЕВНИКА СЕДОВА:
«Суббота, 15 (28) февраля.
…Пройдя около 1? верст, наткнулись на сплошной, тонкий (1 вер.) солончак. Взошли первой нартой на него (Льдинкой), а она и провалилась, вместе с ней и собаки. Люди держались свободно. С большим трудом вытащили нарту назад, ничего не подмочив, так как каяк великолепно плавал. Остановились здесь же ночевать и ждать, пока достаточно замерзнет пролив. Сегодня у воды видели стада тысячные птиц: люмсы и кайры.
Я ужасно разбит болезнью. Сильнейший бронхит, болит горло и опухли ноги. Лежу все время в мешке, на стоящий мученик…»
…………………….
– Накройте ноги, ребята… зажгите огонь… Вернуться на родину. Сказать: «Я сделал все, что мог».
Отдохнуть, поправить ноги, грудь вылечить. Попробовать еще раз. Это было бы здорово.
Он открывает глаза. Матросы не спят. Пустошный смотрит на него. Линник возится с консервной банкой.
– Уже утро? – спрашивает Седов.
– Сегодня, Георгий Яковлевич, будет, наверное, солнышко.
– Да… шестнадцатое февраля. Ночь кончилась. Линник открыл банку.
– Компот, – говорит он.
Седов берет банку, но одной рукой не может ее удержать. Он ухмыляется, освобождает из-под меха другую руку. Подержав с минуту, отдает банку матросу.
– Не принимает душа… Матрос вздыхает. Седов беспокоится:
– Что же мы тут сидим… Может быть, пролив замерз. Надо итти дальше…
Пустошный отрицательно качает головой.
Проходит еще два часа. Матросы ушли на разведку к середине пролива, посмотреть – нельзя ли там перебраться.
Седов лежит в палатке. Кашель мучает его. Иногда он впадает в забытье. Ноги распухли, отяжелели, нет сил пошевелить ими.
…Если залив замерз, можно будет перейти на Рудольфа. Это хорошо: в Теплиц-бае продовольственный склад Абруццкого. Передохнуть, поправиться и опять итти. Конечно, на север. Это единственное, что ему еще осталось.
У него и раньше не было смелости отступать. А сейчас все равно поздно. Да и не к чему. Вернуться, отступить, чтобы потом снова броситься в бой – да, для этого стоит драться. Но так – без надежды, без цели… Нет, это страшнее смерти. Ведь не дадут они ему попробовать еще раз!
Вот и все: если ты не можешь отступить, иди вперед, пока не упал.
Какой страшный холод! Как тихо. Матросы ушли. Не случилось ли с ними чего-нибудь? Недолго и в полынью угодить… И собак не слышно. Безмолвие. Пусть хоть зашумит ветер!
Так нельзя лежать. Все мертво вокруг. Как будто уже кончено. Нет, лучше встать! Эта палатка – как гроб. Надо выбраться из нее. Здесь слишком тоскливо.
Нельзя подняться, ноги не держат. Придется ползком.
Он лежит ничком, головой к выходу. Постепенно силы возвращаются к нему. Он опять думает.
Не дошел русский человек до полюса. Умер, скажут, в пути, не свершив обещанного подвига. Пошумел, рванулся изо всех сил и упал…
Он стонет – так ясно видит свою судьбу.
Пойдет ли кто-нибудь по следу твоих нарт? Или он навсегда сгинет под снегом? Дорога на полюс, ты открыл ее, – увидит ли она других русских – удачливых, счастливых твоих последователей?
Никогда он не чувствовал себя так неотделимо слитым с родиной, как здесь, в палатке, за тысячи верст от России.
Собаки завизжали. Он вслушивается: скрипит снег, идут! Замерз или не замерз пролив?
Они кричат. Что случилось? Опираясь на руки, он тянется к выходу из палатки. К нему подбегают Пустошный и Линник.
– Что там?
– Солнце, Георгий Яковлевич, – выходите! Седов поднимается на ноги без помощи матросов.
Шатаясь, он стоит у входа в палатку. Руки, вцепившиеся в брезент, дрожат. Голова обнажена. Лицо поднято.
По низу струится снег. Выше – громоздятся обледенелые кручи. Вершины завернуты в серую вату. И над этим холодным миром висит огненная капля солнца. Пробиваясь лучами сквозь завесы тумана и снега, солнце светит в лицо человеку. Вездесущее, оно обогревает песчаник Кривой Косы, блестит на камне и стеклах Петербурга. Солнце родины, оно видит нас!
Седов не отводит глаз от солнца. Бледные губы его шевелятся. Матросы думают: начальник молится.
Но розовый диск бледнеет, растаивает, исчезает в облаках. Матросы подходят к Седову, становятся по обе стороны начальника. Их лица черны от мороза и ветра. Все трое молчат.
Вечером, при свете примусной горелки, едва удерживая карандаш в дрожащей руке, Седов пишет:
«…Воскресенье, 16 февраля.
…Увидели выше гор впервые милое, родное солнце. Ах, как оно красиво и хорошо! При виде его в нас весь мир перевернулся. Привет тебе, чудеснейшее чудо природы! Посвети нашим близким на родине, как мы ютимся в палатке, как больные, удрученные, под 82 градусом с(еверной) широты…»
Карандаш выпадает из его руки, фраза остается не оконченной.
…………………….
На другой день он записал только: «Понедельник, 17 февраля»…
Солнце родины светило ему в последний раз. Впереди была вода. Если бы не вода была, а лед, он шел бы дальше, до последнего вздоха.
В ночь на двадцатое (пятое марта по нашему стилю) ртуть в термометре сползла ниже сорока. Никто не спал в палатке. Жгли последний керосин. Седов вылез из мехового мешка, присел к примусу. Лицо его, заросшее бородой, было синевато-бледным, рот полуоткрыт, ресницы опущены. Линник обнял начальника за плечи, – чтобы не упал грудью на пламя.
– Фрам в палатке? – спросил Седов.
– Здесь, – ответил Линник.
В палатку доносился время от времени жалобный визг: замерзали собаки. Пустошный сказал:
– Принесу банку, – и кивнул на Седова.
Он вылез. Сразу зазвенело в ушах. Стараясь не дышать, согнувшись, побежал к нарте, где лежало продовольствие. Нужно было отвязать брезент, найти жестянку. Закружилась голова. Во рту почувствовал что-то сладкое. Поднес рукавицу к губам и понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46